ПРОЩАЙТЕ, МЕЖИ!
ПРОЩАЙТЕ, МЕЖИ!
К весне тридцатого года в Жестелеве была создана сельскохозяйственная артель. Много разговоров было о том, какое имя дать нашему кооперативу. Одни предлагали назвать артель «Жестелевский верёвочник». Но большинство не согласилось. Плохую память оставил о себе верёвочный промысел. Верёвка крепко давила нас, когда мы работали на горбатовских купцов.
Маркин предложил:
— Назовём артель «Наше счастье».
— Нет, счастье надо сначала завоевать, — резонно заметили мужики.
Собрание затянулось далеко за полночь. Лишь под утро все сошлись на том, что самое подходящее название — «Трудовик».
И в самом деле: деревня наша работящая, трудовая, лучшего имени колхозу и не придумать.
На первом заседании правления артели речь зашла о том, кому быть бригадиром полеводческой бригады. Председатель колхоза предложил назначить меня.
— Молод ещё, — возразил кто-то из членов правления. — Коську пожилые колхозники не признают. Бригадиром надо мужика постарше поставить.
— А мы о людях не по бородам судим, — ответил председатель. — Борин — человек рабочий. Он с металлом дело имел — значит, и плуги и сеялки наладить сумеет. А когда машины придут, он и их наладит. Парень грамотный, старательный, людей к делу пристроит.
Так в двадцать два года я стал бригадиром. За моей бригадой, кроме земли, были закреплены пять рабочих лошадей, семь борон, несколько плугов и всякий, другой сельскохозяйственный инвентарь. Впервые я должен был заведовать таким большим хозяйством.
Не хватало живого тягла. Правление колхоза обратилось за помощью в районный исполнительный комитет.
За лошадьми послали меня и моего дружка-одногодка Павку Тарасова. И хотя он, как и я, в душе мечтал о стальном коне и уже видел себя водителем машины, но лошадь, закреплённую за ним, берёг. С какой тщательностью он заплетал ей гриву! Как он чистил, холил, ласково приговаривал: «Хоть конь не пахарь, не кузнец, не плотник, но первый в Жестелеве работник». Павка твёрдо верил, что через год-другой его гнедой уступит место трактору. И уже не конь, а машина будет первым работником в Жестелеве.
В районном исполнительном комитете нам выделили ещё пять лошадей. По тем временам это была значительная помощь.
В первый день колхозного сева члены сельскохозяйственной артели оделись по-праздничному. На женщинах — цветастые юбки, белые фартуки, пёстрые платки, а девчата атласные красные ленты вплели в косы. Кожаной обуви в те годы почти ни у кого не было, зато на поле колхозники вышли в новых поскрипывающих лаптях, в чистых холщовых портянках.
В тот памятный для всех нас день — день начала новой колхозной жизни — никто бы не решился появиться в поле неряшливо одетым, в грязной или помятой одежде.
Лида не хотела отставать от других: она пришла в своём лучшем платье, в каком мы с ней ходили в загс. Я смотрел то на жену, то на отца. Куда исчезла его сутулость! Отец как бы выпрямился на колхозном поле. На его строгом, изрезанном морщинами лице играла улыбка, чувствовалась гордость хозяина земли.
Вспомнилось мне тут первое бурное колхозное собрание. Люди заседали до третьих петухов, спорили до хрипоты. Отец молча сидел в углу. Я никогда не слышал, чтобы он выступал на собрании. А тут вдруг встал и сказал: «Товарищи-граждане, я всю жизнь был немым! А теперь хочу своё слово сказать о новой жизни. Она по мне, я за неё!»
За нашей работой пристально следили жители Жестелева и соседних с нами деревень. Были среди них выжидающие, желавшие посмотреть — выйдет или не выйдет из колхоза толк. Были и открытые противники: они пророчили колхозу неудачу.
«Не в каждой семье лад, — твердили они, — а в колхоз сошлись не одна, а целых двадцать семей. Наверняка перессорятся и распадётся их «Трудовик». К старому непременно вернутся».
Нам, молодым, неопытным коллективистам, чего бы это ни стоило, надо было доказать всему жестелевскому миру, что к старому возврата нет.
Те из колхозников, кто имел своих лошадей, свели их на общий двор. Сюда же свезли деревянные бороны, сохи и остальной нехитрый рабочий инвентарь. В артельный амбар ссыпали семена для колхозного посева.
Все предпосевные работы закончили вовремя, в марте. Наступил апрель. Пришло время начинать пахоту, прокладывать первую колхозную борозду.
С утра коллективисты сошлись на поле. Стояли озабоченные, взволнованные. С минуты на минуту должны были начать перепахивать межи, начать великую ломку старых устоев.
Прежде в нашей деревне, как и в других селениях, многие крестьяне жили по принципу: «За чужую межу не гляжу, лишь бы ко мне не совались».
А тут пришлось «сунуться». Не по приказу сверху, а по собственному желанию самих крестьян, объединившихся в артель, чтобы раз навсегда победить нужду, подрезать под самый корень кулака. Сначала вспахали боринскую полоску, потом подняли тарасовскую, а затем кони направились к участку, который много лет принадлежал Александре Ивановне Маркиной.
