Глава 15. ОТСТУПНИК
Глава 15. ОТСТУПНИК
Документальные и устные свидетельства пролили свет на различные методы, которыми китайцы и северные корейцы пытались обратить военнопленных в коммунистическую веру. На ранней стадии в приказах верховного китайского командования были четко расписаны простые действия: «все пленные офицеры и рядовые… должны посещать и тщательно конспектировать лекции… Все должны систематически изучать литературу… Плохое поведение, шум, шутки, сон на занятиях строго запрещаются».
Впоследствии выяснилось, что процедура «обращения» была гораздо шире обязательных лекций и чтения. Лагеря военнопленных прилежно обследовались, и заключенные классифицировались по категориям: «невосприимчивые», «прогрессирующие» и «сотрудничающие». Применялись и такие формы внушения, как изолирование пленных в тюремной камере или маленьком помещении, избиения, пытки, и при этом бесконечно повторялось, что их убеждения ошибочны. Их не кормили и не давали спать до тех пор, пока измученная жертва не отказывалась от собственных убеждений и не соглашалась с доводами палачей. Для большинства жертв это была лишь временная хитрость.
Эндрю Мелвин Кондрон оказался единственным из британскх солдат в Корее, кто решил не возвращаться домой и уехал в Китай с двадцатью двумя американскими отступниками. Он утверждает, что не подвергался идеологической обработке и не вернулся домой по собственной воле, хотя некоторые психологи склонны оспорить это заявление. Воспоминания Кондрона не только позволяют нам взглянуть на случившееся его глазами, но и подтверждают ужасающие условия, в которых содержались военнопленные.
Кондрон родился в шотландском графстве Уэст-Лотиан в рабочей семье. Его отец участвовал в Первой мировой войне и во Второй, в частности, при Дюнкерке. В 14 лет Кондрон бросил школу, мечтая о торговом флоте, а пока закончил радиотехнические курсы в Эдинбурге и принялся искать работу. Война только что закончилась, и рынок рабочей силы был перенасыщен радиотехниками. Семнадцатилетний Кондрон, жаждавший приключений и путешествий, решил пойти в коммандос. В августе 1946 года он завербовался в Королевскую морскую пехоту на обязательные тогда 12 лет. Его родителям это не очень понравилось, но в конце концов они дали свое разрешение. Два года Кондрон провел на Средиземноморском флоте на борту «Ливерпуля». После окончания курсов повышения квалификации радистов он оказался в списке кандидатов в отряды коммандос № 42 и 45, находившиеся тогда в Малайе; в июне 1950 года он уже собирался погрузиться на корабль, когда разразилась Корейская война.
«Начался набор добровольцев в специальную группу коммандос на Дальнем Востоке. Мы все понимали, что в Корею. Я всерьез собирался пойти добровольцем, но тут один приятель написал мне из Куала-Лумпур (Малайя), что у них есть хорошая радиостанция и я должен попытаться попасть туда. Поэтому я не стал записываться в добровольцы. Однако через несколько дней появилось новое объявление, мол, большинство вакансий на Дальнем Востоке занято, но не хватает связистов, саперов и тому подобных, так что все эти специалисты зачислены в часть автоматически. Мое имя было в списках. Справедливости ради, надо отметить, что всем зачисленным предлагалось собеседование. Кое-кто не хотел вступать в ту часть по личным или семейным мотивам и, насколько я знаю, их вычеркивали из списка. Когда пришла моя очередь, я беседовал с майором и в итоге сказал, что не возражаю. Дело было так. Он спросил: «Ты с нами?», и я ответил: «Да, сэр».
По-моему, большинство верило, что война скоро закончится. Я лично не задумывался о политических последствиях. Я из простой рабочей семьи, и у меня нет твердых политических убеждений; в то время я считал политиков профессионалами, выполнявшими свою работу. Пожалуй, в целом, я был антикоммунистом, но никогда особо не вникал в суть. Просто среди моих сверстников существовало мнение, что коммунисты хотят завоевать весь мир. Была еще одна причина: мой брат служил в ВВС и в Сингапуре попал в плен к японцам, работал на железной дороге в Сиаме. Три года он пробыл в плену. Он выжил, еле выжил. И я помню наши разговоры, когда он вернулся домой. Он не любил вспоминать, но иногда рассказывал кое-что: их избивали, а со своими собственными солдатами японцы обращались почти так же жестоко, как с военнопленными. Думаю, по многим вопросам у него было более объективное мнение, чем у газетчиков. Он не любил японцев; он их ненавидел, но имел свою точку зрения. Он как-то случайно обмолвился, что корейцы в японской армии были еще более свирепыми и жестокими, чем японцы. Настоящие садисты.
