Глава четвертая Друзья, родные — милый хлам

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава четвертая

Друзья, родные — милый хлам

«Годы с Борисом Пастернаком» — летом 1992 года, к 80-летию Ольги Ивинской вышла эта выстраданная ею книга, Издание, хорошо известное за рубежом, наконец увидело свет и в России. Тираж — 20 тысяч экземпляров — стремительно разошелся по стране. Тысячи поклонников творчества Пастернака узнали много нового о реальной жизни и творческой судьбе поэта, о его любимой женщине и музе последних 14 лет жизни — Ольге Ивинской.

В 1988 году Ольга Всеволодовна была полностью реабилитирована после беззаконных арестов и судов при сталинском режиме и в хрущевские времена. Ее стали изредка приглашать на встречи с почитателями Пастернака. В 1988 году в журнале «Огонек», где в то перестроечное время дерзко правил независимый Виталий Коротич, опубликовали краткое интервью с ней. Но ее книгу, впервые вышедшую в Париже в 1978 году, а затем и в более чем 20 странах мира, было запрещено издавать в нашей стране. С конца 1992-го Ольга Всеволодовна стала получать десятки писем читателей с выражением восхищения и благодарности за волнующий рассказ о любимом поэте, нобелевском лауреате Борисе Пастернаке. Книга показала «неслыханную простоту» и гениальность поэта, позволила российскому читателю узнать о письмах Пастернака Ольге в тюремный лагерь в 1950–1953 годах и из тбилисской ссылки в 1959-м.

Читатели России узнали о предсмертных письмах Пастернака к своей любимой, когда органы и окружение Большой дачи закрыли доступ Ольге к умирающему поэту. Ольга Всеволодовна привела в книге «яркие цитаты» из погромных речей советских писателей, злобно травивших Пастернака в дни нобелевского шабаша в 1958 году. Книга содержит также тексты стихов и писем Бориса Леонидовича в адрес предавших его «друзей, родных — милого хлама», которых он называл лжецами и трусами.

Потому уже вскоре после выхода книги в России зашевелились просоветская сановная рать и ее последователи, ненавидевшие Пастернака, а в еще большей степени — Ольгу Ивинскую за верность поэту и правду, которую она посмела рассказать соотечественникам. Врагам Пастернака казалось, что на книгу Ивинской власти и органы с 1978 года навечно «плиту гранита положили»[293].

Просоветская номенклатура была уверена, что в России никогда не узнают правды о последних годах жизни и любви поэта, наполненных «чудотворством», когда (с 1946 по 1960 год) Пастернак написал главные свои произведения: роман «Доктор Живаго», перевод «Фауста» Гете и цикл любимых самим поэтом стихов, посвященных Ольге.

Емко и точно определил ее роль в жизни и творчестве Пастернака известный литератор Борис Парамонов, часто выступающий с литературными обзорами и эссе на радио «Свобода»: «Ольга Ивинская была не только любовью Пастернака, она была его темой!»

Кем была Ивинская для Пастернака, пишет в своем дневнике любивший Пастернака известный писатель Корней Чуковский. Чуковский более 20 лет жил в Переделкине, дружил и постоянно встречался с Пастернаком. О майских днях 1956 года, когда после разоблачения сталинских преступлений и возвращения из лагерей выживших писателей застрелился Фадеев, Чуковский написал: «По словам Ольги Ивинской, жены Пастернака (курсив мой. — Б. М.), только вчера в Переделкине Фадеев был бодр и весел».

В дни нобелевской травли Чуковский делает такую запись:

После ультиматума Федина к Пастернаку, переданного утром 24 октября 1958 года, Борис Леонидович советовался со Всеволодом Ивановым и с женой, Ольгой Ивинской. После этого Ольга поехала в Москву и отправила благодарственную телеграмму Пастернака в адрес Нобелевского комитета.

В эти тяжкие дни Ариадна Эфрон жила у Ольги и помогала ей спасать Пастернака. Ариадна видела подлость писательской среды, предательство родни и окружения Большой дачи. В письме к Пастернаку 1 января 1959 года после пережитых дней нобелевской травли Ариадна пишет:

Дорогой мой Боренька!

Все время думаю о тебе, о вас двоих, и то, что было подсказано чутьем, теперь превратилось в убеждение. <…> Сейчас все раскрыто, все обнажено. <…> И какое, о Господи, счастье, что встала рядом с тобой на суд веков — навечно — эта женщина, жена (Ольга!), встала противовесом всех низостей, предательств и пустословий. <…> Целую тебя крепко, дорогой мой, люблю тебя и всегда с тобой.

1 января 1959 года.

Твоя Аля.

Конечно же, многочисленные наследники «друзей» Пастернака — носителей «низостей, предательств и пустословий» — не могли не излить своей злобы на талантливую, острую и нелицеприятную книгу Ольги Ивинской, вышедшую в России.

Уже в 1993 году появляется публикация артиста Василия Ливанова, сына актера, многократного лауреата Сталинских премий Бориса Ливанова, под многообещающим названием «Невыдуманный Борис Пастернак»[294]. Ливанов приводит свидетельства восхищения Пастернака дружбой с Борисом Ливановым, имевшие место до нобелевского шабаша 1958 года.

Символично стихотворное приветствие, посланное Пастернаком в адрес Евгении Казимировны, жены Бориса Ливанова, на ее именины в январе 1951 года:

Будь счастлива Женечка!

Когда твой Борис

Под мухой маленечко —

Прости, не сердись.

<… >

Ведь ты — самый крепкий

Его перепой.

Он стал бы как щепка,

Но полон тобой.

Пастернак отмечает одну из характерных особенностей Бориса Ливанова — бывать во время застолий немножечко под мухой. Об этом также пишет Ариадна Эфрон в своих воспоминаниях о Пастернаке. В рассказе известного актера Евгения Весника, прозвучавшего в феврале 2004 года, в дни его 80-летия, на канале «Культура», упоминается о случаях неадекватного поведения актера Бориса Ливанова под мухой даже на приемах у Сталина.

