Глава 4 РОДНЫЕ ЛИЦА

Глава 4 РОДНЫЕ ЛИЦА

Вот они, мои старики, отец с мамой... Но почему они так изменились? — удивился Эрнесто. И тут же обожгла мысль: «Наверное, все эти годы беспокоились обо мне, переживали, ведь пресса и радио раза три за эти годы хоронили меня... А я так редко им писал... Бедная моя мама, не чающая души во мне, каково ей было читать, что Че Гевара погиб?! Боже, да у нее появились седые волосы!»

Да, сынок, я всегда очень любила тебя, может быть даже больше, чем остальных моих детей, всегда казнила себя за то, что простудила тебя и в результате — твои муки из-за астмы. Ну а редкие письма? Мы понимали, что не часто ты имел оказию, а пересылать по обычной почте «эзоповы послания» — невесть какая информация для нас. Помнишь твое первое письмо с войны в таком стиле?

Эрнесто, конечно, помнил: «Сперва я думал, что ничего не выйдет и наступит полный развал. Но шеф сумел стабилизировать, а потом даже исправить ситуацию. Теперь мне кажется, что через несколько месяцев он даже предоставит мне отпуск, если все... можно будет оплатить. С каждым днем я все лучше себя чувствую... и собираюсь с помощью шефа сделать карьеру»[131]. Правда, последнее его письмо из Мехико было более понятным: «Решил выполнить главные задачи жизни — выступить против порядка вещей с щитом в руке... Знаки зодиака — хорошие, предсказывают победу, но если ошибутся, думаю, что смогу сказать словами поэта: «И унесу с собой я в землю лишь грусть напева без финала». Победим или умрем»[132].

Ему припомнился даже разговор на эту тему с его другом Хорхе Селайя в Мехико:

Эрнесто: Твои родители, Хорхе, писали мне, что ты уже несколько лет ничего не сообщаешь о себе...

Хорхе: У меня не было времени...

Эрнесто: Революционер не должен забывать о родителях: о нас и так некоторые журналисты пишут, как о бездушных роботах... Всегда можно немного времени выкроить для семьи...

Хорхе: Ты прав, а сам-то часто писал из Мексики родителям? (Эрнесто вспомнил, как он покраснел тогда и пробормотал: «Да, мне тоже следовало бы почаще им писать»)[133].

На «экране» появился отец:

Знаешь, Тэтэ, Ильда тоже очень переживала, когда газеты сообщили о вашей гибели после высадки с «Гранмы». Она бросила все в Мехико и тут же уехала с дочкой домой в Лиму... Она шла как-то по городу, и у нее украли сумку со всеми документами и твоими стихами. (Эрнесто тут же вспомнил, как он сказал жене, прощаясь: «Возможно, что я умру, но революция победит, не сомневайся», как поцеловал ее в голову, как прижал к себе крошку Ильдиту — «ох ты мой маленький Мао!») (у дочки были с «китайским» разрезом глазки. — Ю.Г.)[134]). Я позвонил ей, — продолжал отец, и сообщил, что заказал для нее авиабилет до Буэнос-Айреса и что получили от тебя записку.

Да, добавила мама, мы были очень рады приезду Ильды и малышки. Из-за сильной жары мы поселились вместе с ними на ранчо. (Прим. авт.: Да, я помню тот знойный январь 1957 года в Буэнос-Айресе, когда термометр показывал в тени +44 при влажности воздуха в 95%!)

Послышался еще один знакомый голос: «А помнишь, Эрнесто, что ты сказал нашей дочурке при прощании? (Это Ильда, подумал Че): «Дорогая моя доченька, мой маленький Мао! Ты еще не знаешь, в каком трудном мире тебе предстоит жить. Когда ты станешь большой, весь этот континент, а может быть и весь мир, будет охвачен борьбой против великого врага. Возможно, меня уже не будет на земле, но пламя борьбы охватит континент»... Когда сообщили о твоей гибели, меня успокаивал старик Байо. Он говорил: «Че был лучшим моим учеником, он прекрасно усвоил то, что я преподавал. Я верю, что он не погиб»[135].

Эрнесто захотелось уже сейчас рассказать Ильде, что он связал свою жизнь с другой женщиной, извиниться перед ней, но сон крепко держал его в своих объятиях... Наконец он открыл глаза и, еще не ощутив границы между только «виденным» и явью, подумал: «Как они все меня любят. Я тоже их очень люблю. Надо пригласить стариков в Гавану и организовать переезд сюда Ильды и дочки»...