Так что, когда я приехал на Дальний Восток, я уже не любил корейцев, и для меня мое отношение было гораздо важнее политических взглядов. Из учебного лагеря коммандос мы в гражданской одежде вылетели в Японию. Предполагалось, что наши перемещения — строжайшая тайна, но, когда мы в гражданском прибыли в Лондон, на наших сумках были надписи «RM Commando». Двумя группами мы вылетели из лондонского аэропорта с остановкой в Каире. Если бы кто-нибудь начал задавать нам вопросы, надо было сказать, что мы — футбольная команда. Мы прибыли в американский армейский лагерь, «Лагерь Макгилл», и переоделись в летнюю камуфляжную форму. Там мы учились пользоваться американским оружием и десантироваться с подводных лодок и транспортных судов.
Мы начали совершать рейды, еще базируясь в Японии. Я был на американском корабле «Басс». Обычно в час или два ночи, милях в пяти от берега, в море сбрасывали наши резиновые лодки и привязывали их к моторке, которая тащила их дальше. Милях в двух или трех от берега мы начинали грести сами. Как правило, в рейд отправлялись три-четыре лодки по шесть-восемь человек в каждой. Мы были легко вооружены, самое серьезное оружие— автоматические винтовки Браунинга. Рейды были хорошо спланированы и согласованы между нашими офицерами и американцами. Мы всегда получали четкие инструкции; в основном наши цели были очень важными и недоступными для авиации.
Обычно мы посылали на разведку одного или двоих, и они сигнализировали нам с берега, что можно высаживаться. Мы десантировались, минировали тоннели, железнодорожные мосты и скрывались еще до взрывов. Если в таких рейдах мы встречали сопротивление, то стреляли на поражение. Мы отплывали восьмером и возвращались восьмером в лодке; для пленных не было места, разве что нам давали особый приказ. Как-то на берегу при отходе мы встретили гражданских лиц и просто связали их, чтобы они смогли освободиться позже.
Так мы воевали до октября 1950 года. Затем коммандос послали в материковую Корею. Американцы и южные корейцы наступали на север, и казалось, что война скоро закончится. Все коммандос присоединились к 1 — й дивизии морской пехоты США. Еще было не ясно, вступили ли в войну китайцы, а если вступили, то в каком масштабе. Было много слухов. Мне дали понять, что нас зашлют в тыл врага налегке, а припасы будут сбрасывать с воздуха. Наша задача — оценка участия в войне китайцев, то есть сбор разведданных.
В составе автоколонны мы направлялись на ссверо-восток Кореи к Чункхенскому водохранилищу. С нами была и американская моторизованная часть — 7-й кавалерийский полк. Грузовиков тридцать с авангардом из танков двигались по очень узкой дороге в долине, вокруг лежал глубокий снег, и вдруг начался налет. Сначала падали отдельные снаряды, потом обстрел усилился. Корейцы и китайцы окопались в горах, а мы были легкими мишенями. Из минометов они подбили головные и замыкающие грузовики, эффективно заблокировав пути вперед и назад, а потом стали постепенно приближать огонь к центру колонны. Мало кому из наших удалось пробиться; последние двадцать грузовиков попали в ловушку. И я там оказался. Нам приказали покинуть грузовики и нырнуть в придорожную канаву. Остававшийся невидимым враг усилил огонь, мы отстреливались. Царили хаос и всеобщее замешательство. Сражение длилось 17 часов, еще долго после наступления темноты. С нами был один офицер морской пехоты, но и он не знал, что делать. Я несколько раз пытался связаться с кем-нибудь по рации, но никто не отвечал.