Об оскорбившем Пастернака поведении Бориса Ливанова на Большой даче в сентябре 1959 года написала Ольга Ивинская в своей книге. Возмущенный Пастернак тогда отправил актеру письмо, в котором есть такие слова:

Вчера после того, что ты побывал у нас, я места себе не находил от отвращения к жизни и самому себе. <…> И не надо мне твоей влиятельной поддержки в целях увековечения. Как-нибудь проживу и без твоего покровительства <…>. Мне слаще умереть, чем разделить дым и обман, которым дышишь ты. Я говорил и говорил бы впредь нежности тебе, Нейгаузу, Асмусу. А конечно, охотнее всего я всех бы вас перевешал.

Отношение Пастернака к окружению Большой дачи после нобелевских дней можно понять из его письма в Париж знаменитому музыковеду и литературному критику Петру Сувчинскому[295]. 11 сентября 1959 года Пастернак пишет ему: «Именно этой осенью, в исходе происшествий года, определилось и кристаллизовалось основное мое теперешнее настроение, жаждущее деятельности и дееспособное, полное вызывающего презрения к „друзьям“ и обстановке»[296].

Примечательно, что это письмо к Сувчинскому написано Пастернаком до его резкой отповеди Ливанову. После скандала на даче 13 сентября 1959 года Пастернак прогнал Бориса Ливанова и написал резкое стихотворение «Друзья, родные — милый хлам…». Зоя Масленикова в своих воспоминаниях рассказывает, что в бумагах Пастернака, которые она разбирала после его смерти по просьбе Зинаиды Николаевны, был найден лист с текстом стихотворения о «милом хламе» с посвящением Борису Ливанову.

В многочисленных стихотворных сборниках, изданных за 50 лет после смерти поэта, стихотворение о «милом хламе» не публикуется. Тем более не публикуется последнее стихотворение — «Перед красой земли в апреле». Оно написано поэтом в апреле 1960-го после встречи с Ренатой Швейцер, приезжавшей из Германии, как протест против двуличия и лжи окружения Большой дачи.

Василий Ливанов в своей книге живописует лживую историю о том, как в 1949 году «Ивинская прикинулась умирающей (тогда она ждала ребенка от Бориса Пастернака. — Б. М.) и пожелала сказать Зинаиде Николаевне последнее прости».

Как заметил Митя, это утверждение само по себе нелепо и смешно. Об эпизоде встречи Ольги с Зинаидой рассказала Люся Попова в документальном фильме режиссера Агишева «Последняя любовь Бориса Пастернака» (1997). Люся приезжала в Переделкино к Пастернаку, чтобы вызвать его к Ольге, которая была в положении, но Зинаида не отпустила Бориса Леонидовича, а поехала сама. При встрече Зинаида потребовала, чтобы Ольга «отстала от Пастернака», в противном случае пригрозила «найти на Ольгу управу». Но поэт вновь стал встречаться с Ивинской. Вскоре, 6 октября 1949 года, Ольга была арестована. Ребенок Пастернака и Ольги погиб в Лубянской тюрьме, когда Ольгу привезли в морг якобы на свидание с Пастернаком.

Описывая встречу Зинаиды с Ольгой — видимо, со слов отца, Василий Ливанов с торжеством сообщает, что «Зинаида, прирожденный игрок, разоблачила бездарную аферистку Ивинскую, которая вымазалась сажей и притворилась умирающей». Помню комментарий Ивинской по поводу этого опуса Василия Ливанова:

— Боже, чего еще можно ждать от этих лжецов и трусов, как пророчески писал Боря? Они только и могут, что пресмыкаться перед властью, лгать да доносить друг на друга.

— Посмотрите, — говорил мне Митя, — этот навет Зинаиды весь пропитан бессмысленной злобой на маму. Это же логика ненависти. Мама ждет прихода Бориса Леонидовича, нося под сердцем его ребенка. Пастернак придет и станет ее целовать, плакать. А мама, по выдумке Зинаиды, измазана сажей и грязью. И что должен подумать и сделать Пастернак, измазавшись при поцелуях сажей и грязью? Зинаиду в ревности и злобе Бог лишает разума. Так было и с наветом, придуманным из-за ревности к маме Лидией Чуковской.

Статья Василия Ливанова из журнала «Москва» перешла в его книжку[297], где и Бориса Леонидовича он наделил неприглядными чертами. Вот некоторые из этих откровений Василия Ливанова:

«Борис Леонидович частенько капризничал, восхитительно и явно капризничал по мелочам. <…> В отношении Зины на людях Борис Пастернак вел себя как избалованный мальчик».

«От любых укоров совести Пастернак был прочно защищен своим возведенным в абсолют эгоизмом».

«Женские черты обличали присутствие в натуре Пастернака очень своенравной и, если хотите, коварной женщины».

В разговоре со мной о сочинениях Василия Ливанова Митя отмечал:

— И с таким коварным субъектом — Пастернаком дружил артист Борис Ливанов, обласканный и удостоенный почестей и сталинских премий, завсегдатай кремлевских приемов и застолий! Понимая, что гениальный Пастернак, всемирно известный нобелевский лауреат, не чета сталинским лауреатам, Василий Ливанов не чурается подчеркнуть расположение Бориса Леонидовича к Ливановым.

Василий Ливанов приводит в книге тексты «приятных писем» Пастернака «дорогим Ливановым». Это письма от 12 апреля 1952-го, 5 апреля 1953-го, 25 июля 1957-го, 23 июня 1958-го. Но вся переписка заканчивается письмом Пастернака к Ливановым от 8 сентября 1958 года. С началом нобелевской травли Пастернака «дорогие Ливановы» исчезают с дорожек Большой дачи, избегая контактов с антисоветским элементом Пастернаком.