Родители не заставили себя ждать — получив приглашение, они тут же пустились в путь. Че встречал их в Гаванском аэропорту. Пока Эрнесто стоял в ожидании выруливавшего самолета, к нему подскочил какой-то шустрый газетчик:

— Какие у вас планы на ближайшее время, команданте? Войдете ли в состав нового правительства?

— Нет, я не войду в правительство, я всего лишь (! — Ю.Г.) майор Повстанческой армии, и, когда ситуация нормализуется, я вновь посвящу себя своей профессии врача. Хотелось бы уехать в Аргентину и немного отдохнуть от тягот двухлетних боев...

— А когда она нормализуется?

Гевара только пожал плечами. И был прав: до этого было еще далеко...[136]

Журналист попросил у него автограф, но Че отказал: «Я же не примадонна театра...»

Еще больше вопросов было от приехавших родителей. Мама спрашивала, что за человек Фидель, чем теперь они с ним занимаются, скоро ли переедут в Гавану Ильда с дочуркой, продолжает ли мучить ее Эрнестито астма. Отец поинтересовался, думает ли он заняться медицинской практикой.

— Знаешь, старина, — сказал Эрнесто. — Давай я тебе подарю свой диплом врача, ты ведь тоже Эрнесто Гевара, может быть, с этой профессией тебе повезет больше. И они оба рассмеялись.

— А как бы нам посмотреть остров на машине? — спросил Эрнесто-старший. Че стал серьезным:

— Если только оплатишь бензин и шофера: я пока не получаю даже жалованья, а к расходам государственных средств мы теперь относимся очень строго...

Мама стала рассказывать, как гордится ее сыном вся родня:

— Даже твои аристократки — тетушки (предки семьи Гевары входили в XIX веке в число самых богатых «100 семейств» Аргентины. — Ю.Г.) важно говорят: «Наш племянник Эрнестито — это знаменитый Че Гевара!»

Поморщившись при этом, Эрнесто поспешил сменить тему разговора:

— Как твое здоровье, старушка? Как ведут себя твои старые болячки? (при этом сын вспомнил, как он собирался в свое первое велосипедное путешествие, будучи первокурсником медфака, но мать перенесла операцию по поводу рака груди, и он начинает проводить опыты на кроликах — чтобы получить новую инъекцию против опухолей. Поездку пришлось отложить на целых пять лет).

Селия что-то пробормотала в ответ, сделав вид, что не поняла вопроса.

— Тэтэ, неужели ты собираешься жить с женой и дочуркой в этой маленькой каморке?

— Нет, в ближайшее время мне обещали предоставить небольшой особнячок одного батистовца, бежавшего в Штаты. Там есть небольшой садик для Ильдиты. — Потом он немного помолчал и добавил:

— Я должен тебе кое-что сказать, старушка. Я их скоро перевезу сюда, но жить с Ильдой не буду: на войне я встретил и полюбил другую женщину — Алеиду Марч из Санта-Клары. Она была моей связной...

Видя, что мать расстроена и молчит, Эрнесто подошел к ней и обнял за плечи:

— Не горюй, старушка, я их не брошу, я очень люблю Ильдиту и буду ее воспитывать. Может быть, Ильда отдаст ее к нам в дом, когда она немного подрастет...

Родители побывали в Ориенте, в местах, где воевал их сын (Фидель, узнав об их приезде, предоставил им машину с шофером и своего адъютанта), и улетели в Буэнос-Айрес. Вскоре приехали и обе Ильды.

Старшая, выслушав объяснения мужа, горько зарыдала. Эрнесто, как мог, ее успокаивал и просил его извинить. Потом добавил:

— Может быть, было бы лучше, если бы я погиб...

Ильда взяла себя в руки и стала вытирать слезы:

— Нет, Эрнесто, только не это, я рада, что ты живой... Я хочу остаться на Кубе... Будем друзьями. Ты знаешь, вспоминая о тебе, все это время я делала записи о нашем знакомстве, жизни в Мехико, свадьбе... когда-нибудь прочтешь...

Проснулась Ильдита. Эрнесто взял ее из кроватки на руки:

— Вот он, лепесток нашей дружбы!

— Папочка, мы всегда будем теперь с тобой жить? — У Гевары комок застрял в горле.