Офицер пришел в себя и спросил, кто хочет попробовать прорваться. Я хорошо понимал безвыходность нашего положения и решил рискнуть. Нас, добровольцев, вызвалось человек двенадцать. Где ползком, где бегом мы добрались по канаве до восточного конца дороги, а дальше надо было преодолеть, по меньшей мере, 200 ярдов открытого пространства. Сугробов намело в некоторых местах высотой до шести футов. Взрывались мины, горели грузовики, повсюду лежали раненые и убитые. Мы решили бежать через открытую местность по одному с интервалами в десять секунд. Первые шесть или восемь человек прорвались, я был в последней тройке, и, когда пришел наш черед, китайцы нас заметили. Мы бросились бежать, а они перенесли весь огонь на нас. Как будто мы попали в осиное гнездо, вокруг свистели пули. Мы распластались на снегу, надеясь позже снова броситься вперед. Так мы лежали, наверное, час, а когда добрались наконец до безопасного места, обнаружили, что остальные уже ушли. Мы пошли гуськом вдоль реки. Вскоре раздался одиночный выстрел, и наш командир упал. Когда мы к нему подбежали, он был уже мертв. Мы услышали голоса и бросились в укрытие, но скоро поняли, что говорят американцы. Они просто увидели приближающуюся фигуру и открыли огонь. Можно понять, ведь командир был в зеленом берете, а не в американской стальной каске. Я со злостью выкрикнул, что они убили моего товарища, и осторожно вышел. Меня встретили американский капитан и два сержанта из окопавшейся у реки американской части. Я спросил американского капитана, не видел ли он наших парней. Не видел. К тому времени стрельба утихла, и они предложили нам остаться с ними до рассвета. Моя одежда замерзла и стояла колом, потому что нам пришлось идти по пояс в воде.
На рассвете началось движение. Я спустился с холма и наткнулся на одного из наших водителей. Его ранило в бедро, и он уполз в безопасное место. Встав на колени, с винтовкой на плече, я перевязывал его рану. Раздался шум. Я обернулся, увидел южнокорейского солдата, но проигнорировал его. Он что-то выкрикнул, вроде бы приказ, а потом ткнул меня своей винтовкой. Я вскочил и уже хотел разделаться с ним, когда один из американцев крикнул сверху: «Эй, приятель, лучше брось винтовку. Мы сдались». Оказывается, нас окружили. Я крикнул в ответ: «Ну, большое спасибо. Могли бы и раньше сказать, черт вас всех побери!»
Я со злостью отбросил винтовку. Меня бесило, что никто не предупредил раньше. Парень, которого я принял за южного корейца, оказался китайцем. Он почему-то подбежал ко мне и пожал руку, явно неправильно истолковал мои действия: решил, что я охотно сдаюсь в плен. Потом подошел китайский офицер, собрал нас всех вместе — нас было человек 30 или 40 — и произнес небольшую речь. Он заявил, что не мы их враги, настоящие враги — империалисты, которые послали нас убивать женщин и детей. Он сказал, что мы пролетарии, как и он, и воюют они не с нами. Я плохо себе представлял, что такое пролетарий, как и многие из нас. Один парень рядом со мной сказал: «Проле-кто? Я-то считал их проклятыми коммунистами».
Речь длилась минут десять, потом офицер ушел, а нас повели вверх по склону и загнали в маленькую хижину. Где-то через час один из охранников принес огромную тыквенную бутыль с горячей водой и поставил ее у двери. Мы по очереди умылись. Охранник вернулся, взглянул на мыльную грязную воду и взбесился. Он заскочил в хижину, размахивая штыком, пнул ногой бутыль и в бешенстве выбежал. Через некоторое время пришел офицер и объяснил, что, рискуя собственной жизнью, этот охранник развел огонь и вскипятил воду, чтобы мы напились, а, мы в ней вымылись и для него это страшное оскорбление. Откуда нам было знать, что китайцы пьют только кипяченую воду? Мы попытались объяснить, но он не стал слушать. Мы унизили охранника. Так Восток встретился с Западом. Полное непонимание и невежество с обеих сторон, хотя тогда я не смог бы так сформулировать. Однако я получил наглядное свидетельство различий между нами.
Тяжелораненых погрузили в джипы и отвезли к нашей передовой. Ходячих раненых оставили. Позже, конечно, они умерли, ведь у нас не было никакого врачебного ухода. Тогда мы и понятия не имели, что медицинской помощи вообще не будет. Нас соединили с другими пленными, получилось человек двести, и мы отправились в долгий поход. Шли недели три по очень, очень глубокому снегу, нехожеными тропами, вверх и вниз по горам. Иногда нас обстреливали с воздуха, и мы стали двигаться только ночью.
