Первый орден

Первый орден

Стояла глубокая осень тысяча девятьсот сорок первого года. Линия фронта. Неубранные поля. Вся земля в рубцах окопов, обуглившаяся там, где горели танки, со скорбными памятниками печных труб на местах пожаров.

Полк воевал на крымской земле. То и дело производились перемещения летнего состава.

Николай ехал и думал, много думал, всматриваясь в ветровое стекло «газика».

Лавицкий встречал наших летчиков со сбитых в боях самолетов. Все они горели желанием получить новую машину и снова сражаться с врагом.

«Газик» петлял по проселочным дорогам, приближаясь к цели поездки. Шофер стремился вести машину у перелесков и лесополос. Пошел дождь. «Дворники» напрягались, силясь смести наседавшие капли дождя. К полудню «газик» остановился у небольшого здания районной гостиницы. Вокруг стояли машины. Многие шоферы спали в кабинах.

Врезалось в память, как дюжий водитель, схватив за грудки тщедушного швейцара, приподнял его и, крича в ухо, требовал, чтобы ему отвели номер.

— Нету, говоришь, номеров? А ну-ка, посмотрим!

— Что ж, посмотрим!

Швейцару было уже не впервой видеть озлобленных войной людей, слышать их угрозы. Он и сам не лез в карман за словом:

— Балабон ты! Вот кто! Ты бы лучше закурить дал. Третьи сутки за троих работаю. Старуху и ту без меня схоронили.

Он перекрестился, громко высморкался, сделал затяжку почти на полпапиросы и продолжал свое брюзжание:

— Да разве тебе понять? Тебе только номер подай. Накось выкуси. Нету у меня номеров.

— Ай да молодец, — выругался шофер и сплюнул в темноту. — Вот это и есть «Гранд-отель». Барак, батя, это, а не гостиница. А вы ему еще имя «Гранд-отель» дали. Ну где я помещу раненых? Вон сколько километров, трясемся, разыскивая госпиталь. Где, я спрашиваю, где?

— Видать, и нам придется ночевать в кабине, — сказал водитель Лавицкому и направил машину к раскидистому клену.

Николай вышел наружу. «Клен! И у нас на Смоленщине такие растут. И листья похожие. Сорву-ка один на память».

Лавицкий выбрал самый широкий и еще не до конца покрывшийся багрянцем осени листок и положил в записную книжку. Позже он на нем написал «Память Смоленщины!»

— Это вы зачем, товарищ лейтенант?

— Да вот взял один, скоро зима. Опадут листья, будут сорваны последние листки календаря этого года, а что принесет нам будущий?

Монотонно стучали капли дождя. Время от времени шофер включал мотор, чтобы немного согреться и просушиться. Сон не шел, и Николай стал рассказывать:

— Утром звонят: «Попросите 22-го». Это номер моего боевого самолета.

Дежурный отвечает:

— Улетел!

В полдень спрашивают:

— Где Лавицкий?

Отвечают:

— В воздухе.

Уже на исходе дня на аэродром приезжают офицер связи и сотрудник редакции армейской газеты.

— Можно видеть Лавицкого?

— Еще не прилетал!

Вот как воюем! Теряем свои самолеты, немало сбиваем и вражеских.

Николаю хотелось как-то выговориться. Шофер внимательно его слушал.

— Жизнь летчика, — продолжал Лавицкий, — это вечная борьба с неизвестностью, наконец борьба с самим собой, подчас с вредным настроением. Вот ты спрашиваешь: «Что такое подвиг?» Отвечу: и не взлет души и не исключительное везение. Это то, к чему приходится готовиться всю жизнь, и как важны здесь трудолюбие и знания. И нельзя вернуться снова в то состояние, в котором находился летчик, сразивший врага. Нельзя все это описать.

Вскоре оба задремали, но ненадолго. Начался налет вражеской авиации. Заухали взрывы фугасок, взвыли стабилизаторы «зажигалок», огненными змейками расчерчивали небо трассы спаренных зенитных пулеметов.

Отсиделись в щели, вырытой у гостиницы. Лавицкий обратил внимание на землистое лицо шофера:

— Как себя чувствуешь?

— Голова болит. Тошнит. Контузило меня давеча, товарищ лейтенант.

— Пройдет. А сейчас нам надо выбираться отсюда.

И снова дорога, дорога, которой нет конца и края.

По пути подвезли группу летчиков. Шло пополнение в соседние авиационные полки. Среди них Лавицкий узнал Федора Кравченко.

— А ты как сюда попал?

— Вышел из окружения и вот пробираюсь к своим. Мне бы в эскадрилью добраться побыстрее. Она где-то здесь, рядом. Как хочется к своим!

* * *

9 января 1942 года из состава войск ПВО на фронт выбыл 45-й истребительный авиационный полк, чья боевая биография началась 10 июля 1932 года. Командовал полком осетин Ибрагим Магометович Дзусов, а среди летчиков, техников, механиков были представители почти всех союзных республик страны. Теперь оба полка — 45-й и 16-й — воевали рядом.