— Конечно, мой китайчонок. Твой папа очень занят сейчас, но будет часто приезжать к тебе в гости...

И нужно сказать, что, как всегда, Че сдержал слово: при всей неимоверной занятости, работая по двадцать часов в сутки, раз в неделю он мчался на машине на окраину Гаваны и, к великому удивлению его телохранителя, начинал играть с дочуркой — прятался, прыгал, качал ее на качелях, ползал по траве в садике... Только один раз Эрнесто не приехал в условленное время — в дни Карибского кризиса[137] он командовал войсками, дислоцированными в провинции Пинар дель Рио. Зато по окончании опасных для страны дней прибыл, как был на командном пункте — в пыльной униформе, с ввалившимися от бессонницы глазами. Поцеловал Ильдиту и серьезно сказал ей: «Доченька дорогая, так давно тебя не видел: мы были в большой опасности из-за этих проклятых янки. Как только все успокоилось, я сразу к тебе. Давай играть на полу, а то я такой грязный»[138]. (Рассказывая об этом в своей книге, Ильда пишет, что при такой сцене охранник и шофер зашмыгали носом и стали вытирать глаза.) Он разговаривал с ней всегда как со взрослой (как это делали его родители с ним). Особенно когда она немного подросла. Уезжая с Кубы в различные командировки, он всегда находил время и возможность прислать ей письмо. Вот только некоторые из этих писем, приведенные Ильдой в ее книге о муже.

На девятилетний день рождения Эрнесто прислал из Африки с оказией колечко с камушком и письмо:

«Дорогая моя, когда получишь эту записку, я буду в одной африканской стране, а тебе исполнится девять лет. Я посылаю тебе этот подарочек, чтобы ты носила его как память обо мне. Не знаю, будет ли колечко тебе велико, но на какой-нибудь из твоих 5 пальчиков сможешь надеть. Очень хочу тебя видеть... Может быть, и в этом году будешь примерной ученицей... (Прим. авт.: В предыдущий год Ильдита получила грамоту «Примерная ученица», и отец подарил ей свой значок «Ударник труда», выданный ему профсоюзами за отличный труд на уборке сахарного тростника — «сафре».)

«Старушка», твой папа, который тебя очень любит, шлет тебе поцелуй и крепко обнимает тебя. Добрый привет твоей маме»[139].

А вот другое письмо через несколько месяцев:

«Дорогая дочурка, посылаю тебе несколько строк, чтобы ты знала, что твой «старик» всегда помнит о тебе. Получил твои недавние снимки — сожалею, что ты становишься совсем взрослой. Скоро надо будет выставлять караул около дома, чтобы оградить от претендентов.

Я нахожусь далековато, выполняя порученную мне работу, и немного задержусь здесь. Не забывай иногда заглянуть в дом к твоим братьям и сестрам (к тому времени в семье Эрнесто и второй его жены Алеиды тоже росли дети. — Ю.Г.), которые немного недисциплинированные и не всегда старательны в учебе. Передай привет твоей маме и двоюродной сестренке... Твой папа шлет тебе поцелуй и самое крепкое объятие»[140].

Письмо в апреле 1966 года, на десятилетие дочки, было последним из африканской командировки:

«...Ты уже взрослая, тебе нельзя писать так, как пишут детишкам... Я кое-что делаю, борясь с нашими врагами. И, хотя не так много, думаю, ты всегда сможешь гордиться своим отцом, как я горжусь тобой. Ты и дальше должна быть лучшей в школе. А это означает отличную учебу, хорошее поведение, серьезность, любовь к революции и чувство товарищества.

Я не был таким в твоем возрасте: у тебя привилегия жить в другом обществе, и нужно быть достойной его... Присматривай за младшими, особенно за Алеидиной, которая тебя считает лучшей из всех и слушается как старшую... Огромный поцелуй, который будет всегда с тобой, пока мы не увидимся...»[141]...

Вряд ли подобные письма требуют каких-либо комментариев. Они являются самым убедительным опровержением измышлений противников Че, пытающихся представить его эдаким бездушным «революционным монстром».

Выше мы упоминали о записках Ильды. Она опубликовала их уже после гибели мужа в виде книги — Hilda Gadea. «Che Guevara. Anos decisivos». Mexico, 1972. Так как книга вышла только на испанском языке, познакомимся в сжатой форме с воспоминаниями первой жены Гевары. Но сначала несколько слов о ней самой.