Американцы и австралийцы имели превосходство в воздухе, и пилотам приказали стрелять во все, что движется. Думаю, каждую ночь мы проходили от пяти до десяти миль в зависимости от высоты снега. Раненым приходилось очень тяжело. Когда они уже не могли идти, мы несли их, а потом нам дали пару тележек. Но факт оставался фактом: никакой медицинской помощи, и не могу вспомнить, чтобы хоть кто-то из раненых пережил тот поход.
Нас охраняла часть числом с роту; у них самих не было никакого транспорта, и они тащили все свое снаряжение на себе, включая и большие черные котлы с выпуклым днищем. Я был потрясен тем, что они не заставляли нас что-то тащить. Иногда мы останавливались на ночь на открытом воздухе, иногда в деревенских домах по 20 человек в комнате. Китайцы высылали вперед солдата договориться о нашем размещении. Странно, что корейцы не брали с китайцев никакой платы. Я позже много об этом думал. Потом мы подошли к городу, разбомбленному американскими самолетами. Перед тем как войти в город, китайские охранники согнали нас в кучу и сомкнули ряды вокруг нас, потому что предстояло пройти сквозь толпу, враждебно настроенную из-за воздушных налетов.
Наконец мы добрались до какой-то горной деревушки, и нас распределили по лачугам: земляные полы, на них набросана солома, никакой воды. Это называлось «Лагерь 10», но на самом деле ничего похожего на лагерь. Весь день нам приходилось сидеть в лачугах, и только ночью под охраной нам разрешалось выйти и размяться. Остальное время мы все просто сидели в хижинах, сгрудившись, чтобы согреться. Никакого мытья, только могли потереть руки в снегу; мы не брились и никогда не снимали одежду. Очень скоро мы все завшивели, одежда покрылась гнидами и кишела всякой живностью. Мы, бывало, устраивали соревнования, кто убьет больше вшей. Избавились от вшей мы гораздо позже, когда перебрались в другой лагерь, однако удивительно, что может выдержать человеческое тело.
Еды было очень мало, две крохотные миски в день. Воду, тоже в ограниченном количестве, нам давали с центральной кухни. Вся еда и вода делились между нами и нашими охранниками очень демократично. Многие из нас, весившие по 12–13 стоунов (1 стоун = 6,35 кг), вскоре похудели до 67 стоунов. В конце концов мы оказались в «Лагере 5», где несколько человек забрали на допросы. Остальные пленные устроили забастовку, и я был среди зачинщиков. Мы не отзывались на перекличке и тому подобное. Вызвали солдат, они стреляли поверх наших голов, однако забастовка закончилась, только когда допрашиваемых вернули.
Китайцы были очень злы. Комендант лагеря чувствовал себя униженным и, чтобы успокоиться, отыгрывался на нас. Потом нам пошли на некоторые уступки. Британцам разрешили сформировать отдельный отряд и еще избрать лагерный комитет. Меня дважды избирали председателем. Это было очень важно, мы могли проследить, чтобы те, кто заправлял на кухне, не брали слишком много еды себе и своим друзьям. Все было очень демократично и даже интересно. Мы учились смотреть на жизнь с их точки зрения и таким образом могли кое-чего добиться. Положение с едой, например, улучшилось. Первые шесть месяцев еды было очень мало, и весь первый год она была очень плохой. Пленные умирали, иногда человек по 20 в день, в основном от недоедания. Раненые умирали раньше, другие умирали потому, что переставали бороться. Мы называли их капитулянтами. Они просто переставали двигаться: думали, что все равно умрут от голода. По большей части, это были молодые американцы.
В «Лагере 5» мы начали налаживать свою жизнь. Нам удалось избавиться от вшей. Лагерь находился рядом с рекой, где мы могли вымыться, и потому были относительно чистыми. Мы привели лагерь в порядок и построили сортиры. Мы даже выложили камнями дорожки и побелили их, чтобы по ночам, если приспичит, добираться до сортиров. В самом начале многие страдали дизентерией и часто опорожнялись где придется, и мы все время вляпывались в дерьмо. Нам удалось навести порядок, и мы стали образцовым отрядом. Среди британцев были люди постарше с военным опытом, а мы, молодые, были неплохо обучены и, как военные дети, привыкли к лишениям. Хотя наши беды не сравнить со страданиями в немецких концлагерях, вероятно, психологически мы были подготовлены лучше, чем большинство американцев.