Митя обращал мое внимание:

— Внимательно прочитайте воспоминания Корнея Чуковского, Тамары Ивановой, Лидии Чуковской, Галины Нейгауз, Зинаиды Нейгауз, Зои Маслениковой — там нет никаких следов Ливановых рядом с опальным поэтом в дни нобелевского шабаша октября — ноября 1958 года. Как нет и следов Асмуса, Сельвинских, Евгения Борисовича Пастернака и прочих и прочих. Только благодаря невероятным усилиям мамы, Ариадны и узкого круга их друзей, а также из-за мощной волны протеста в мире, удалось в 1958 году спасти жизнь и честь Пастернака.

Ольга Ивинская подробно комментировала обстоятельства появления этого письма:

Боря в силу своего миролюбивого характера, конечно, многих из предавших его в нобелевские дни позже простил. Но теперь, когда все проявились, Боря имел полное представление о преданности и истинном лице завсегдатаев Большой дачи и не прощал клеветы на своих настоящих друзей. В сентябре 1959-го Боря пришел ко мне в возбужденном состоянии и сказал, что вчера прогнал с дачи Бориса Ливанова. Тот под мухой стал рассуждать о своих заслугах в нобелевские дни и осуждать вредное влияние на Борю чуждых советским людям авантюристок, которых и тюрьма не исправила. Эти антисоветские лица (это обо мне и Ариадне) дискредитируют и губят талант их друга Пастернака. Подключившееся окружение застолья также укоряло Пастернака в том, что он не слушает советов настоящих друзей, и это приводит к ошибкам в творчестве и доставляет неприятности его ближним, так как недовольство властей больно ударяет по Зинаиде Николаевне и детям. Разогревшись от выпитого, Ливанов стал кричать на жену Погодина: дескать, ее муж бездарь и только артистизм Ливанова приводит публику в театр на бездарные пьесы Погодина. «Такой лжи и мерзости я уже им не прощу», — заключил рассказ Боря. При мне он стал писать резкое письмо-отповедь Ливанову, которое я привела в своей книжке. Тогда же Борис Леонидович написал короткое, но выразительное стихотворение в адрес двуличного окружения Большой дачи «Друзья, родные — милый хлам…».

Митя говорил мне:

— Вполне естественно, что выход в России маминой книги, где приведено письмо к Борису Ливанову, вызвал раздражение у потомка, пытающегося отомстить Пастернаку. Советские пастернаковеды, включая Евгения Борисовича, уже выпустившего десятки предисловий, интервью и книжек о Пастернаке, сделали вид, что не заметили такого низкопробного охаивания поэта. Евгений Борисович не захотел ссориться с именитым Василием Ливановым ради защиты чести «папочки».

Однако истинные почитатели таланта Бориса Пастернака отреагировали достойно на злобные пассажи обиженного артиста Василия Ливанова. Профессор МГУ Александр Берлянт пишет:

Борис Пастернак в воспоминаниях Василия Ливанова как раз выглядит выдуманным. Человек гипертрофированной скромности и подлинного бескорыстия[298] выведен кокетливым и расчетливым. <…> Писатель, отвергший принятую многими советскими литераторами манеру общественного поведения[299], наделен конформистскими чертами; восторженный и влюбчивый человек представлен аморальным бабником, а его известные христианские устремления представлены фарисейством и гордыней[300].

Все это вкупе представляется искусственным, надуманным, заданным. Неловко становится от мстительной тенденциозности, мелочного стремления унизить, развенчать поэта, отметить в нем неприглядное, увидеть его униженным, стоящим на коленях. И было, видимо, в дружбе двух Борисов нечто такое, чего не уразумел мемуарист, посчитавший долгом «отплатить» за отцовы обиды, унизив великого поэта. <.. > Хотя он и не забывает всячески подчеркнуть свою к нему близость. Вот уж поистине гамлетовский комплекс, обернувшийся мелочным фарсом.

<…> Я был студентом, когда разгорелась травля Бориса Пастернака и газетные полосы стали источать грязь и злобу. Хорошо помню заметку «Лягушка в болоте», подписанную старшим машинистом экскаватора. Сегодня в лексику этого, скорее всего, выдуманного экскаваторщика успешно вживается артист Василий Ливанов. Стыдно за него[301].

Митя так прокомментировал сочинение Василия Ливанова, принижающее образ Пастернака:

— Похоже, к Василию по наследству перешла неприглядная черта Бориса Ливанова, о которой говорил Борис Леонидович: ему стыд глаза не ест.

Из рассказа Ивинской:

— После принципиального разрыва с Борисом Ливановым только из-за демаршей Зинаиды Пастернак запиской пригласил Бориса на дачу. Но у того хватило ума больше туда не являться. Ливанов появился только в день похорон Пастернака по настоятельной просьбе Зинаиды. Речи над могилой Пастернака он не произносил, как не сказали слов прощания над могилой отца ни Евгений, ни Леня.

Ирина, рассказывая о дне прощания с Пастернаком 2 июня на Большой даче, пишет:

На стуле сидел Ливанов, вытирал обеими руками слезы и, с неудовольствием косясь на нас (помешали проститься с лучшим другом), бормотал, как мне показалось, на публику: «Борька! Борька! Зачем ты это сделал, Боря? Зачем ты это сделал?»[302]

Над могилой какие-то «несущественные слова», по воспоминаниям Лидии Чуковской, сказал Асмус, и крышку гроба заколотили.

В беседе с Маслениковой (запись в дневнике Зои от 2 ноября 1959 года) об эпизоде с Борисом Ливановым Пастернак сказал: «Я в том резком письме Ливанову задел еще двух моих приятелей — Асмуса и Нейгауза. Асмус — овца, но перед ним я извинился, а до Нейгауза дошло, и я извиняться не стал».

Василий Ливанов обвиняет Ивинскую в злобной клевете на Бориса Ливанова, кляня ее за публикацию письма Пастернака. Артист делает вид, что не знает о дневниках Зои Маслениковой, напечатанных в журнале «Нева» в 1988 году и в ее книге «Портрет Бориса Пастернака». Масленикова приводит в книге текст стихотворения о «милом хламе» с посвящением Пастернака: «Б. Ливанову».