Читатель уже знает, что Ильда Гадеа — уроженка Перу, из семьи со средним достатком, окончила экономический факультет университета в Лиме, со студенческих лет принимала активное участие в апристском[142] движении, в Гватемале сотрудничала с местными коммунистами. Была на шесть лет старше Гевары, который не раз восторгался ее познаниями в различных гуманитарных науках, в искусстве и музыке. После развода с ним жила и работала на Кубе.

В 1968 году выступила в гаванском журнале «Каса де Америка», в номере, посвященном памяти Че Гевары, с большой статьей о нем, в которой писала:

«Ты всегда будешь предводителем латиноамериканской революции; как Боливар и Марти вести наши народы к победе...»[143].

Итак, самая первая встреча Ильды с молодым аргентинским медиком: «Он был лет 26, рост 176—178 см, светлый и бледный, каштановые волосы, правильные черты лица, весельчак, голос хрипловатый, всегда спокойный, взгляд умный, разговор образованного человека»[144].

Эрнесто пришел к ней в Гватемале с письмом от ее земляка и товарища. Тот писал Ильде, что взгляды аргентинца на латиноамериканскую действительность заставляют приглядеться к нему... Она угостила визитера кофе. Во время разговора он сильно закашлялся. Смущенный Эрнесто рассказал ей о своем «пожизненном недуге», заставившем его уже в 10 лет научиться делать себе уколы адреналина.

В первый визит они успели даже поспорить на политические темы: Ильда дала высокую оценку Боливийской революции 1952 года, а Эрнесто стал утверждать, что это «не настоящая революция». Новая знакомая поинтересовалась прошлой политической деятельностью молодого врача. Она узнала, что у себя на родине тот немного сотрудничал с местными коммунистами, но вскоре отошел от них, так как, по его словам, они «были слишком далеки от насущных чаяний народа»[145].

Распознав в Геваре порядочного человека, Ильда при второй встрече на просьбу Эрнесто и его приятеля одолжить им 50 долларов дает им на заклад в ломбард свои драгоценности. Она пытается устроить с помощью своих связей с гватемальскими коммунистами Эрнесто в Национальное управление статистики. Ей ответили, что помогут, если Гевара вступит в их партию. Аргентинец возмутился: «Скажи им, что когда решу вступить, сделаю это по велению сердца, а не из-за личной заинтересованности». Через несколько дней он уточнит свою позицию: «Я не говорю, что я не согласен с коммунистической идеологией, но мне не нравятся такие методы коммунистов: нельзя приобретать сторонников таким путем, это выглядит фальшиво»[146].

Помимо политики, особенно восприятия Гватемальской революции, молодых знакомых сближают и другие вещи, скажем интерес к поэзии. Эрнесто, как мы уже отмечали, был ее большой любитель, знал наизусть произведения многих поэтов. Однажды Ильда заговорила с ним об английском поэте Р. Киплинге и продекламировала его поэму «Если». Эрнесто был в восторге, особенно понравился ему финал:

Останься прост, беседуя с царями,

Останься честен, говоря с толпой;

Будь прям и тверд с врагами и друзьями,

Пусть все, в свой час, считаются с тобой;

Наполни смыслом каждое мгновенье,

Часов и дней неумолимый бег, —

Тогда весь мир ты примешь, как владенье,

Тогда, мой сын, ты будешь Человек!

(Перевод М. Лозинского)

Прослушав стихи, Эрнесто взял руку Ильды и приложил ее к своему лбу: «Как мне хорошо с тобой...»

В Мексике их дружба продолжилась. Они гуляют по центральному парку столицы — Чапультепек, ходят в кино (в частности, посмотрели советский фильм «Ромео и Джульетта»), рождество, которое католики отмечают только с родственниками или очень близкими друзьями, в 1954 году празднуют вдвоем. Ильда дарит Эрнесто красивый пуловер, а у него нет на подарок денег, и он вручает ей на память томик с поэмой аргентинского классика X. Эрнандеса «Мартин Фьерро», который всегда возил с собой.

В новогоднюю ночь он уходит к другу, работавшему сторожем на книжном складе, так как обещал ему помочь скоротать ночное дежурство. Ильда обиделась. Но Эрнесто не только вернулся рано, в девять часов утра, но потащил ее гулять в парк, где делает предложение выйти за него замуж. Между ними состоялся следующий разговор:

Ильда: Что значит для тебя такая женитьба? Ведь я же намного старше тебя. Давай вернемся к этому разговору через год...