И в то же время мы не давали спуску нашим охранникам. Изводили их, обзывали, передразнивали и тому подобное. Думаю, мы чувствовали свое превосходство над гражданами отсталой аграрной страны. И опять же, противоречия между Востоком и Западом, совершенно разная логика. Они совершали множество глупостей, например пытались перевоспитать нас.
Некоторые из них воевали с начала тридцатых годов с японцами, а потом с армией китайских националистов. О многих сражениях с огромным числом пленных мы и не слыхивали.
Многие из них были просто крестьянами, которых забрали в армию против их воли, а когда они попадали в плен к коммунистам, то начинали действовать, как они, проводили земельные реформы и тому подобное. Короче говоря, коммунисты захватывали тысячи молодых крестьян, быстренько, за месяц-другой промывали им мозги, и в конце концов идеологически обработанные убеждались, что коммунисты правы, и вступали в Красную Армию. Так что китайские коммунисты считали свою тактику результативной. Китайский коммунист — это животное, которое верит в себя и в свою правоту. Многие были образованными людьми, видевшими в коммунизме единственный путь для Китая. Они не понимали, что на Западе большинство считает «коммунизм» непристойным словом. В общем, китайские коммунисты немало преуспели в своей идеологической реформе.
Когда мы явились в Корею, они считали нас разновидностью своего крестьянства. Они понятия не имели о жизни на Западе. Думали, что надо только заставить нас думать, как они, хотя, конечно, не помышляли о том, чтобы брать нас в свою армию. В первые дни в «Лагере 10» внушение проводилось в форме маленьких речей. Они уверяли, что не имеют к нам претензий, но большинство их попыток в промывании мозгов проваливалось, так как они обращались с нами, как со своими крестьянами. Я не знаю никого, кто подвергался бы психологической обработке, но читал, что это применялось в других местах.
В целом я понимаю это так: взяв нас в плен, китайцы хотели заставить нас смотреть на мир через призму марксизма, но плохое обращение не способствовало восприятию их взглядов и даже приводило к обратным результатам. Сталкиваясь с сопротивлением, они прибегали к пыткам и избиениям, и к чему угодно, это я не могу отрицать. Но все, что я говорю, основано на моем личном опыте. Я считаю, что, в общем, китайцы не пытались навязать нам свои взгляды силой просто потому, что это было бы бессмысленно. Они действовали, исходя из неправильного представления о жизни на Западе; они понятия не имели о западном образе жизни. Они не были глупы, просто наивны и неискушены, как и мы, в отношении их образа жизни и убеждений.
Вначале лекции проводились примерно раз в неделю. Мы тащились мили две до большого сарая, рассаживались, и какой-то парень разглагольствовал об империализме, интернационализме и прочем. Мы не хотели слушать. Нам было неинтересно. Мы интересовались только едой и тем, как бы согреться. Может, мы и обсуждали кое-что, но их неуклюжие попытки идеологической обработки провалились и где-то к концу 1951 года прекратились. Позже нам еще пытались внушить коммунистические идеи, но иногда мы просто соглашались, чтобы не спорить. Я впоследствии воспринял многие марксистские идеи, но не потому, что мне приказали, а потому что стал читать. Если вспомнить, то это случилось после того, как мы самоорганизовались, наладили еду и чистоту, то есть перестали умирать от голода.
Когда перестаешь голодать, то начинаешь интересоваться тем, что происходит вокруг. Я стал прислушиваться к их болтовне. Нам давали читать брошюры: некоторые, изданные коммунистической партией в Китае, другие — левыми организациями Америки. Кое-кто из нас стал проявлять интерес не столько к китайской точке зрения, сколько к марксизму. Я раньше никогда и не слышал о «Капитале», а там прочитал его трижды. Это заставило меня задуматься. На меня также сильно повлияли две брошюры Мао Цзэдуна: «О практике» и «О противоречиях». Сначала я понимал написанное с трудом, но с третьего-четвертого раза стал понимать смысл. Мао Цзэдун объяснял марксизм на китайском примере, так что пришлось познакомиться с общественным устройством Китая. Книги отвечали на вопросы, которыми сознательно или подсознательно я задавался всю свою жизнь. Например, когда мы совершали рейды в Японии, люди там иногда искренне удивлялись, обнаружив, что простые морские пехотинцы думают, имеют мысли.