7 марта 1942 года летчики окрестили «кавалерийским днем». Скорее всего потому, что в тот день в район Джанкоя прибыли кавалерийские части румын. Николай потом рассказывал своим боевым товарищам:

— Иду я со своим звеном на разведку и вижу в балочке «мамалыжников». Свои каруцы (телеги), покрытые брезентом, они поставили в тени деревьев. Кухня дымит. А неподалеку солдаты в желтых шинелях траншеи роют. Сопоставил данные на местности с картой. Джанкой оставался справа. Слышу голос ведущего:

— Слева от дороги конница. Атакуем!

— Вижу! — отвечаю. — Есть атаковать!

Наш налет на конницу был внезапным. Наворочали мы там, сам бог не разберет. Стали возвращаться на аэродром. Как вдруг из-за облаков на нас бросилась пара «мессеров». Фрицы с самого начала войны летали только парами. Передал ведущему: «„Худые“ справа». Боезапас был у нас на исходе. Мы быстро приняли боевой порядок и первыми начали атаку. «Мессеры» не собираются уходить. Уклоняются от атак, искусно маневрируют. Правда, в конце концов один «мессер» начал вести бесприцельный огонь. Второй отвлекал внимание, все уводил нас в сторону высоковольтной линии. Видимо, фашисты рассчитывали, что мы врежемся в провода. Известная тактика. Мы же в свою очередь выжидали более удобного момента и пока огонь не вели. И вот когда один из «мессеров» проскочил внизу, по нему с расстояния 30–40 метров ударили из пулеметов. «МЕ-109» задымился и ушел за линию фронта. Второй также поспешил уйти.

Мы добыли отличные разведданные. А вот за то, что отвлеклись от основного боевого задания, нам влетело от начальства. Влетело по первое число.

Николай смолк. Достал кисет. Расправил на коленях одну сторону и прочел вышитые красными нитками строчки: «Дядя, отомсти за папу. Убей фашиста. Люда».

Этот старательно и красиво вышитый кисет ему прислала школьница из Сталинграда, и каждый раз, как только собирался закурить, он снова и снова перечитывал эти слова. И странное чувство овладевало им. Строки на кисете были целой поэмой о трагедии маленькой девочки, у которой фашисты убили отца, и теперь она обращается к незнакомому летчику: «Отомсти за папу!»

Николай закурил и закашлялся.

— Тьфу ты. Вот это крепость; табачок из селения Вертун по прозванию дергун. Раз дернешь, неделю кашлять будешь.

Но все уже давно знают, что табак у него самый обыкновенный. Разволновала его надпись на кисете, и кашлем он просто маскирует свое состояние. Отовсюду сыплются предложения:

— Может, мои закуришь?

— А у тебя что там?

— «Ракета»!

— Давай «Ракету».

Лавицкий продолжает начатую игру. Крутит в пальцах папиросу, продувает мундштук, затягивается дымом.

А на пороге связной.

— Командир приказал всем прибыть на командный пункт.

«Опять не дали докурить», — подумал Николай.

На КП сообщили:

— Получен приказ командования выйти на обучение для полетов на «ЯК-1».

А назавтра началось освоение новой машины. Она была очень послушна руке летчика, маневренна. Пилоты стали любовно звать ее «яшка».

У самолетов, как и у людей, свои биографии, свои судьбы и имена. «Яшка» — и все. Трудно понять, как и когда возникали такого рода клички. Так, кое-кто наши самолеты-штурмовики «ИЛ-2» окрестил «горбатыми». Это была превосходная боевая машина, успешно действовавшая по всему фронту — от Баренцева до Черного моря. Над вражескими линиями окопов и траншей, над эшелонами проносились штурмовики. Лавицкий не раз сопровождал эти бронированные машины, шедшие на выполнение задания командования, часто видел, как они мешали с землей технику и живую силу врага.

Николай говорил друзьям:

— Работают «ИЛы» отлично. Но именно такой работы, как под Джанторой, я не видел нигде. И мне кажется, прозвище машине дано не столько за внешний вид, сколько за громадный труд. Это точно. Одним словом «горбатые», то есть вынашивающие все на своем горбу. Но зато немецкий «Хеншель-126» у нас прозвали «желтобрюхим» — по цвету окраски самолета.

На счету Николая уже была одна сбитая машина такого типа.

Бой этот запомнился его друзьям. Лавицкий задержался в воздухе дольше обычного. Увлекся. На вертикальном маневре мотор стал давать перебои — кончился бензин. Лавицкий сделал вынужденную посадку на аэродроме, где базировался 45-й истребительный авиаполк. На войне такие случаи бывали нередко. Пока заправляли его самолет, он уже успел познакомиться с летчиками. Когда в воздух поднялась девятка капитана Забоштина, вместе с ней на выполнение боевого задания вылетел и Лавицкий.

Присутствовавшие на командном пункте генералы Белецкий и Климов обратили внимание на лишний самолет в боевом порядке наших истребителей. Завязался бой. Результаты были замечательные. Выяснилось и то, что «сверхштатный» летчик хорошо проявил себя. Когда Николай вылетел на свой аэродром, тут-то на пути и встретил «желтобрюхого». «Хеншель-126» шел курсом на Севастополь. Фашист, видимо, не ожидал встречи с советским самолетом. Он даже не успел сделать боевой разворот и был сбит очередью Лавицкого.

19 апреля 1942 года за успешные боевые действия и сбитый самолет противника Николай Ефимович Лавицкий был награжден орденом Красного Знамени.