Эрнесто: Все вместе. В тебе соединяются ум, чувство товарищества, любовь. И потом, почему через год, а не сейчас?

Но все испортил глупый случай. Однажды Ильда нашла в его книге негатив фото какой-то девушки в купальнике. «Кровь гордых инков» прилила к лицу. Она пишет записку и отсылает ее вместе с негативом на работу «суженому», предлагая остаться «только друзьями».

Вечером Эрнесто, весьма сердитый, объяснил, что негатив этот дочки его друга Мурата, которая скоро выходит замуж. Он сказал, что Ильда придумывает всякие предлоги, дабы оттянуть их женитьбу и что в таком случае он уходит и не хочет даже оставаться другом для нее. Не приходил целую неделю. Но Ильда подхватила грипп, и ее подруга пригласила Эрнесто. Он осмотрел больную, выписал лекарства и сухо пообещал зайти через неделю. Во время второго визита врач тоном ультиматума спросил:

— Ты решилась наконец или...

— Да, да, — заулыбалась Ильда, — но только в мае: раньше не будут готовы бумаги в министерстве внутренних дел. Ты понял, что я согласна?

— Ты правильно сделала, — лукаво посмотрел на нее доктор, — потеряла бы меня навсегда, если бы сказала «нет»[147].

В августе Ильда сообщила Эрнесто, что беременна. Он обнял ее и поцеловал. Стал помогать в хлопотах о бумагах. На следующий вечер после такого сообщения Ильды подарил ей серебряный браслет с черными камешками. «Это за будущего сына, — сказал он, — мне оплатили фотоработы в Латиноамериканском агентстве».

Надо было поторапливаться со свадьбой. Она состоялась в небольшом местечке, неподалеку от мексиканской столицы у знакомого алькальда. Свидетелем был Рауль Кастро, хотя для конспирации подписался его приятель X. Монтане. Фидель приехал к ним вечером на аргентинское «асадо» (мясо на мангале. — Ю.Г.)

Телеграммой уведомили о событии родителей Ильды и Эрнесто. Первые в ответной телеграмме спрашивали, почему не пригласили на торжество, и перевели им 500 долларов. Более информированные родители жениха вопросов не задавали.

Гевара пишет очень теплое письмо родителям Ильды, в котором есть такие слова:

«Надеюсь быть принятым в вашей семье как брат, который уже давно шагает с вами по одной тропе к общей цели, или хотя бы надеюсь на то, что странности моего характера (которых много) будут не столь очевидны, благодаря нашей с Ильдой взаимной и безусловной любви»[148].

Молодожены, получив денежный подарок, собрались было совершить небольшое свадебное путешествие по Мексике, но был сезон дождей, и у Эрнесто обострилась астма. Он шутил: «Я бы в Париж поехал, там сухо». «Ах ты, обуржуазившийся революционер! — смеялась жена. — Лучше бы почитал нашего великого Мариатеги[149] — как надо изучать Европу».

Ильда была действительно хорошо образованна, и это очень импонировало ее супругу. Но вот — незадача: она очень любит Бетховена, а Эрнесто «медведь на ухо наступил». И все же он пошел в магазин грампластинок и купил запись Девятой симфонии великого немца. С гордостью он дарит пластинки на ее день рождения и торжественно ставит на проигрыватель, смонтированный вместе с радиоприемником. «Послушай, говорит он и вместе с женой садится на диван. — Это — твой любимый Бетховен!» Звучат первые такты, Эрнесто довольный улыбается, а Ильда ничего не может понять: на проигрывателе исполняется джазовая музыка... «О, Боже, Эрнесто, ты не переключил радио на проигрыватель...»

И вот их трое: Ильда родила дочку. Она была копия мать. Назвали в честь матери — Ильда, ласково — Ильдита. (Прим. авт.: Латиноамериканцы обожают давать детям имена родителей или других родственников.)

На третий день Ильдита «принимала» первый визит в своей жизни. Это был кубинец Фидель Кастро. «Эта девочка получит образование на Кубе!» — сказал он. «Этого только нам не хватало в нашей интернациональной семье», — шутливо парировал отец.