К нам приезжал журналист Алан Уиннингтон (из лондонской «Дейли Уоркер»), и я попросил его достать нам книги. Ему удалось выслать нам из Китая много книг: русскую и британскую классику, в основном Диккенса, американских и других писателей. Когда Уиннингтон приехал в наш лагерь в первый раз, он мне не очень-то понравился. Показался высокомерным. Он был в китайском мундире и меховой шапке. Поговорив с ним, я лишь укрепился в своих впечатлениях: очень высокомерный англичанин, а то, что коммунист, так мне было все равно. Люди имеют право на собственные убеждения. Я же не придерживался никаких политических взглядов.
Наш отряд пригласил Уиннингтона провести с нами беседу. Мы слышали кое-какие новости, но не очень верили китайцам. Бывало, попадалась газета «Шанхайские новости», которую мы называли «Шанхайским лжецом», потому что не верили ни слову из того, что там было написано. Пришли многие обитатели лагеря. Уиннингтон рассказывал, а мы чему верили, чему нет. В целом, он говорил правду, например, будто американцы затягивают переговоры о мире и нашем освобождении. Мы не поверили, однако позже оказалось, что доля истины в этом была. Он также привез нам новости с родины, но для нас важнее было то, что через Уиннингтона мы могли давить на китайцев и получать бритвы, книги, граммофон и все такое. Не очень много, но больше, чем раньше. После войны говорили, что Уиннингтон «промывал мозги», допрашивал. Я об этом не знаю; никогда не видел. Может, что и было, но не на моих глазах.
Он взял у нас письма, и только после его визита мы получили кое-какую почту. Китайцы всегда говорили, что наши письма не доходят до адресатов. Не думаю, что это правда. Уиннингтон написал книгу «Завтрак с Мао». Когда он к нам приехал, мы уже жили получше, значит, это было в начале 1952 года. Мое первое впечатление о нем несколько сгладилось, но он всегда казался мне очень рассудительным человеком с собственным мнением.
Уилфрида Берчетта (корреспондента левых французских газет) я видел только раза два, а Уиннингтон приезжал три или четыре раза. Берчетт казался более практичным, чем Уиннингтон, и, как австралиец, был более общительным. Я довольно хорошо узнал его позже в Китае. Он был очень открытым человеком. Я бывало спорил с ним. Уиннингтон всегда спорил на теоретическом уровне, тогда как Берчетт был ближе к реальности. Уиннингтон же приводил аргументы, с которыми трудно было поспорить.
Они, как журналисты, освещали мирные переговоры. Я знал их обоих и, хотя не соглашался с их мнениями и идеями, думал, что обвинять их в предательстве и отбирать паспорта несправедливо. Я знаю, что для американцев они были бельмом на глазу, ведь они получали от китайцев расшифровки стенограмм и сообщали в газетах такое, что американские военные предпочитали скрывать.
Думаю, я решил остаться в Корее из-за всего пережитого в лагерях военнопленных. Это был суровый опыт в том смысле, что сам очень близок к смерти и видишь, как умирают вокруг твои друзья и тебе приходится хоронить их, правда, со временем перестаешь остро реагировать, становишься невосприимчивым. До самой последней минуты я думал только о возвращении домой и, только когда завершились мирные переговоры, мне в голову закралась мысль, не остаться ли.
Временами китайцы меня просто поражали; они могли вести себя глупо, но и мы такие же. Я вдруг подумал, что было бы интересно посетить Китай, посмотреть своими глазами, а потом, может, съездить в Россию… самое большее, на год. Проблема в том, что я все еще был морским пехотинцем, но это не очень меня беспокоило, так как я не видел противоречий закону. По условиям мирного соглашения я мог вернуться домой или остаться. Решение оставалось за мной, и я его принял. Многие, конечно, с этим не согласились, но тогда мне это было безразлично. Я готов признаться в некотором романтизме, в том, что Китай заинтриговал меня.
