ОРДЕН ЛЕНИНА
ОРДЕН ЛЕНИНА
По пути из Жестелева в Шкуринскую, на одной из крупных узловых станций, я купил свежий номер «Правды». Раскрыл и вижу: напечатано постановление Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР о награждении комбайнёров и комбайнёрок орденами Советского Союза:
За отличную работу на комбайне, давшую превышение нормы на 100–400 процентов, — наградить орденом Ленина убравших больше 600 гектаров за сезон…
Список лиц, удостоенных этой высокой награды, начинался с Семёна Полагутина, комбайнёра Старо-Порубежской МТС Саратовской области. За ним следовали другие фамилии.
Семнадцатой по счёту стояла моя фамилия.
— Лида, — вбежал я, запыхавшись, в вагон, — орден!..
— Какой орден? Кому орден?
— Я награждён орденом Ленина, слышишь? На, читай «Правду». — И я протягиваю ей газету.
Лида обняла меня, радостно засмеялась. Аня захлопала в ладоши. Она догадалась, что произошло что-то значительное.
— А что такое орден? — спросила она.
— Орден — это почётный знак, это высокая награда. А орден с портретом Ленина — это, доченька, самая большая награда.
Нам с Лидой вместе было немногим больше тридцати лет, когда под Москвой в Горках скончался Владимир Ильич. На улице стояли сильные январские морозы, такие морозы, когда обычно жестелевцы отсиживались в избах, а на сельской читальне висел замок.
Но в тот вечер в избе-читальне народу было полно. Из Нижнего Новгорода приехал рабочий, одетый в поношенную шинель, на которой были видны штопаные-перештопанные дырки — следы пуль. Он рассказал о том, как встретил Ленина при жизни, слушал его выступление на III Всероссийском съезде комсомола.
Проходил этот съезд в трудном двадцатом году. На делегатах, прибывших в Москву с разных концов, были старые, как у самого рассказчика, шинели, а на некоторых бушлаты. Ленин разговаривал с делегатами, как отец толкует детьми. Посланцам комсомола он задал вопрос: что сейчас самое главное?
В тот год в стране не утихала гражданская война. Многим делегатам казалось, что самое главное — это добить врага, наседавшего на молодую республику, очистить родную землю от вражьей нечисти. А Ленин видел дальше. Он звал молодёжь учиться. Самое главное — учиться. И для людей моего поколения сказанное Владимиром Ильичем шестнадцать лет назад оставалось тоже самым главным.
Где бы я потом ни работал, где бы ни находился, я всегда помнил о ленинском самом главном: и в Москве когда отчитывался перед руководителями партии и правительства, и в Жестелеве, когда отвечал на вопроси дяди Фёдора, и в Новочеркасске, где однажды задержался наш состав.
Новочеркасск — город вузов, рабфаков. «Хорошо бы на один из них поступить, — думалось мне, — а потом уж можно держать экзамен: и в сельскохозяйственный институт». Его закончил несколько лет назад старший агроном Щербатых. Он утверждал, что комбайнёру мало знать одну технику. Сельский механизатор, — рассуждал Владимир Петрович, — имеет дело не только с машиной, но и с живым организмом — с зерном.
Хлеба, которые я убирал в разные годы, имели разные биологические особенности. Были среди них и высокостебельные, и низкорослые, ровные, как стена, и полёгшие, запутанные, как будто по ним целый табун лошадей прогнали. Были и легко вымолачиваемые и трудно вымолачиваемые. Один сорт пшеницы можно было косить не более семи дней, а на восьмой зерно начинало осыпаться. А другой сорт мог подождать и даже при полной спелости простоять на корню несколько дней.
Каждое растение требует к себе особого подхода. Если косишь пшеницу «Украинку» — машину настраиваешь на среднюю «ноту», и барабан молотилки делает в минуту девятьсот — тысячу оборотов, зазоры между зубьями следует увеличивать. А когда переходишь на уборку черноусого «Мелянопуса» — берёшь более высокую «ноту», и ход барабана увеличивается до тысячи — тысячи ста пятидесяти оборотов, зазоры между зубьями барабана и декой требуется уменьшить. Убираешь подсолнечник — выдёргиваешь из молотильного аппарата зубья, и вращение барабана уменьшается в два раза.