В честь рождения ребенка друзья допили начатую бутылку мецкаля, мексиканскую водку, настоянную на особых червячках, и даже съели по одному из них (Эрнесто долго уговаривал друга).

О дальнейшем пребывании Гевары в Мексике читатель уже знает, поэтому снова перенесемся мысленно на Кубу...

Отдав предоставленный ему особняк Ильде с дочкой, Че поселился со второй женой в небольшой квартирке в гаванском районе Ведадо. Алеида Марч во время повстанческой борьбы участвовала в подпольной работе в провинции Лас-Вильяс. Во время боев за Санта-Клару пришла в колонну Гевары и стала там помогать ухаживать за ранеными. Ему понравилась эта скромная и симпатичная девушка. Однажды, когда он выходил из лазарета, где работала Алеида, стал прощаться с ней за руку. Долго задержал ее в своей руке, посмотрел в глаза и, улыбнувшись, ушел...

Они устроили свадьбу в тесной комнате крепости, где работал и жил Эрнесто. На свадьбе было всего несколько человек; произнесли несколько тостов и разошлись: время было уплотнено до предела стоявшими перед страной задачами. Среди гостей был снова Рауль Кастро, но на этот раз уже с женой и товарищем по борьбе Вильмой Эспин.

За годы, прожитые вместе, у Алеиды Марч и Эрнесто родилось четверо детей — два сына и две дочери. В семье появился еще один Эрнесто Гевара. Ильдиту все они считали своей старшей сестрой.

Может возникнуть вопрос: «А как вообще относился Гевара к женщинам, нравились ли они ему?» Вот что ответил он сам на аналогичный вопрос корреспондента уругвайской газеты:

«Такой ваш вопрос мне кажется нагловатым... Я не был бы мужчиной, если бы они мне не нравились. Но я не был бы сегодня революционером, если бы пренебрег своим революционным долгом или моими обязанностями супруга и отца только потому, что мне нравятся женщины»[150].

О Геваре как отце мы рассказывали выше. Добавим только, что он всегда сетовал на то, что родители, в том числе и он, отдающие себя общему делу, непростительно мало бывают со своими детьми. В мае 1963 года на его имя пришла бандероль из провинциальной школы с сочинениями школьников. Че читал их и постоянно восклицал: «Мы, революционеры, порою замыкаемся в себе, своих делах... Даже наши дети смотрят на нас как на незнакомых. Ведь они нас видят меньше, чем нашего телохранителя, которого называют «дядя»[151].

Спустя 10 лет после гибели Гевары его дом в Гаване посетила журналистка из журнала «Болгария». Она писала о «скромной квартире с очень скромной обстановкой», в которой жила вдова Че и его дети. Болгарку приняли при условии, что она не будет задавать никаких вопросов детям об их отце, дабы не нарушать его завета — они не должны ничем отличаться от других кубинских детей. На все другие вопросы дети отвечали четко и охотно, даже самый младший — Эрнестито, заявивший, что хочет стать космонавтом или (при этом он с хитринкой на лице посмотрел на мать) партизаном. (Прим. авт.: Я встретил и познакомился с этим «партизаном» в испанском городе Барселоне в 2000 году. Проживающий в каталонской столице архитектор Эрнесто Гевара Марч организовал там выставку фоторабот своего известного отца.)

Но нам хотелось бы продолжить рассказ о той, которая дала жизнь самому Че и которую он обожал, — о его матери, Селии. Вскоре после посещения острова вместе с мужем она вновь приехала на Кубу, чтобы повидать любимого сына, лучше понять его напряженную жизнь. Теперь, после того как они в Буэнос-Айресе трижды получали за годы войны сообщения о его гибели, она хотела его видеть еще и еще... И, если говорить честно, у нее таилась идея разузнать, как долго ее Эрнестито думает жить за пределами своей родины. Тем более что она хорошо запомнила интервью ее сына, опубликованное в аргентинской газете «Ла Расон» в начале 1959 года. На вопрос, сколько времени он думает находиться на Кубе, Эрнесто не стал отвечать, а дипломатично перевел разговор: «Оставим это, лучше сообщите в своей газете, что я был крайне рад связаться по телефону с родителями, голоса которых я не слышал уже шесть лет...»[152]

Худшие опасения в этом отношении подтвердились, когда по приезде в Гавану донья Селия узнала о президентском указе, по которому команданте Эрнесто Че Гевара провозглашался «кубинцем по рождению со всеми вытекающими из этого правами и обязанностями»[153]. Родственникам-аргентинцам она, вздохнув, сказала: «Что ж, живут же люди на два дома; я буду жить «на две страны».