Василий Ливанов забывает о десятке писем, которые Пастернак прислал Ивинской из тбилисской ссылки. В письме от 4 марта 1959 года есть такие слова Пастернака, обращенные к Ольге:

Нити более тонкие, связи более высокие и могучие, чем тесное существование вдвоем на глазах у всех, соединяют нас. <…> Радость моя, прелесть моя, какое невероятное счастье, что ты есть на свете. Я получил в дар от тебя это драгоценное право самозабвенно погружаться в бездну восхищения тобой и твоей одаренностью и снова, и дважды, и трижды твоей добротой.

Помня предательство друзей и родни в нобелевские дни, Пастернак не написал из тбилисской ссылки ни одного письма ни Борису Ливанову, ни сыновьям. Поэт отправил из ссылки два десятка писем только к Ольге, она опубликовала их в своей книге. В мае 1960-го уже смертельно больной Пастернак, к которому не допускают Ольгу, пишет ей:

Все, все главное, все, что составляет значение жизни — только в твоих руках. <…> Олюша, радость моя, начни описывать свою жизнь, скупо, художественно законченно, как для издания. Целую тебя без конца, тебя и твоих. <…> Все, что у меня или во мне было лучшего, я сообщаю или пересылаю тебе!

Василий Ливанов, написавший о том, что Пастернак приходил к его отцу просить прощения и стоял на коленях, видимо, забыл, что и в предсмертные дни мая 1960-го Пастернак не шлет прощальных или примирительных писем Борису Ливанову.

В компании недоброжелателей Ивинской есть различные персонажи, часто неожиданные, но причины нелюбви к Ольге так же разнообразны, как и сама жизнь. Это в том числе целый сонм поклонниц, влюбленных в Бориса Пастернака и считавших Ольгу «женщиной не из их круга и недостойной быть любимой гениальным поэтом».

К «их кругу» можно отнести Эмму Герштейн, Агнию Барто, Нину Муравину, Елену Берковскую… Конечно, наиболее яркий представитель этой очарованной поэтом женской когорты — писательница Лидия Чуковская, дочь писателя и давнего переделкинского друга Пастернака Корнея Ивановича Чуковского.

Дружба Лидии Корнеевны с Ольгой сложилась в 1946 году, в начале их совместной работы в «Новом мире». Тогда Лидия подарила Ольге свои стихи с автографом «Дорогой Ольге Ивинской». Пастернак для Лидии был кумиром. Вспыхнувшая на ее глазах его любовь к Ольге вызвала у Чуковской острое чувство ревности. Узнав в начале осени 1949-го, что Ольга ждет от Пастернака ребенка, Лидия Корнеевна прекратила все отношения с Ивинской. Это произошло перед самым арестом Ольги.

Вернувшись в мае 1953 года из сталинского концлагеря, Ольга по настоянию Пастернака постоянно жила в Измалкове. Поэт ежедневно приходил к ней, а осенью и зимой нередко оставался у нее ночевать. Любовь к Олюшке возвращала его к активной жизни, стали появляться блистательные стихи, вошедшие в тетрадь Юрия Живаго: «Хмель», «Август», «Ольге», «Недотрога», «Осень»…

В начале 1954 года Ольга стала носить под сердцем ребенка от Бориса Пастернака. С этого времени ревность Чуковской к Ольге начала преступать все границы. Лидия Корнеевна распространяла небылицы о коварстве, воровстве и стяжательстве Ольги повсюду. Об этой клевете в адрес Ивинской, вызванной ревностью, говорил в фильме «Последняя любовь Пастернака» поэт Андрей Вознесенский, который часто бывал у Пастернака в Переделкине и знал о любви поэта к Ольге Ивинской[303].

Самое печальное, что эту свою ненависть к сопернице Чуковская внушала — и небезуспешно — Анне Ахматовой, придумав чудовищное обвинение в адрес Ольги. Лидия Корнеевна говорила Ахматовой, что после возвращения Ольги из концлагеря передавала ей деньги на покупку продуктов для их общей знакомой, которая находилась в одном концлагере с Ольгой, Надежды Адольф-Надеждиной. Но посылки в лагерь к Надежде не приходили, а деньги Ольга присваивала и покупала себе косметику.

Эти обвинения встречаются и в обширных воспоминаниях Лидии Чуковской[304]. Первое издание записок Чуковской об Анне Ахматовой вышло за рубежом в 1980 году в издательстве ИМКА-ПРЕСС. В нашем разговоре Митя так комментировал отношения Лидии и Ольги Ивинской:

— С 1949 года, как пишет сама Чуковская, она прекратила все контакты с мамой. С 1953-го, как и раньше, Чуковская могла сама с удовольствием помогать Надеждиной, что, видимо, она успешно и делала. Мама с мая 1953 года из-за отсутствия московской прописки жила в Измалкове рядом с Пастернаком и не могла ездить в Москву. С 1954-го беременная Ивинская не могла отправлять никаких посылок. О таком бесчеловечном поступке Ольги по отношению к заключенной Чуковская должна была сама известить своего кумира Пастернака (мол, с кем связался), чтобы спасти поэта от авантюристки. Лидия приходила к Пастернаку неоднократно со своими стихами и по другим поводам, но никогда не говорила ему о коварстве Ивинской.

В моем разговоре с Козовым на тему навета Лидии на Ольгу Ивинскую Вадим говорил:

— Ревность женщины рождает к сопернице ненависть, не знающую границ. Чтобы понять состояние Чуковской, видящей любовь Пастернака к Ольге, прочитайте ее стихи того периода.

Стихи Лидии Корнеевны к Пастернаку многое говорят о причине ее безумной ревности к Ольге:

Это сердце устало, а не я. Я-то жива еще.

