Предисловие А. У. Лоуренса
Предисловие А. У. Лоуренса
В 1922 году Т. Э. Лоуренс записался в ряды ВВС под именем Джона Хьюма Росса. Со сборного пункта в Эксбридже он писал Эдварду Гарнетту[1] 7 сентября этого года: «Я ловлю себя на том, что жажду оказаться в пустой комнате, или на уединенной кровати, или хоть на минуту в одиночестве, на вольном воздухе. Однако здесь потрясающий материал, и если бы я мог записать его…» В позднейшем письме к Гарнетту он говорит, что делает здесь заметки, «нацарапанные вечером, между отбоем и сигналом гасить огни, в постели». Из них получилась бы, по его мнению, «железная, угловатая, отталкивающая книга, такая, которую никто не взялся бы читать по доброй воле». В январе 1923 года он был уволен из ВВС, когда была раскрыта его личность, но ему было позволено снова вступить через два с половиной года, на этот раз под фамилией Шоу, под которой он все это время прослужил в танковых частях. После нового зачисления он возобновил свои записи.
В августе 1927 года он пишет из Карачи Гарнетту, что нарезал и разместил эти заметки по секциям и переписывает их по порядку в записную книжку «как подарок на рождество (только на какое рождество?) для вас». В рукописи, или в машинописном варианте, сделанном из нее, «Чеканку» прочло небольшое количество людей, включая Бернарда Шоу и Э. М. Форстера[2]. 6 августа 1928 года, отвечая на письмо Форстера, он рассказал подробнее всего о происхождении книги; следует сравнить это с тем, что написано во вступлении к третьей части. «Каждый вечер в Эксбридже я обычно сидел в кровати, подогнув колени под одеялом, и записывал на клочке бумаги то, что произошло за день. Я пытался записать все, считая, что память и время все рассортируют и позволят мне отделить существенное от несущественного. Время прошло, пять лет и больше (это ведь достаточно долго, чтобы память осела?), и в Карачи я собрал эти заметки, чтобы сделать из них книгу… и, вместо того, чтобы выбирать, я вогнал в книгу, куда придется и как придется, каждое предложение, написанное в Эксбридже.
Я писал тесно, потому что наши одежды такие тесные, и мы так тесно живем на службе. Здесь нет никакой свободы воли. Разве я был не прав? Дж. Б.Ш., наверное, скажет — слишком сухо. Я вставил небольшие предложения о пейзаже (парк, трава, луна), чтобы смягчить иногда тень рабства. Для тех, кто на службе, нет людей на земле, кроме тех, кто тоже на службе… но мы видим деревья, и звездный свет, и животных, иногда. Я хотел выразить нашу отдаленность.
Вы хотели, чтобы я написал, как покинул ВВС, и что-нибудь про танковый корпус. Только я все еще чувствую жалость о потерянном времени, когда меня вышвырнули тогда, в первый раз. Я собирался поступить в эскадрилью и написать о настоящих Воздушных Силах, и сделать из этого книгу — КНИГУ, я хочу сказать. Это самый большой предмет, который я когда-либо видел, и я думал, что смогу его ухватить, потому что чувствовал это так остро. Но все это во мне было сломано, и я до сих пор не поправился. Я никогда снова не восстановлю тот ритм, который освоил в Эксбридже, в противостоянии со Стиффи… и потому будет неверно, если бы я пытался вымучить какой-нибудь рассказ об этом сейчас. Заметки доходят до последнего дня в Эксбридже и там резко обрываются.
Крэнвелловская часть — это, конечно же, никакая не часть, а наброски. Я не вел для нее записок… не более, чем я когда-либо собираюсь вести какие-либо дальнейшие записки о моей ВВСовской жизни. Теперь я — это ВВС, и период записок миновал. На самом деле часть о летном училище была вытащена на свет, чтобы, как вы сказали бы, снять горечь, если там есть горечь, страниц о сборном пункте. ВВС вовсе не было разрушительным, унизительным рабством все это время. Там есть солнечная сторона, и приличные отношения, и подлинная мера счастья для тех, кто не заглядывается вперед или назад. Я хотел сказать об этом, не ради пропаганды, а из честности, рискну оскорбить ваши литературные уши, но из правдивости. Я решил дать картину ВВС, и моя картина могла бы быть впечатляющей и умной, если бы я показал лишь теневые стороны… но я создавал не произведение искусства, а портрет. Если он по случайности окажется литературой (здесь я вам не верю: вы пристрастно добры), то по причине своей искренности, и то, что написано о летном училище, так же искренне, как остальное, и это неотъемлемая часть ВВС.