Не только от полеводов, но и от нас, комбайнёров, Щербатых требовал, чтобы мы знали каждый сорт пшеницы, интересовались его историей, его биологическими особенностями. Владимир Петрович до тонкости знал своё дело. Он совсем не походил на ту «породу» агрономов, о которых теперь поют: «Учит нас любить деревню, а сам в городе живёт».
Правда, в молодости Щербатых жил в городе, работал на руднике имени Артёма. В тридцатых годах комсомол направил его в станицу Морозовскую. Здесь Владимир Петрович заведовал агитпропом райкома комсомола, и молодёжь между собой называла его «большая сила».
Он и впрямь в станице был большой силой: помогал молодёжи устраивать быт, участвовал в комсомольском походе за культуру деревни, мечтал о переделке природы. Говорил горячо, его любили слушать, но сельского хозяйства не знал.
Однажды на собрании его крепко поддел пожилой станичник:
— Скажи, агитация, для чего нам нужны чёрные пары?
— Какие — чёрные? — переспросил не понявший подвоха Щербатых. — Из воды в котлах при нагреве только белые пары получаются…
В избе-читальне раздался раскатистый хохот. Щербатых не сразу понял, в чём дело. Он, городской житель, знал только водяные пары. Для их образования существуют котлы закрытые резервуары. Знал он и о паровых двигателях, и о паровых турбинах, но чтобы вспаханную землю назвать паром — об этом он слышит впервые. Откровением для юноши было и то, что пары разные: чёрные — они же незанятые; поздние или ранние — майские, занятые. И не в котлах их подымают, а пашут обычным плугом, в открытом поле под посев.
Получился конфуз.
Щербатых понял, что нельзя вести агитацию «вообще», что надо самому хорошо знать земледелие. История с чёрными парами заставила морозовского агитпропа засесть за учебники.
Осенью он поступил в Новочеркасский сельскохозяйственный институт, проучился там без малого четыре года, но защитить диплом не удалось. Незадолго до защиты партия послала Щербатых в Шкуринскую.
Ехал в командировку на месяц, а дела сложились так, что пришлось пробыть в станице целых восемь лет. Понравился станичникам молодой, энергичный агроном, и они, как и морозовские комсомольцы, почувствовали в Щербатых «большую силу».
Владимир Петрович дважды защитил свой диплом, своё право называться агрономом: и на кафедре института, где он изучал науки, и в степи, где под его началом год от года выращивались высокие урожаи.
В горячую пору полевых работ Щербатых перебирался из станицы в степь, поближе к хлебам; он по нескольку дней не заглядывал домой; боясь, как бы не упустить чего в поле, не запоздать с уборкой урожая. Летом его беспощадно палило жаркое степное солнце. И осеннее ненастье и злые метели часто застигали агронома в открытой степи, где от станицы до станицы двадцать— двадцать пять километров. Приходилось и ночевать в поле. Но, если бы Щербатых предложили сменить его беспокойную профессию на любую спокойную, он бы только посочувствовал не понимающим его чудакам. Владимир Петрович был твёрдо уверен, что при всех трудностях и неудобствах, которые выпадают на долю агронома, «великое счастье им быть».
Щербатых не раз говорил мне: «Хочешь достичь успехов в агрономии — будь готов отдать ей не четверть и не половину, а всю жизнь…»
— О чём, Костя, задумался? — прервала мои размышления Лида.
— О человеке, которого ты ещё не знаешь.
— О ком же?
— Об агрономе Владимире Петровиче. Он здесь, в этом городе, кончал институт, а теперь в Шкуринской агрономом работает. Душа-человек! Вот приедем в станицу, познакомлю тебя с ним.
… Проехали Ростов, Кущевку. До Шкуринской оставалось рукой подать. Наконец показалась и околица станицы. Смотрю в окно и удивляюсь: весь перрон заполнен народом.
— Что за праздник? — спрашивает Лида.
— Не знаю, право.
К нашему вагону подбегает Афанасий Максимович. В руках у него — большой каравай. Следом — Клава Вороная шагает с цветами. В толпе замечаю Максима Безверхого, Николая Ушакова, Михаила Назаренку, семью Тумановых…
Догадываюсь, друзья решили прямо на вокзале устроить торжество. Признаться, такой встречи я не ожидал. Юлия Ивановна протягивает мне свежий номер районной газеты. На первой странице напечатана телеграмма секретаря Азово-Черноморского краевого комитета партии и председателя краевого исполнительного комитета депутатов трудящихся, адресованная мне:
Поздравляем с высочайшей наградой правительства — орденом Ленина. Уверены, что вы будете и в дальнейшем работать по-стахановски, чтобы закрепить славу лучших комбайнёров страны за Азово-Черноморьем.