У меня еще ночи и дни впереди. Я опять начинаю сначала

Старую песню. Молча прошу тебя: «Не уходи».

Узнав о любви поэта к Ольге, вернувшейся живой из концлагеря и находящейся в Измалкове рядом с ее кумиром, Чуковская в отчаянии пишет:

И каждую секунду забывая,

Зачем пришла сюда, зачем открыла газ,

Хватаясь за стены, за двери, как больная,

Я вдруг воды под краном напилась

И вспомнила, что я не пить хотела,

В десятый раз не чайник вскипятить,

А положить предел — ведь боли нет предела —

И газом жажду утолить.

Узнав о клевете Лидии Корнеевны, Ольга обратилась к Пастернаку:

— Как мне поступить? На людях все высказать Лидии Корнеевне?

Понимая, что движет Чуковской, Боря остановил меня:

— Олюшка, забудь об этом и пожалей ты ее.

И я решила не обращать внимания на клевету Лидии и ее окружения, так как понимала, что главным для меня была любовь Бори и дружба с Алей, чья «жестокая» любовь и преданность Боре не знали предела. Аля в разговоре со мной по-лагерному резко сказала в адрес литературных дам, клеветавших на меня:

— Не обращай внимания на эту бабскую ревность и злобу. Цену всем этим литераторшам я узнала в дни нобелевской травли Бори. Спасая свои…, они спрятались по норам, не сказав и слова в защиту Бори на писательских судилищах. Тебе, Оля, за то, что ты не предала Пастернака, эти бабы и семейка будут мстить всю жизнь.

Ольга Всеволодовна вспоминала:

— Боря пытался каким-либо путем вновь подружить нас с Лидией. Даже как-то просил меня передать ей главы романа на читку, но я отказалась это сделать, пока Чуковская не извинится при нем за наговоры на меня. Как-то Боря рассказал, что в ответ на просьбу Лидии Корнеевны посмотреть ее стихи написал ей, что они замечательны и лучше, чем его «Рождественская звезда». Тогда я сказала Боре, что это не лесть, а издевательство.

Как говорят в народе, у лжи оказались короткие ноги. В 1956 году Надежда Надеждина вернулась из концлагеря и, узнав о злобном навете Чуковской на Ивинскую, написала Ольге, с которой была дружна в концлагере, теплое письмо с извинениями за Лидию. Но Лидия Корнеевна опубликовала в Америке свои «Записки об Анне Ахматовой», где повторила наговоры на Ивинскую. Возмущенная Надеждина написала горькое и резкое письмо в адрес Лидии Корнеевны. Это письмо хранилось у Мити. На мои просьбы дать письмо для ознакомления Митя отвечал:

— Вам мало того, что Борис Леонидович до последних дней любил маму и доверял ей самое дорогое? Вам мало дружбы Ариадны с мамой? Разве не ясно из писем Ариадны к Пастернаку и маме, что Чуковская клеветала на Ивинскую?

В августе 2007 года швейцарская журналистка Елена Гаревская взяла интервью у одного из самых известных ныне европейских славистов, профессора Женевского университета, академика Европейской академии в Лондоне Жоржа Нива. Он с 1956 года был знаком с Ольгой Ивинской, встречался у нее неоднократно с Борисом Пастернаком, а в 1957–1958 годах учился в Оксфорде, где жил на пансионе у сестры поэта Лидии Слейтер-Пастернак. Вернувшись на учебу в Москву, Жорж стал желанным гостем и собеседником Пастернака и Ивинской в Измалкове. При нем разворачивались многие события, связанные с гонениями на Пастернака и Ольгу, с наговорами и сплетнями недоброжелателей.

— В мемуарах Герштейн и Чуковской много раз звучат обвинения в адрес Ивинской, — напоминает журналистка Жоржу Нива. Он отвечает:

Все эти отвратительные намеки на нечистоплотность Ивинской меня просто бесят, потому что я знал Ивинскую очень долго и наблюдал ее очень близко. Объясняю эти намеки и предвзятое отношение только ревностью. В биографии поэта, которую написал Евгений Пастернак, роль Ольги Всеволодовны всячески преуменьшена. Это не соответствует тому, что я сам видел своими глазами и ощущал: между Ольгой Ивинской и Борисом Пастернаком была удивительная гармония. Эта часть его биографии, по-моему, недооценена и в очень хорошей книге Дмитрия Быкова «Борис Пастернак».

Когда моя жена делала перевод на французский язык книги Лидии Чуковской «Воспоминания об Анне Ахматовой», то мы получили разрешение на некоторые сокращения. Я сказал дочери Лидии Корнеевны Елене Цезаревне, что одно сокращение мы проведем обязательно: это рассуждения об Ольге Ивинской, потому что я считаю их предвзятыми и совершенно несправедливыми.

Жорж Нива не сказал, что снять наговор на Ивинскую требовала от Лидии Корнеевны сама Надежда Надеждина. Еще в 2001 году я убеждал Митю, что тысячи поклонников Пастернака во всем мире читают воспоминания Лидии Чуковской, где порочится имя Ольги Ивинской. А чудовищная заказная статья Дардыкиной, распространенная по миру, также разносит ложь о «воровке и авантюристке Ивинской, приставленной советскими властями к Пастернаку», нанизывая новую ложь на старую ложь Чуковской.

Тему обвинений Ивинской Лидией Чуковской затронул в 2003 году литератор Константин Поливанов в беседе на радио «Россия», указав, что возвращение Надеждиной из лагеря разоблачило этот лживый навет. Тогда я вновь стал требовать у Мити дать мне прочитать письмо Надеждиной к Лидии Чуковской. Уже смертельно больной Митя сказал: «Когда умру, найдешь его в этой коробке».

Митя умер 6 июля 2004 года и похоронен рядом с мамой на кладбище в Переделкине. Ирина, сестра Мити, нашла то самое письмо Надеждиной к Чуковской. Надежда Адольф-Надеждина, подруга Ивинской по концлагерю, пишет Лидии Чуковской:

В течение многих лет привыкнув обращаться к Вам «дорогая», не могу заменить это слово на казенное «уважаемая», поэтому начну так:

Здравствуйте, Лидия Корнеевна!

