23. 21 декабря 1956 г. Москва
23.
21 декабря 1956 г.
Москва
Хорошая моя Наташа!
Сейчас только получил твое письмо от 17 декабря. Долго боялся открыть конверт, наконец «не выдержала душа поэта», и сорвал печать. Спасибо, Наташа! Как я писал в предыдущем письме, ты все-таки оказалась очень хорошей, умной и выдержанной девушкой. Но спорить через письма — кто прав и кто виноват — бесполезно. Никто не хочет и не признает по своей воле себя виновным, в этом состоит несовершенство индивидуума. Просто один из нас должен быть умным…
Характеры у людей разные. У меня с детства был решительный характер. Чтобы добиться поставленной цели, я не останавливался ни перед чем. Многолетнее пребывание в заключении опять-таки обнаружило еще одну особенность в моем характере, а именно: если я чувствую и убеждаюсь, что кто-то надо мной издевается или смеется, то я теряю рассудок, бросаюсь на него, будь то генерал, министр; не помеха мне и огненное кольцо: я брошусь на погибель себе и погибну в огне.
В 1949 г. в Тайшетской пересылке один немец (майор танковых войск) посмеялся с добрым намерением, сказав: «Вот советская власть не брезгует ничем и никем, даже такими полуобезьянами, как он; всех сажает в тюрьму» (при этом показал на меня пальцем). Что было после этого? Я совершенно потерял облик человека, остервенел, действительно превратился в животное. За немца заступились другие немцы (двадцать с лишним человек). В это время во мне проснулся демон, сатана: я, будучи один, обратил в бегство всех. Только за одну такую фразу этому майору пришлось пробыть в больнице около месяца, мне же — в карцере десять суток. Но не карцер меня наказывал, а угрызения совести; потом пришлось носить свою пайку (хлеба) в больницу этому немцу каждый день. Плакал и мучился. Вот как бывает…
Самое главное, я уверен, что ты, в конце концов, вернешься ко мне, будешь моей женою. Пока я живой, это убеждение никогда не потускнеет, ибо я слишком верю шестому чувству. Мое общение с Юношей на орле и еще кое с кем из нелюдей (только не посчитай меня колдуном) убеждает меня в этом. Но тебе (насколько известно мне) предстоит изрядно помучиться, пока убедишься в иллюзорности и обманчивости земной любви и земного счастья; вернешься ко мне уже укушенной змеем, вернешься ко мне отравленной, вернешься ко мне с уже пошатнувшимся здоровьем, которое будет мешать совершенствоваться. Все это мне известно, ибо мне читали две страницы из твоей Белой Книги Конечно, читали мне мои друзья из нелюдей. Я тебя люблю и жалею.
В скором времени в мире наступит всеобщий кошмар, для живых людей потухнут сначала ближние звезды, потом — дальние, на поверхности земли (там, где мы с тобою) наступит всеобщая тьма. В темноте кони и люди, коровы и свиньи смешаются. Я буду искать тебя, чтобы вместе зажечь факел для всех на земле. Об этом мне читали еще 23 июля 1956 г. в Белой Книге человечества. Я ведь тебя знал давно от нашего Юноши, о чем говорил в Москве 18 октября. Кроме тебя еще знаю кое-кого и должен с ними со всеми встретиться. Наташа! Никому ни слова об этом. Даже маме не говори. Тебе пишу об этом, так как люблю тебя, мне безумно хочется быть вместе, когда наступит этот кошмар — война.
Зная, что тебе придется безумно мучиться до того, как вернешься ко мне, хочется, естественно, облегчить твою жизнь. Многое зависит от твоей свободной воли. Если мне не удастся сделать это, то я молча буду ждать тебя. Пока я буду наслаждаться тем, что буду говорить с тобою и переписываться…
Мне хочется, чтобы ты приехала. Смотри, как тебе лучше. Если не приедешь (поедешь к бабушке), то я уеду из Москвы, тогда мы увидимся через несколько лет, когда вернешься ко мне по описанию Белой Книги.
Как мне хочется увидеть тебя, ты не можешь себе представить! До меня, конечно, не доходит то обстоятельство — почему ты не хочешь приехать в Москву. Видимо, нашу связь, отношения и переписку ты не ценишь, а для меня это имеет жизненно важное значение. Правильно ли я сужу или нет: мне кажется, что ты не любишь меня, и поэтому эта связь для тебя ничего не значит. Я думаю, что это не так. Ты можешь меня не любить и презирать, но если я тебе полезен в интересующей тебя области, ты должна хотя бы за это уважать меня и нашу связь. Я надеялся, что мы обсудим многие теоретические вопросы, когда приедешь. Не пойму я тебя. Не знаю даже, как писать и что. Кстати, Лид. Мак. вчера, 20 декабря, звонила М. А. и сказала, что Биди не должен любить Наташу, что ее мама написала письмо о намерении Наташи приехать в Москву, что она, Л. М., не может ее принять, так как она поместила свою подругу — больную Т. В. (туберкулезом — ред.) М. А. ответила ей, что: «Если Вы не примете, то я ее приму».
Вообще Л. М. играет какую-то нехорошую роль в нашей связи, неужели она считает нас детьми, зачем вмешивается в наши дела? Я посетил ее три раза, и каждый раз она сознательно избегает разговора о тебе. При этом крайне внимательна ко мне, даже кокетлива. Я удивлен. Вчера в десять вечера позвонила по телефону и пригласила меня в гости, заметив, что у нее сидят барышни и она хочет меня с ними познакомить. Я не поехал. Об этом тоже никому не говори.
Целую крепко, твой Биди.
Л. М. говорит неправду: никакую подругу с туберкулезом она не помещала в своей квартире.
Наташа! Неужели ты не пожалеешь меня, умоляю, приезжай; если ты хочешь, пусть это будет последняя встреча (пока), потом я уеду и — даю слово — не буду тревожить тебя больше.
Пожалей, приезжай ко мне, хочу видеть тебя и поговорить обо всем. Моя милая Наташа! Будь хорошей. Не приедешь — тогда все пропало.
Биди.
P.S. Наташа! Прости за письмо от 13 декабря. Я с ужасом вспоминаю об этом письме.
Наташа! Приезжай, моя родная, пожалей меня, умоляю. Если не приедешь, то что будет со мною — не знаю. Пожалей, прошу еще раз: приезжай.