Я был тронут и телеграммой и встречей. Я и не подозревал, сколько тёплых, дружеских чувств питают станичники ко мне.
А вечером пришёл секретарь райкома комсомола Григорий Верин. Разговор и тут пошёл о Москве, о совещании механизаторов, обо всём, что мне удалось увидеть и перечувствовать за эту поездку.
— Хорошо, — сказал под конец нашей беседы Гриша, — когда в районе есть прославленный механизатор, по не дело, когда этот механизатор не состоит в комсомоле. Это наш промах. Тебя надо немедля принять…
— Куда принять?
— В комсомол.
— Но я же член партии с 1932 года.
— Знаю, знаю. А на совещании в ЦК заявлял, что молод? Заявлял. Об этом в газете сказано. — И он протягивает мне «Комсомольскую правду», — Читай сам.
На всю первую полосу крупными буквами стояло!
Я МОЛОД. ПОТОМУ ЧТО ЖИВУ В СОВЕТСКОЙ СТРАНЕ,
ГДЕ ХОРОШО ВОСПИТЫВАЮТ, ГДЕ ХОРОШО ЖИТЬ.
— Твои слова? — спрашивает, улыбаясь, Григорий.
— Верно, мои, я от них и не отказываюсь.
— Говоришь — молод, а в нашей районной комсомольской организации не состоишь. В крайкоме спрашивали: «Неужели Борин не комсомолец?» Нескладно, Костя, получается.
— А что тут нескладного?
Напрасно я пытался доказать, что и без «оформления» я крепко-накрепко связан с комсомолом. В нашем экипаже работает несколько комсомольцев. Мы учимся друг у друга, помогаем друг другу. Но Верин стоял на своём. Так, вопреки обычным правилам, я, будучи уже членом партии, вступил в комсомол. Конечно, с честью я принимал на себя это почётное звание. Удивляла только необычность вступления в комсомол.
Забегая вперёд, скажу, что примерно через двадцать пять лет меня приняли в почётные пионеры. Произошло это в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, на торжественном пионерском слёте, посвящённом дню рождения Владимира Ильича Ленина. Выступая там перед пионерами, я рассказал им о своём трудовом пути, о том, как всю жизнь мечтал учиться и как нелегко мне далось высшее образование. И вдруг слышу, кто-то из ребят предлагает избрать меня почётным пионером.
Зал ответил аплодисментами, и детские руки бережно повязали на шею яркий, как пламя, красный галстук — символ единства трёх поколений. Я принадлежу к самому старшему, на плечах которого лежат заботы о детях, Мы хотим, чтобы они были здоровыми, образованными, трудолюбивыми, чтобы уважали своих отцов и матерей и были верными патриотами своей родины.
Когда я ходил в школу, в нашей глухой деревушке не было пионерского отряда. Он был создан позже, когда я уже повзрослел.
Пионер — это человек, идущий впереди, прокладывающий в жизни новые пути-дороги. Как много значит для меня это слово! А почётный пионер — особенно. Это признание твоих скромных заслуг перед детворой.
Безграничное детское доверие глубоко тронуло и взволновало меня. Пионерский значок я храню вместе с орденами и медалями. Он мне так же дорог, как и награды, полученные за труд и за боевые дела…
Не успел уйти Верин, как в дом пожаловал Максим Безверхий с ребятами. Выложил все шкуринские новости. Из «Ростсельмаша» прибыли два новых комбайна. Одну машину намечено дать ему, другую — мне.
— А кто на «Коммунаре» будет работать?
— Твоего «Коммунара» передают Клаве Вороной. Она снова на курсы собирается. К весне вернётся. У нас теперь будет своя Анка-комбайнёрка, сказал Безверхий. Из моего рассказа он уже знал, что на заседании в ЦК выступала Анна Кофанова.
До полуночи двери нашего дома не закрывались. Люди шли и шли — каждому хотелось послушать, как принимала нас Москва и москвичи.