20. ПЕРСИЯ НЕ БУДЕТ РЕСПУБЛИКОЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

20. ПЕРСИЯ НЕ БУДЕТ РЕСПУБЛИКОЙ

Однажды я был разбужен ранним утром. Меня срочно звали к телефону. В трубке я услышал знакомый голос вице-консула в Энзели, срывающийся от эмоций.

– Владимир Ильич умер, – сказал он.

– Что? Ленин?..

– Да, – подтвердил консул, – Ленин умер…

Я сидел за своим столом в оцепенении. Мы как-то забыли, что он был смертен, хотя, конечно, знали, что он после ранения был очень болен. Что будет с партией и революцией без него? Эта ужасная новость ворвалась в дом, как порыв злого ветра через открытые окна. Не было времени подумать и понять значение того, что произошло. Мне надо было позвонить в Тегеран, получить инструкции и довести их до сотрудников; надо было отправить телеграммы в Москву; собрать членов комячейки; вызвать всех советских граждан на митинг; информировать местные власти; принять сотни персов, которые уже начали собираться к консульству; организовать какую-то церемонию для них и для всей русской колонии.

Эта церемония состоялась во дворе консульства, среди обычных красных лозунгов, на которых по-русски и по-персидски было написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Угнетенные всех стран, объединяйтесь против империализма!». Под этими лозунгами была поставлена трибуна, и с нее я прочел официальное сообщение и добавил несколько слов от себя. Передо мной на ковре стояли гражданский и военный губернаторы, увешанный медалями генерал, муллы основных мечетей и руководители торговой палаты. Все были в трауре: некоторые из них были действительно искренне опечалены, так как Ленин стал символом освобождения Азии. Правительство Персии было представлено премьер-министром Мохаммедом Саидом, который впоследствии стал послом Персии в Москве. Мне вдруг показались странно неуместными лозунги, которые были у меня за спиной. Ну, ничего, подумал я, они отдают почести Ленину, а Ленин иногда выдвигал такие лозунги, которые понравились бы нашим гостям еще меньше!

Пришла ночь. Измотанный дневными заботами, я вернулся в свою почти пустую квартиру, которая занимала целый этаж консульского здания. Я сидел, сжав голову руками и стараясь ни о чем не думать. Но мои мысли возвращались к Ленину. Жизнь даже самых великих людей, говорил себе я, рано или поздно заканчивается, но народы продолжают жить. Перед моими глазами возникал официальный портрет Ленина, который я, кажется, до этого просто не замечал. В глазах у меня стояли слезы.

Я долго ходил взад и вперед по комнате, не зажигая света. Мне вспоминались дни, когда я стоял перед братскими могилами своих боевых товарищей, которые еще несколько часов назад были полны сил и энтузиазма.

Что будет теперь с нами? Кто станет у штурвала нашего корабля, который идет неизведанным путем, с его молодым экипажем, неопытными, но дерзкими механиками? Некоторые выдающиеся люди еще остались: Троцкий, Томский, Пятаков, Рыков, Бухарин, Радек… я едва ли подумал о Сталине. Он был мало известен, и тогда, в 1924 году, ничто не предвещало, что он когда-нибудь будет играть ведущую роль. Несомненно, Зиновьев и Каменев будут оспаривать у Троцкого моральное право быть наследниками Владимира Ильича, но в глазах моего поколения они не имели на это оснований.

В 1924 году на международной арене произошли в отношении вашей страны внезапные перемены. Великобритания признала Советский Союз и восстановила дипломатические отношения, которые были приостановлены в 1918 году. Некоторые другие крупные державы последовали этому примеру. В Советском Союзе считали это значительным достижением и видели в этом залог мирного развития в последующие годы. Применительно к генконсульству эти перемены сказались на моих взаимоотношениях с господином Троттом. Мы внешне знали друг друга и иногда встречались, хотя наши отношения нельзя было назвать дружескими, потому что между нашими странами не было дружбы. Следует ли мне теперь же нанести ему визит и поздравить с нормализацией отношений между нашими странами или ждать, пока он сам первый придет ко мне? Я позвонил в Тегеран и запросил инструкций. Посольство приказало мне ждать, пока этот деликатный протокольный вопрос будет рассмотрен. Посольства обеих стран в Тегеране тщательно изучали все обстоятельства, сопоставляли ранги посольских и консульских сотрудников, даты их прибытия. В конечном счете выяснилось, что я иду чуть-чуть впереди по протоколу, чем господин Тротт, поскольку прибыл в Решт на несколько часов раньше. Ему полагалось первым нанести визит, что он и сделал, а я в тот же день нанес ответный визит.