И она действительно так жила. Даже уговорила своего строптивого и щепетильного сына разрешить ей присутствовать в его министерском кабинете и помогать вести записи, подбирать необходимые документы. Как-то после одного заседания у министра Гевары, когда они остались в комнате с сыном одни, она с возмущением стала высказываться о «несобранности и медлительности» сотрудников. Че удивленно посмотрел на нее: «Успокойся, старушка, ты начинаешь залезать не в свои дела...»[154].

Гватемальская приятельница Ильды и Эрнесто Мирна Торрес, посетившая Кубу (ее визит туда совпал с очередным приездом доньи Селии), рассказывает об удивительной скромности и отзывчивости матери Гевары. «Она никому не говорила, чья она мать, никогда не ссылалась на это. Если бы позвонила в министерство сына по поводу транспорта, ей бы никто не отказал в машине. Но она вместе со мной «напополам» брала такси, и мы с ней разъезжали по городу... Ее любимой фразой было: «Делай, что хочешь, если это никому не вредит»[155].

В 1961 году Гевара едет на международную конференцию в Пунта-дель-Эсте (Уругвай), где ожидается его выступление. Конечно, мама Селия уже там. Потом она полетит с ним на его самолете в Бразилию, а оттуда — в Гавану. В самолете у сына опять приступ астмы. Донья Селия счастлива, что в такую минуту оказалась рядом с «больным мальчиком» и может ему помочь. Ей все интересно, чем занимается ее сын. Она спрашивает о впечатлении, какое произвели на него президенты Уругвая, Аргентины и Бразилии.

... После укола Эрнесто уснул. Она сидела рядом и любовалась мужественным лицом своего первенца. Неожиданно он нахмурился, как будто увидел во сне что-то неприятное, и проснулся:

— А ты так и не уснула, старушка, а я видел во сне, будто профессор Писани (помнишь, у которого я учился в университете?) схватил меня за руки и не дает выйти из своего кабинета: «Не пущу ни на Кубу, ни в Боливию: твое место здесь, тебя ждет наука!»

— А почему Боливия, сынок?

— Откуда я знаю? Мало ли какой бред во сне приснится... Ты лучше мне расскажи: после приезда с Кубы ходила к доктору Баэсу, видел ли он последние твои анализы, которые ты делала в Гаване?

— Конечно, он сказал, что они вполне приличные. (Эрнесто заметил, что мать несколько стушевалась. Она не хотела ему рассказывать, что после последнего ее визита к онкологу тот позвонил ее мужу дону Эрнесто и попросил зайти к нему. Правда, муж успокоил ее, сказав, что доктор рекомендовал Селии лечь на более глубокое обследование в его клинику.)

Че стал вспоминать свои юношеские годы. Поинтересовался, что слышно о его детской симпатии Чинчине, вышла ли она замуж?

— А ты ведь и не знаешь историю с ее платьем?

— С каким платьем? — удивилась мать.

— Перед нашим отъездом с Миалем я ей подарил, когда зашел попрощаться, маленькую собачонку по кличке Камбэк (по-английски «Вернись». — Ю.Г.), а она дала мне 15 или 20 долларов и попросила привезти ей кружевное платье — как будто в Буэнос-Айресе нет! Конечно, нам эти деньги очень пригодились, когда те, что имели на пропитание, улетучились из-за ремонта мопеда...

— Так, значит, ты ее должник? Если увижу ее, отдам твой долг...

— Нет, платье я все-таки купил на заработанные в Майами деньги и вручил его Чинчине, когда вернулся домой...

Вошел второй пилот и сообщил, что скоро будет посадка в Ранчо Бойеро (старое название Гаванского аэропорта имени Хосе Марти. — Ю.Г).

Еще из иллюминатора донья Селия увидела около здания аэропорта огромную толпу людей с кубинскими флагами и большим транспарантом, на котором было начертано: «Ты достойно защищал Кубу, Че! С победой! Мы гордимся тобой!» У трапа стояли Фидель Кастро и другие руководители...

— Нет, — вздохнула растроганная женщина, — эти люди не отдадут мне сына!..