Конечно, я знаю и презираю отрывочность последних глав: это недостаток памяти, той памяти, которая знала, что странным образом счастлива там, но остерегалась закапываться слишком глубоко в это счастье, чтобы не проткнуть его насквозь. Довольство так хрупко в жизни рядовых. Если бы я слишком внимательно думал о Крэнвелле, возможно, и там бы нашел несчастья. Но уверяю вас, что, оглянувшись назад, я вижу все в солнечном свете.
О летном училище у меня были записи. Из писем — о похоронах королевы Александры (Гарнетт их хвалит. Шоу говорит, что это подлость уличного мальчишки, смеющегося над старостью. Я был так огорчен и расстроен за бедную старую королеву), часы в караулке, парад ранним утром. Танцы, ангар, работа и остальное были написаны в Карачи. Это репродукции сцен, которые я видел, или того, что я чувствовал и делал… но все двухлетней давности. Другими словами, технически они наравне с той же манерой, что «Семь столпов»: в то время как заметки — это фотографии, которые снимались день за днем, и воспроизведены полностью, хоть и не без изменений. Ни строчки из эксбриджских заметок не пропущено: но ни строчки не осталось неизменной.
Я писал «Чеканку» со скоростью около четырех глав в неделю, копируя каждую главу четыре или пять раз, чтобы она обрела законченные очертания. Если бы я продолжал копировать, я бы лишь восстанавливал уже вычеркнутые варианты. Похоже, мой ум сгущается после того, как перерабатывает материал несколько раз.
Настойчивость в том, что я называю это заметками — не попытка сбить с толку. Раздел о сборном пункте должен был стать коротким вступлением к длинному разделу о бытии ВВС, о летной работе. Ход событий погубил дальнейшую книгу: так что перед вами вступление, только растянутое».
В последующем письме Форстеру он объяснял, что чувствует себя неспособным публиковать книгу по причине «ужаса, который почувствуют ребята, служившие вместе со мной, когда я начну выдавать их с головой в моменты «вольностей»… Так что «Чеканка» не должна быть выпущена в свет до 1950 года». Но Гарнетту он писал: «Я вольно обращался с именами и уменьшил поименованных персонажей из отряда примерно от пятидесяти до пятнадцати». (Поскольку степень «вольного обращения» неизвестна, в этом издании заменены имена во всех эпизодах, которые могли бы причинить смущение или беспокойство).
Автор изображает себя в то время, когда он был в состоянии нервного истощения, последовавшем за интенсивным и почти непрерывным напряжением во время войны и в битвах за послевоенное урегулирование, написанием «Семи столпов» и переписыванием книги заново после кражи первоначальной рукописи. Иначе того недоедания, которое описано в главе первой, можно было бы избежать; как указывает полковник С. Ф. Ньюкомб, в течение нескольких месяцев перед зачислением он получал достаточно денег, чтобы можно было неплохо прожить, и в последние несколько недель он причинял некоторые неудобства, постоянно отвергая приглашения на обеды и не посещая дома, в которых с радостью был бы принят. Вероятно, годы чрезмерного истощения сказались в том, что, когда необходимость в деятельности прекратилась, его состояние духа позволяло принимать без нестерпимых усилий лишь негативные решения. Жизнь в рядах войск, где никогда не требуется принятие решений, поэтому казалась ему верным выбором, хотя для человека в таком состоянии ее тяготы невольно увеличивались. Рассказ о них, вряд ли стоит говорить, не был написан как пропаганда, ради облегчения трудностей рекрутов; раньше, чем через шесть лет, после того, как Гарнетт получил полную книгу, никакая часть ее не была показана ни одному офицеру.
В машинописном варианте, сделанном по распоряжению Гарнетта из рукописи, текст появился в нескольких копиях, напечатанных после смерти автора (издательством «Даблдей, Доран и компания», Нью-Йорк, 1936). К концу своей жизни автор пересмотрел книгу в машинописи, скопированной с гарнеттовской и поэтому не совершенно идентичной. Он сделал небольшие поправки практически на каждой странице и кое-где — существенные изменения. Свидетельства, что он планировал дальнейшую правку, крайне ограничены. Он пометил два возможных заглавия для первой части — «Человек естественный» и «Заточение», чтобы заменить «Сырье», и для второй части написал «Молот и наковальня», как альтернативу прежнему заголовку, «На мельнице». И во многих эпизодах он заменил или поправил заглавные буквы, но не смог сохранить это при каждом повторении слова. Настоящее издание следует пересмотренному тексту, без несоответствий и упущений, которое он поправил бы, если бы не случайная гибель. Он действительно собирался напечатать ограниченное издание сам, ручным прессом, и уже приобрел у Эмери Уокера и компании[3] для фронтисписа достаточное количество копий репродукции портрета Огастеса Джона, находящегося в музее Эшмолин.
А.У.Л.