Господин Тротт не очень хорошо говорил по-французски, но прилично владел фарси, и мы говорили с ним на этом языке. С большой гордостью он показал свой сад, наполненный запахом роз, и в знак дружелюбия приколол мне на лацкан алую розу. Поскольку у него была в петлице белая роза, мы даже пошутили по поводу войны или, лучше сказать, мира алой и белой роз. В саду у господина Тротта я также познакомился с сэром Перси Лорэйном, британским посланником, направлявшимся в Тегеран. Позже у меня было много приятных бесед с господином Троттом, во время которых мы старательно избегали политических вопросов. Если эти строки попадутся ему на глаза, то мне хотелось, чтобы он знал, что я помню об этих приятных встречах. Я был тем более рад установлению этих радушных отношений, потому что незадолго до нашего прибытия в Решт в британском консульстве были похищены документы. В краже документов заподозрили одного из наших посольских слуг. Позже его тело было обнаружено в колодце. Конечно, пошли слухи, что кражу документов организовали русские, а смерть слуги была результатом мести, а не угрызений совести. Во время нашего с Троттом пребывания в Реште ничего подобного не случалось, однако была одна взаимная интрижка, о которой сейчас уже можно рассказать.

Однажды секретарь консульства Мамед-ага зашел в мой кабинет с каким-то обеспокоенным и таинственным видом. Мамед уже несколько лет служил в генконсульстве. По национальности татарин, он был воспитан в мусульманской вере, что, однако, ничуть не мешало ему быть примерным советским работником. Он рассказал мне, что накануне вечером в кофейне к нему подсел секретарь британского консульства из местных граждан. После обычных для Востока цветистых предисловий он перешел к делу. Разве Мамед-ага не сын ислама? И разве он не знает, что большевики поклялись разрушить все вероисповедания, включая веру в Аллаха и его Пророка? Конечно, Мамед-ага должен зарабатывать себе на жизнь, однако не думает ли он, что ему следует сделать что-то, чтобы искупить тот грех, которым он зарабатывает себе пропитание, сделать что-то для тех, кто уважает религию и защищает исламский мир?

С этими словами британский секретарь передал моему изумленному секретарю предложение своих руководителей в британском консульстве: снабжать англичан копиями моих еженедельных докладов в Москву и Тегеран, которые он печатал. Они были уверены в том, что как истинный мусульманин он сочтет это своим долгом. Для того чтобы сделать эту работу еще приятнее, они будут платить ему по двадцать пять туманов (около двадцати пяти долларов) за каждый доклад.

Мамед-ага обещал подумать и пришел ко мне за советом. Я поблагодарил его за верность долгу и одобрил его тактику. После этого каждую неделю, закончив очередной доклад в Москву или Тегеран, мы давали волю своему воображению и сочиняли для наших друзей в британском консульстве интересные, но в целом вполне безобидные доклады, и каждую неделю Мамед-ага приносил мне двадцать пять туманов, полученных им из казначейства его королевского величества.

Я информировал об этой ситуации Шумятского и спросил, как поступить с деньгами, со своей стороны я предложил передавать их единственной прогрессивной национальной газете в Реште, которая сильно нуждалась в деньгах. Шумятский согласился, и теперь один из моих: сотрудников каждую неделю делал щедрое пожертвование британских денег газете, которая агитировала за национальные реформы и против влияния британского империализма в Персии.

Так продолжалось несколько месяцев, но однажды Мамед-ага вернулся с пустыми руками. Это совпало с пребыванием в Реште сотрудника британской миссии в Тегеране. Возможно, ему наши литературные упражнения понравились меньше, чем местным сотрудникам. Может быть, наше вдохновение истощилось. Так или иначе, но этот источник дохода прекратился.

Персия переживала в это время один из решающих этапов своего развития. Постепенно Реза Хан сосредоточил в своих руках всю власть. Как премьер-министр и министр обороны он назначил своих сторонников на ключевые посты, реорганизовал армию и налоговую систему. Шах, который к этому времени превратился в церемониальную фигуру, был отправлен путешествовать по Европе. Реза Хан стремился к тому, чтобы превратить Персию в сильную централизованную республику, с конституцией турецкой модели и стать ее пожизненным президентом. Сразу после отъезда шаха, как по мановению волшебной палочки, возникло республиканское движение, появились республиканские газеты с призывами: «Долой монархию!», «Да здравствует прогресс!»

На имя Реза Хана стали поступать сотни посланий с такими же требованиями от инициативных групп торговцев. В это же время полномочия гражданских губернаторов были сильно урезаны. Настоящая власть оказалась в руках военных губернаторов, которые все были сторонниками Реза Хана.

Было забавно наблюдать, как неуклюже монархические генералы по приказу своего начальника взяли в свои руки бразды республиканской агитации. Эта агитация, однако, пошла значительно дальше, чем предполагалось. В Реште крестьяне провели демонстрацию с требованием передачи им помещичьих земель. Рабочие и рыбаки, помнящие опыт восстания 1920 года, организовали беспорядки в Энзели и вывесили на улицах красные флаги. Как раз в этот момент (антимонархическая кампания прекратилась так же внезапно, как и началась) Реза Хан изменил свои планы. После двух лет пребывания шаха в Европе, а Реза Хана у рычагов власти он объявил шаха низложенным и основал свою династию.