Меня больше волновало, как воспримут мое решение родные. Мы всегда были очень близки и меня одолевали дурные предчувствия, я не знал, поймут ли они, что я пережил и как изменился. Мне оставалось лишь надеяться, что когда-нибудь я смогу им все объяснить, что я в конце концов и сделал. Препятствия неожиданно стали чинить китайцы. Меня вызвали на беседу к старшему офицеру. Он пытался отговорить меня, уверял, что самое лучшее для меня уехать домой, а позже, если я не передумаю, приехать в Китай. Но я принял решение. Я хотел остаться. В нашем и других лагерях еще кое-кто из британцев подумывал остаться, но, как я полагаю, их отговорили. В итоге я — единственный британец, оставшийся в Китае, хотя еще были 22 американца. Не могу сказать, остались ли они по тем же причинам, что и я. Я не считал себя коммунистом, хотя стал марксистом. Не убежденным марксистом, но думал в том же русле.
Тем временем пленные группами уже покидали лагерь, и остались только мы, те, кто не возвращался домой. Потом приехали наши официальные лица, чтобы побеседовать с нами и удостовериться, что нас не принудили остаться и что мы не подвергались идеологической обработке. Нам сказали, что мы можем передумать и никаких мер против нас принимать не будут. Двое из американцев передумали и решили вернуться. Одного парня, Батчелера, по возвращении приговорили к 25 годам тюрьмы; другого, Дикенсона, к 10 годам.
Мы задержались еще на пару недель, потом нам выдали одежду, ботинки и посадили на поезд. Итак, мы ехали в Китай. Все было очень похоже на мои ожидания. Китайцы не помогали нам изучать язык, но вели себя вполне дружелюбно. Позже, прожив в Китае лет восемь или девять, я понял, что мне повезло приехать именно в то время, которое я называл добрыми старыми денечками. В целом же я многому научился. Несколько лет я преподавал английский язык в Пекинском университете. Жизнь была вполне приличной. Я полюбил и стал уважать китайцев.
Столкновения с бюрократией неизбежны, особенно со средним чиновничеством. У меня было несколько неприятных случаев, но, в целом, ничего страшного. Например, в 1956 году у меня была девушка, студентка, правда, у меня она не училась. Мы начали встречаться по выходным и уже были вместе четыре или пять месяцев, когда ее семья начала давить на нее. Ее отец, выходец из Гонконга, ненавидел иностранцев, как и многие китайцы. Администрация университета тоже вмешалась, и в конце концов нам пришлось расстаться. Моей девушке сказали, что я работаю на британскую разведку, и она должна меня бросить без объяснения причин, иначе будет наказана. Она мне все рассказала, и я сильно разозлился, так как считал, что китайцы должны мне доверять. Однако они мне явно не доверяли, а я и слова сказать не мог, чтобы не подвести свою девушку.
Я больше не хотел оставаться в университете и даже в Китае. В Китае вообще нельзя жить в одиночку. Каждый является частью какой-то организации, пусть даже маленькой общины. Я находился под покровительством китайского Красного Креста. Я сообщил, что собираюсь уйти из университета, а мне заявили, что я не могу это сделать. Я встретился с ректором университета, рассказал о случившемся и заявил, что отказываюсь от должности. Он сказал, что никто в Китае не отказывается от должности, у них даже понятия такого нет. Тогда я сказал: «Черта-с-два. Я отказываюсь от должности». Я собрал вещи, сел на велосипед и покинул университет.
Я не был связан с британским посольством. Адмиралтейство объявило меня дезертиром, несмотря на то, что само оставило за мной свободу выбора. Меня могли объявить убитым в бою, пропавшим без вести, военнопленным или дезертиром. Они выбрали последнее. Но я не был дезертиром, потому что мой статус был четко определен условиями перемирия. Итак, я все еще находился под покровительством Красного Креста. У них было маленькое общежитие, и я там остался. Я заявил, что сыт по горло и возвращаюсь в Британию. Они встревожились, ведь это был вопрос их престижа.
Хотя я все еще любил Китай, я стал противником бюрократии, а мое возвращение на родину именно в тот момент сильно бы подпортило их политический имидж. Меня это мало волновало, я готов был рискнуть и вернуться в Британию. Я не чувствовал себя нарушителем закона. Меня считали предателем, позором морской пехоты. Ладно. Пусть, но, по моему мнению, я не сделал ничего плохого. Я так разозлился на китайскую бюрократию, что решил уехать.