Из Вашего письма явствует, что Вы меня потеряли, поскольку я «человек без чести, лживый, лицемерный, причинивший Вам боль». Никому другому я после этого не отвечала бы. Но, помня то доброе, что Вы для меня сделали, я в ответном письме расскажу и про свою боль. Между лагерниками существует братство, как между однополчанами-фронтовиками. История с Ивинской была для меня глубокой душевной раной. <…> Самую трудную и голодную жизнь на воле я не могу сравнить с тем, что переживаешь в лагере, когда ты уже не человек, а номер. Вы этого не испытали, и я была уверена, что не испытаете. Помните наш разговор на эту тему? Поэтому Вы могли позволить себе то, что другим бы не сошло, в частности мне, у кого в биографии три тюрьмы и лагерь.

<…> Я испытала боль от удара в спину, прочитав то, что Вы написали обо мне в зарубежной печати. Вспомним все по порядку.

Согласно Вашему пожеланию я написала справку. Вы ее называете письмом. В ней говорилось, что посылок, деньги на которые собирали друзья, я не получала. Я это могу подтвердить и сейчас. Но я не могу подтвердить, что на эти деньги, как Вы мне сказали по телефону, Ивинская покупала себе духи «Красная Москва». Я этого не видела. И Вы не видели, и не можете это доказать. Если вина не доказана, у человека презумпция невиновности. Справка не предназначалась для всеобщего чтения, тем более для печати. Теперь я могу спросить: почему Вы это сделали за моей спиной, не спросив моего согласия? Зарубежный читатель подумает про меня: ну и писательница, которая по-бабьи, на уровне коммунальной квартиры, не имея других аргументов, маневрирует тряпками!

Вы сказали мне по телефону, что не измените ни одного слова, сказанного Вами Ахматовой. Но информация об Ивинской была сообщена Ахматовой Вами, в Вашей редакции. Я не говорила Вам, что Ивинская украла у меня платье и плащ. Это неправда, я сама их ей дала. У лагерников принято делиться. Вы утверждаете, что Ивинская получила срок как уголовница. Это тоже неправда. В нашем номерном лагере уголовников не было[305].

Почему я сразу не заявила свой протест? Мне пришлось бы сказать Вам много горького. Ничего не исправить — Ваша книга уже вышла. Одно меня утешало: книгу, изданную в Америке, прочтут немногие[306]. Но когда я услышала, что Ваши мемуары об Ахматовой будет печатать «Нева», тут уже я не могла молчать. Я еще раз настойчиво прошу Вас и надеюсь, что Вы уважите мою просьбу: изъять из текста все, что касается меня. Никакого отношения к Ахматовой эта история не имеет. Это личный вопрос, нельзя обсуждать его вопреки желанию потерпевшей. В комментариях к своим лагерным стихам я говорю, что в лагере мы с Ольгой дружили. Остальное никого не касается. Роль мадам Вышинской мне не подходит.

И еще. Я делаю это в память Бориса Леонидовича, который лично тепло благодарил меня за дружбу с Ольгой.

Об этом письме Надежды Надеждиной к Лидии Чуковской, поразительном по своему благородству и степени боли, необходимо знать всем истинным поклонникам Бориса Пастернака.

Митя рассказывал мне, что после переезда из Ленинграда в Москву Надеждина приходила к Ольге Всеволодовне на Вятскую улицу. А когда Надеждина заболела, то Митя стал приезжать к ней домой, чтобы помогать по хозяйству. Надежда Надеждина умерла в 1992 году. Помню, в один из дней, когда я пришел к Ольге Всеволодовне, она сказала:

— Давайте выпьем по стопочке. Наденька умерла.

С болью и досадой читал я горькое письмо Надеждиной. Вспомнил слова Вадима Козового, которые он сказал о Лидии Чуковской: «Даже умная женщина в ревности становится безумной, а ее жестокость не знает границ».

Вернемся вновь к выступлению Поливанова на радио «Россия», когда журналистка Хмелева завела речь о посмертных распоряжениях Пастернака. Здесь проявилась характерная болезнь просоветских литераторов, о которых Козовой говорил: «Они все сидят на архивной игле РГАЛИ и всегда будут петь дифирамбы этой мрачной системе и „милому хламу“, чтобы быть допущенными к столику»[307].

Константин Поливанов — сын Михаила Поливанова и Насти Баранович, хорошо знавших Бориса Пастернака. Мама Насти Марина Казимировна Баранович перепечатывала практически все рукописи Пастернака, включая «Доктора Живаго». Последние годы по поручению Пастернака с ней постоянно встречалась и перезванивалась Ольга Ивинская.

Ни Зинаиде, ни Евгению вести свои дела Борис Леонидович не доверял. С 1947 года, после того как Зинаида прочла записку Ольги, найденную в его комнате, Борис Леонидович запретил ей прибираться у него. Он все разбирал сам, передавая Ольге важные рукописи и письма. «Все, что у меня или во мне было лучшего, я сообщаю и пересылаю тебе», — напоминает Пастернак в последней дошедшей к Ольге записке от 5 мая 1960 года.

Хмелева задала вопрос Поливанову об отношении Пастернака к трем женщинам: Евгении Лурье, Зинаиде Нейгауз и Ольге Ивинской, чтобы узнать, кто из них был Пастернаку дороже, с подтекстом: кому бы Борис Пастернак оставил все по завещанию. Митя отметил, что сценаристы из РГАЛИ, готовившие передачу, как бы невзначай предложили ответить на этот вопрос рекомендованному ими гостю — Константину Поливанову.