Реза Хан изменил свои планы под влиянием англичан, которые таким образом переиграли нас. Мы надеялись на развитие Персии по республиканскому пути и видели в Реза Хане нового Ататюрка. Некоторые группировки в Наркоминделе винили в нашем провале посла Юренева, который сменил Шумянского. Юренев увлекался охотой и иногда по нескольку дней проводил в охотничьих экспедициях. В решающий момент его действительно не было в Тегеране. Однако в письмах ко мне из Москвы он обвинял «банду Литвинова с их куриными мозгами» в том, что ему направлялись столь глупые указания, что они насторожили Реза Хана и испортили наши хорошие отношения и наши планы.

Персия действительно нуждалась в радикальной модернизации. Например, персиянки не только должны были носить чадру, но они также не имели права ходить в кинотеатры и парки. Я помню, как во время открытия монумента Реза Хана эти бедные женщины сидели на тротуаре как черные вороны, но ноги свои они должны были держать на проезжей части, так как тротуар принадлежал парку, куда им вход был воспрещен.

Когда я устраивал прием с показом кинофильмов, религиозные авторитеты настаивали, чтобы для женщин фильм показывался отдельно в закрытом на замок зале. Они также принимали меры, чтобы киномеханик не мог из своей будки видеть женщин в зале. Мы показывали им трагический фильм о похоронах Ленина: заснеженный домик в Горках; людей на морозных улицах Москвы, ждущих своей очереди пройти у гроба Владимира Ильича; Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина, Томского в почетном карауле; колонны людей, идущих при свете факелов по улицам. Наши персидские гости были глубоко тронуты тем, что им было показано, в их восприятии это было равнозначно смерти Пророка России.

Мои контакты с местными жителями тоже свидетельствовали о том, что люди ждут реформ. Ежегодная религиозная процессия шахсей-вахсей, которой мусульмане-шииты отмечают день смерти потомка Пророка, Хусейна, содержала в себе элемент варварской жестокости. В этот день религиозные фанатики заполняли улицы и наносили себе увечья. В религиозном экстазе мужчины и юноши, некоторые в кандалах, резали свое тело и лицо кинжалами, саблями и ятаганами. Скоро все они были в крови, которая капала на мостовую. Некоторые несли на плечах детей и тоже наносили им легкие раны, мазали их лица кровью. Белизна их одежд, печать страдания на лицах, общая атмосфера экзальтации, вид свежей крови, смешанной с потом и пылью, – все это производило впечатление откровенной дикости. Верующие, которые были достаточно богаты, выходили из этой процессии без единой царапины, а свои религиозные обязательства выполняли, нанимая каких-нибудь бедняков, которые проливали за них свою кровь.

Для укрепления нашего экономического влияния Шумятский создал ряд совместных советско-персидских компаний. Специально для финансирования их деятельности был создан Советско-Иранский банк. Банк возглавил исключительно способный коммунист-еврей Аркус. По существовавшим в то время партийным нормам коммунисты не могли получать зарплату выше 250 рублей в месяц, однако советские представители, входившие в советы директоров смешанных компаний, получали такую же зарплату, как и их персидские коллеги, то есть в два-три раза больше нашей. Аркус был единственным, кто сдавал всю разницу в партийную кассу, позже он стал президентом Госбанка в Москве. Его имя фигурировало в числе заговорщиков на процессе Зиновьева, но самого его в суде не показывали и его признания не оглашали. Несомненно Аркус подпортил бы им обедню, отказавшись признаться в присвоении денег. Больше его никогда не упоминали, и, без сомнения, он был тайно расстрелян.

Однажды через Решт проехал мой предшественник Карим Хакимов который направлялся в Мешад, куда он был назначен Генконсулом. По национальности татарин, он происходил из рабочих и был настоящим сыном революции. Это был мусульманин, ставший коммунистом, не получивший формального образования, но очень начитанный и обладавший природным тактом дипломата. У него всегда были великолепные контакты с его единоверцами. Позже он стал советским послом в Аравии и как мусульманин получил разрешение проживать в Мекке, – уступка, значение которой трудно переоценить. Он уезжал в Москву учиться в Коммунистической академии, которой руководил Бухарин, а затем снова вернулся в Аравию. Во время чистки советской дипломатической службы в 1938 году Хакимов был отозван. Парижские газеты сообщали, что он исчез с советского судна в Александрии. Будем надеяться, что он остался жив и, воспользовавшись анонимностью Востока, избежал когтей ОГПУ.

Мне предложили пост первого секретаря советского посольства в Тегеране, но меня снова свалил приступ малярии. Мне было так плохо, что пришлось лечь в госпиталь в Энзели. Вместо меня был назначен мой коллега Славутский, который позже стал советским послом в Японии. Он был одним из двух слушателей, кто вместе со мной окончил персидское отделение восточного факультета. Другим был Пастухов, который позже стал нашим послом в Персии. Оба погибли в период чисток.