— Костя, бригадир, пойди сюда, — подозвала меня к себе Маркина.
Подхожу. Лицо у неё белое, как полотно, губы дрожат, на глазах слёзы.
— Кто вас обидел, тётя Шура?
— Никто не обижал, сынок, сама в колхоз записалась. Гляди, вот сейчас плуг по моей полоске пройдёт.
— По моей уже прошёл, — успокаивал я её, — а вот Лида не плачет. Посмотрите, тётя Шура, какая она весёлая! Будет у нас теперь одно общее поле. С хлебом, тётя Шура, будем! Со своим хлебом.
Маркина утирает концом платка слезу, крестится и шепчет: «Благослови нас, боже, на новую жизнь». И её полоска сливается с общим полем…
Маркина, как и все мы, переживала тогда крутой поворот в жизни. Жестелевцы вступали на новый, неизведанный путь и навсегда прощались со старым, привычным укладом единоличной жизни. Его отпечатки были видны на поле; оно представляло собой лоскутное одеяло — каждая крестьянская полоска была отделена от другой разными межевыми знаками: камешками, колышками.
Часто на меже возникали споры и даже драки. Вся наша деревня помнила, как однажды тётя Шура сцепилась с Прасковьей Беззубовой, чья земля находилась рядом с маркинской.
По злому умыслу или по чистой случайности, трудно сейчас сказать, Беззубова однажды нажала несколько снопов ржи, росшей на их общей меже. Тётя Шура заметила и бросилась с серпом на соседку. Поднялась такая перепалка, что еле разняли их. Пробовали потом поссорившихся мирить, но куда там!.. Несколько лет до самого вступления в колхоз обе не смотрели в сторону друг друга. И всё из-за каких-то двух злосчастных снопов.
Но если Маркина, пусть даже скрепя сердце, простилась со своей межой, то в Беззубовой ещё долго сидел дух мелкой собственницы. И, хотя межи давно были перепаханы, она тайно от всех приносила в поле деревянные колышки и ставила их на том месте, где лежала бывшая её полоска.
За колхозным полем маячил земельный участок дяди Фёдора. Не захотел он, как другие, расстаться с единоличной жизнью. Долго держался особняком. Однако не проходило и дня, чтобы он не появлялся на колхозном поле, не посмотрел бы со стороны, как хозяйничают коллективисты. Видно, червь сомнения не давал ему покоя.
Всходы на колхозном поле поднялись дружные, ровные. Посевы чистые, без сорняков. И неудивительно, землю обработали хорошо, засеяли сортовыми семенами. Урожай вырастили завидный. Первой в районе наша артель выполнила хлебопоставки, засыпала семена, создала страховые фонды и выдала на трудодни хлеб, картофель, овощи.
Радовались люди добру, полученному в колхозе, радовались и сетовали: куда ссыпать хлеб и овощи? Думать не думали собрать такой богатый урожай,
— Что делать? — жаловалась Маркина» — Ларь невелик, в него не больше пяти мешков войдёт. И амбар мал. Ну, для хлеба ещё как-нибудь найду место. Зерно можно в избе по углам рассовать, а вот где картошку хранить — ума не приложу. Что с приусадебного участка сняла — под пол сложила, но куда девать картофель и овощи с колхозного поля?
Новые заботы одолевали теперь бывшую беднячку Маркину: её не мучил, как прежде, вопрос, хватит ли зерна до Нового года, а где сохранить полученное на трудодни.
К концу года на общественном дворе появилась живность, стал колхоз приобретать и машины. Обзавелись конной косилкой (прежде таких косилок даже у местных богатеев не было), купили две сеялки и со дня на день ждали, когда «Фёдор Палыч» прибудет.
Не только на правлении в каждой семье об этом шёл разговор. Лида мне даже загадки загадывала:
— Какой конь землю пашет, а овса и сена не просит?
— Детская загадка, — говорю. — Известное дело — трактор. Его не надо ни овсом кормить, ни кнутом погонять.
Из города приезжали рабочие-агитаторы, рассказывали: сталинградские тракторостроители обещают ежегодно выпускать тысячу машин.
Слушал я их и радовался, будто трактор уже пришёл на наше поле, будто молодёжь и старики ощупывают его железные бока, хвалят сталинградцев.
— А комбайн, Костя, у нас будет? — допытывается Лида.
— Будет, — уверенно отвечаю ей и раскрываю свежий номер «Нижегородской коммуны».
В краевой газете на первой странице — фотоснимок. По степи, врезаясь в густые хлеба, движется машина. А кругом — безлюдье: ни косарей, ни согнутых жниц. Всё делает машина! Красота!
Откровенно говоря, я гадать не гадал и мечтать не мечтал, что через несколько лет буду сам водить такую умную машину. И не только водить — подчиню её своей воле и вместе с другими стану улучшать её.
Однако жизнь распорядилась по-своему.