В это время в Верховном суде России рассматривалась кассационная жалоба с требованием вернуть из РГАЛИ архив Ивинской ее наследникам Ирине и Мите. Напомню, что полная реабилитация Ольги Ивинской и Ирины состоялась еще в начале перестройки, в ноябре 1988 года Верховный суд РФ указал на необходимость безусловного возврата Ольге Ивинской всех конфискованных при аресте материалов. Ни журналистка, ни Поливанов, видимо, «случайно», об этом не сказали ни слова.

Читали волнующие письма Пастернака 1931–1933 годов к Зинаиде Нейгауз, и прозвучало посвященное ей стихотворение 1931 года:

Любить иных — тяжелый крест,

А ты прекрасна без извилин.

Очень жаль, что ведущая забыла прочитать знаменитое стихотворение Пастернака 1916 года «Марбург», адресованное любимой им в те годы девушке Иде Высоцкой, к которой Пастернак сватался:

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.

Не меньшее сожаление вызывало упущение — конечно, «случайное» — пастернаковеда Поливанова, который ни слова не сказал о влюбленности Пастернака в 1917–1918 годах в Елену Виноград. Тогда у поэта родился цикл замечательных стихов «Сестра моя — жизнь». Среди них чудесные «Весна была просто тобой, / И лето — с грехом пополам…» и летящие и обжигающие строки, на взгляд Ольги Ивинской, просто шедевры:

Как я трогал тебя! Даже губ моих медью

Трогал так, как трагедией трогают зал.

Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,

Лишь потом разражалась гроза.

К большому огорчению слушателей радио «Россия» ни Хмелева, ни Константин Поливанов не прочли ни строчки из восторженных писем Пастернака 1921–1924 годов к его первой жене Евгении Лурье. Эти письма в 1998-м опубликовал Евгений Борисович в объемной книге «Существованья ткань сквозная». В письме от 22 декабря 1921 года Пастернак пишет жене: «Твой голос, оставшийся в углах этой тишины, он больше мой, чем твой. Он далекий и темный и самый родной, больше мой. <…> Я тебя долго, долго, продолжительно мучительно нежно целую». В письме от 27–28 мая 1924 года поэт страдает в разлуке:

Нежно любимая моя, я прямо головой мотаю от мучительного действия этих трех слов — я часто так живо вижу тебя и страшно, страшно люблю тебя, до побледненья порывисто. Ах, какое счастье, что это ты у меня есть! Какой был бы ужас, если бы это было у другого, я бы в муках изошелся и кончился.

Но летом 1930 года в поселке Ирпень под Киевом поэт страстно увлекся женой своего друга, известного пианиста Генриха Нейгауза — Зинаидой Нейгауз, что привело к разрыву с Евгенией Лурье. Эта сжигавшая Пастернака страсть длилась несколько лет. При этом Пастернак продолжает переписку с Евгенией и оказывает ей ежемесячно денежную помощь до самой смерти. Зинаида Николаевна в 1931 году ушла к Пастернаку вместе с двумя сыновьями от Генриха Нейгауза — Адиком и Стасиком.

Однако с конца 1934 года между Пастернаком и Зинаидой возник разлад. Об этом пишет в своих воспоминаниях актриса и поэтесса Вера Звягинцева (1894–1972), учредившая в 20-х годах вместе с Софьей Парнок, Пастернаком и другими поэтами поэтический журнал «Узел». В интереснейшей книге Натальи Громовой «Узел», увлекательное предисловие к которой написал известный поэт Наум Коржавин, приведена запись из дневника Веры Звягинцевой:

Пастернак всегда рассказывал мне о своих личных делах. В день митинга, после убийства Кирова (декабрь 1934 года. — Б. М.), он вдруг вздумал перевести нашу дружбу на другое. Но я это в страшном перепуге отвела — как это, роман с таким великим? Ночью Пастернак обиженно звонил[308].

После смерти сына Адика в 1945 году Зинаида, как она написала в своих воспоминаниях, приняла решение прекратить супружеские отношения с Пастернаком.

Осенью 1946 года Пастернак встретил в редакции «Нового мира» Ольгу Ивинскую — свою последнюю любовь. Ее облик и черты характера отразились в образе Лары романа «Доктор Живаго». Ей посвящены известные всему миру стихи Юрия Живаго.

В упомянутой радиопередаче журналистка, согласно подготовленному сценарию, спросила у Константина Поливанова, кто же является прототипом образа Лары в романе «Доктор Живаго» — Зинаида Нейгауз или Ольга Ивинская. Поливанов дает пространный ответ, утверждая, что это несомненно Зинаида Николаевна. И вместе с ведущей передачи они заключают, что главной женщиной для Пастернака всегда являлась Зинаида Нейгауз.

Прослушав запись этой передачи, миротворица Ирина Емельянова с досадой заметила:

— Уж Костя Поливанов не понаслышке знает, когда какая женщина была для Пастернака любимой. Но приглашение на радио обязывает говорить то, что требует заказчик. Из выборочного круга цитат и подтекста вопросов так и торчат уши РГАЛИ. Остается только сожалеть, что страдает истина, но благосклонность РГАЛИ и доступ к архивам Поливанову дороже истины.

Митя отреагировал на тенденциозность этой передачи на радио «Россия» кратко:

— Пастернак о таких «друзьях» провидчески сказал:

Ведь в этом виден Божий перст,

И нету вам иной дороги,

Как по приемным министерств

Упорно обивать пороги.