Я продал свои вещи, подготовился к отъезду, и тут встретился с одним из американцев, таким же невозвращенцем, как я. Он предложил отдохнуть в заливе Бохайвань. Мы провели там месяц, и там я познакомился с моей женой. Короче говоря, мы поженились, и я задержался в Китае еще на несколько лет. Перед свадьбой я предупредил жену, что когда-нибудь вернусь домой. В 1960 году родился мой сын, а когда ему было около года, я решил, что пора покинуть Китай навсегда.
Тут снова против нас выступили чиновники. Красный Крест заявил: «Да, приятель, ты можешь ехать, но твоя жена и ребенок, как китайские граждане, не могут». К счастью, к тому времени я уже понимал образ мыслей китайцев. Я не рассердился, а просто решил действовать на более высоком уровне, и, чтобы добиться разрешения, понадобилось 18 месяцев. Я написал очень длинное письмо отцу, которое, по моей просьбе, вывезли из страны. Я попросил отца скопировать письмо и послать Чжоу Энь Лаю, премьер-министру Китая, что он и сделал. Я подчеркнул две главные мысли: отец должен был написать, будто он стар и ему недолго осталось жить — что было абсолютной ложью — и что он хочет увидеть внука, невестку и сына, которого не видел много лет. Сработало. Думаю, Чжоу Энь Лай прочитал краткое изложение письма и сказал: «Пусть едет. Зачем его задерживать?» Я очень быстро все устроил и уехал с двумя чемоданами, женой, сыном двух с половиной лет отроду и 30 фунтами стерлингов в кармане. Мы вернулись в 1962 году и жили в Шотландии около 15 месяцев. Зима была очень суровой. Я жил тогда в Аллоа у сестры. Как-то утром я прогуливался, и рядом со мной остановилась машина. Из нее вышел человек, показал мне удостоверение, сказал, что парни из Адмиралтейства жаждут поговорить со мной, уточнить кое-что о тех, кого я видел убитыми или похороненными. Ну, я и согласился.
В Лондоне, в Военном министерстве, меня ждали пятеро. Один — психиатр, еще эксперт по Китаю, остальные из Министерства иностранных дел и разведки. Я ответил на все их вопросы, и они стали расспрашивать, почему я решил остаться в Китае. Им было интересно, если я, конечно, не сумасшедший. Они хотели понять политические и военные аспекты моего решения. В общем, я остался там на пять дней. Они расспрашивали, как я жил, что делал, что чувствовал. Никаких разведывательных данных. Да я и не смог бы рассказать им столько, сколько их собственные агенты. Я говорил о своих политических взглядах, о том, что не согласен с теорией домино, теорией быстрого распространения коммунизма по Дальнему Востоку. Мы много спорили о Китае и китайцах, я утверждал, что коммунисты — единственные люди, которые действительно что-то могут сделать для китайцев, по меньшей мере, они уже вошли в историю, объединив китайцев в нацию и освободив китайских женщин. Не знаю, прав я или нет… кому судить об этом?»
Кондрон не переставал утверждать, что не подвергался «промыванию мозгов». Кто-то с этим не соглашался. В сентябре 1996 года полковник американской армии Филип Корсо выступил свидетелем на сенатских слушаниях по военнослужащим, без вести пропавшим в Корейской и Вьетнамской войнах. Он напомнил, что во время Корейской войны руководил особыми проектами и разведкой на Дальнем Востоке и, по долгу службы, беседовал с больными и ранеными военнопленными, освобожденными из коммунистических лагерей. Во время этих бесед он получал информацию о медицинских экспериментах над военнопленными. Вот, что он сказал на слушаниях:
«Самыми коварными, сродни нейрохирургическим, были методы переубеждения. По рассказам военнопленных, многие от подобных процедур умерли. Полученные мной данные доказали, что Советы учили своих союзников, китайских коммунистов и северных корейцев, перевоспитывать военнопленных и затем их использовать. Вернувшиеся пленные, подвергшиеся подобной обработке, говорили, что работавшие с ними эксперты были квалифицированными и хорошо образованными. Они были специалистами по применению жестоких психологических методов, которые часто заканчивались пытками. Многих пленных предназначали для сбора разведданных с последующим уничтожением».