Константин Поливанов хорошо знал от своего отца Михаила Поливанова об отношениях Пастернака и Зинаиды. После первых лет страстного увлечения красавицей со статью Пастернак разочарован жизнью с Зинаидой. Об эпизоде с Верой Звягинцевой в 1934 году уже сказано выше. Летом 1935-го, возвращаясь из Парижа с конгресса писателей, где состоялась «невстреча» Пастернака с Мариной Цветаевой, Борис Леонидович остается в Ленинграде. Поэт поселился у своей двоюродной сестры Ольги Фрейденберг. Он часто приходит к Ахматовой, делает ей в очередной раз предложение выйти за него замуж, не хочет ехать в Москву к Зинаиде. Ахматова приводит слова Пастернака о Зинаиде:

Пастернак говорил о Зине при Нине Антоновне, которую едва знал. Мы с Ниной друг на друга глаз поднять не смели — так было неловко. «Это паркетная буря, побывавшая у парикмахера и набравшаяся пошлости». Точно, не правда ли?[309]

Пастернак так неприглядно выразился о Зинаиде при самой близкой подруге Ахматовой с лицейских лет Нине Ольшевской[310]. Невероятно, но такие грубые слова сказал Пастернак о женщине, якобы самой главной в жизни поэта, как это утверждали Борис Ливанов, Константин Поливанов и Ко.

Митя обратил мое внимание:

— Как надо поэту презирать женщину, чтобы сказать о ней «паркетная буря, набравшаяся пошлости»? Ведь для Пастернака святыми в жизни были «Бог, женщина…».

О трепетном отношении к женщине Пастернака, не позволявшего себе даже намека на грубость или насилие по отношению к ней, известно из многих воспоминаний. В книге «Узел» описан эпизод, имевший место в 1917 году, когда Пастернак пришел к Елене Виноград, в которую был влюблен, чтобы пойти с ней на прогулку. Елена пишет:

«Я подошла к двери, собираясь выйти, но он держал дверь и улыбался. Тогда так сблизились наши чуб и челка. Я просто сказала с укоризной: Боря!.. и дверь тут же открылась».

В 1935 году Зинаида вынуждена была приехать в Ленинград, чтобы доставить Пастернака в Москву. Поливанов знает, что в автобиографическом очерке Пастернак описал события 1937 года:

Зина, находясь в положении, валялась в ногах и умоляла подписать расстрельное письмо на Тухачевского, Якира и других героев Гражданской войны, которое привез мне Ставский. Я в гневе отверг это требование и заявил Зине: «Ребенок, который родится не от меня, а от человека с иными взглядами, мне не нужен, пусть гибнет». В это время под окном дачи сидел доносчик из органов и записывал все речи.

Об этом случае Пастернак говорил и с Зоей Маслениковой, что отражено в ее дневнике.

В начале 1941 года у Пастернака был полный разлад с Зинаидой, и он принял решение о разводе, о чем писал сестре Ольге в Ленинград, но начавшаяся война развод остановила. Во время эвакуации в 1942–1943 годах в Чистополе Пастернак с Зинаидой практически жили отдельно, и он был лишен заботы с ее стороны. Наталья Громова в интересной книге «Эвакуация идет» приводит эпизод из воспоминаний Ольги Дзюбинской, находившейся в чистопольской эвакуации:

Мы с Пастернаком сидели на берегу с утра, нас назначили караульщиками. <…> Жара была изнуряющей. <…> Замечаю, что он изнемогает в своем коричневом зимнем костюме. И вырывается глупая фраза:

— Борис Леонидович, а вы бы сняли пиджак.

В ответ слышу:

— Вы знаете, я бы с удовольствием, но у меня такая рваная рубашка…[311]

После смерти Сталина в марте 1953 года Зинаида требовала от Пастернака написать оду памяти ушедшего вождя всего прогрессивного человечества, но Борис Леонидович отверг это дикое требование восхвалять убийцу. Главная, по мнению Поливанова, женщина, Зинаида, в период нобелевской травли Пастернака сообщила ему: «Нам с Леней придется отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально».

В сентябре 1959 года Пастернак пишет к Жаклин во Францию о Зине: «Она мне как дочь, как последний ребенок. 51 ее люблю, как ее любила бы мать, скончавшаяся в незапамятные времена».

Конечно, все эти свидетельства в передаче на радио «Россия» не прозвучали. Поливанов, как и другие советские пастернаковеды, не исполнил завет Пастернака: «Не говорите за меня. Дайте говорить мне самому. Моим письмам и произведениям».

Поливанов не приводит текста письма Пастернака о Ларе романа «Доктор Живаго», которое Борис Леонидович поспал 1 ноября 1957 года сестре в Англию: «Ольга Ивинская — Лара романа, перенесшая четырехлетнее тюремное заключение, поскольку была моим самым близким другом. Она невообразимо много делает для меня. Это единственная душа, с кем я обсуждаю, что такое бремя века, что надо сделать, подумать, написать».

Поливанов также забыл о том, что в мае 1958 года Пастернак написал Ренате Швейцер:

Во втором послевоенном времени я познакомился с молодой женщиной — Ольгой Ивинской. <…> Она и есть Лара моего произведения, которое я именно в это время начал писать (с перерывами для «Марии Стюарт», «Фауста»). Она олицетворение жизнерадостности и самопожертвования. <…> Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела.

Читателю уже известно, что 31 октября 1958 года, в период нобелевской травли, Масленикова записывает в дневнике слова Пастернака об Ольге: «Это мое счастье».

Прикованный с начала мая 1960 года смертельной болезнью к постели, Пастернак пишет Ольге, которую не допускают к нему органы: «Все, все главное, все, что составляет значение жизни — только в твоих руках».

Ничего этого в передаче на радио «Россия» у журналистки Хмелевой не прозвучало. Скромно промолчал об этом и приглашенный знаток жизни Пастернака Поливанов. Митя, прослушав эту передачу, сказал:

— Как символично звучат слова из последнего стихотворения, написанного Пастернаком в пасхальные дни апреля 1960 года:

В компании личин и кукол

Комедии я не ломал,

И в тон начальству не сюсюкал

В толпе льстецов и прихлебал.

* * * * *

• Борис Пастернак, 1959 г. Тенистый уголок переделкинской дачи.

• Переделкино, Большая дача. Весна, 2008 г.

• Борис Пастернак с Ольгой и Ириной в 1958 г. Фотография из книги И. Емельяновой.

• «Жизнь моя… Я крепко люблю тебя», — писал Борис Пастернак Ольге 4 апреля 1947 г. Фотография 1947 г.