Если бы она знала тогда, что понятие «эти люди» составят не только кубинцы, но и миллионы обездоленных на нашей земле, кому был нужен ее Эрнесто!..

Донья Селия пожила немного в семье сына, написала для кубинского журнала «Боэмиа» большой материал о его детских и юношеских годах и улетела в Буэнос-Айрес. Через два года она вновь побывает в Гаване, понянчит появившихся за это время новых внуков. Больше она никогда не вернется туда...

...В небольшой больничной палате на койке под обычным распятием на стене лежит пожилая женщина. У нее желтое, осунувшееся лицо, в дрожащих слабых руках листок бумаги с письмом от ее сына. (Читатель, конечно, догадался, что это донья Селия.)

В письме, присланном с оказией, ее сын, в частности, писал:

«Дорогая старушка, чтобы ты не волновалась, должен сообщить, что в ближайшие дни уеду на рубку сахарного тростника, а потом далеко от столицы буду руководить одним предприятием в течение пяти лет. Посылаю тебе фото твоих внуков, самый маленький — Эрнестито, которого ты не видела. На нем заканчиваю «производство»...

Всем сердцем любящей матери Селия почувствовала, что с сыном что-то происходит важное, она мало верит его объяснениям. Мать пишет Геваре ответ:

«Дорогой Тэтэ, оставлю свойственную нам с тобой ироничность и дипломатию и скажу прямо: это — безумие: при недостатке на Кубе способных организаторов, посылать последних на месяц рубить тростник (на острове столько умелых рубщиков!) ...А пятилетнее руководство каким-то предприятием! Значит ты уже не министр? Если почему-либо пути на Кубу для тебя закрыты, есть Алжир Бен-Беллы и Гана Нкрумы (донья Селия была информирована о радушном приеме ее сына во время командировок в эти страны. — Ю.Г.) ...Ведь быть все время иностранцем — похоже, твоя судьба. Для меня твое письмо — кусок свинца... Фото внуков? Они — очарование, хотя лицо ни одного из них мне не напоминает тебя маленьким, хотя бы твое выражение. Хорошо, что вы «свернули производство», так как во время последней беременности Алеиды я очень все время беспокоилась.

Испытываю физическую боль в связи с невозможностью поехать снова на Кубу и быть около тебя, чтобы хотя бы сказать: «Доброе утро, старичок!» или «Чао, милый!» Ведь повторять это изо дня в день — это тоже обретает свою ценность... Самые крепкие объятия тебе и твоим. Твоя мама»[156].

Она позвонила приятелю своего сына Рикардо, который обещал передать письмо со своим родственником, уезжающим через два дня в Гавану. Рикардо письмо забрал, но оказия сорвалась: родственник перенес поездку на неделю. Передавая письмо, донья Селия говорит: «Позвони ему, попроси приехать: хочу его увидеть в последний раз...» Рикардо исполнил просьбу. В палате зазвонил телефон международной связи. В трубке донья Селия услышала грустный голос Алеиды: «Эрнесто сейчас не с нами... Как только сможет, он соединится с вами...»

На душе стало совсем беспокойно, а тут еще газеты пишут о серьезных уличных сражениях в Санто-Доминго. Один газетчик даже уверяет, что среди восставших находился Че Гевара...

Донья Селия закрыла глаза, подумала о том, что завтра обещал заглянуть к ней Рикардо... В мозгу побежала ленточка воспоминаний. Замелькали лица, знакомые и незнакомые, послышались голоса, шумы. Их стала заглушать одна идущая издалека мелодия. На ее звуковом фоне застыла «картинка». Поначалу она была в серой дымке, неясной. Потом постепенно стала проясняться... Селия увидела себя в актовом зале школы, где учился ее Эрнестито... А вот и он вместе с другими школьниками поет национальный гимн:

Да будут вечными лавры,

Которыми нас удостоят:

Будем жить увенчанные славой

Или клянемся со славой умереть!

На груди у Тэтэ, как и у других детей, бело-голубой бант цветов аргентинского флага... «Картинка» стала меняться. Что это? ...Почему Эрнесто уже в военной униформе, когда это у него отросла борода?!

Подсознанием она поняла, что это — последние сновидения в ее жизни... «Да будут вечными лавры...» — уже очень далеко продолжала звучать знакомая мелодия гимна, которая плавно перешла в темную тишину...

Когда ее вывели из состояния клинической смерти, донья Селия поведала навестившей ее родственнице о своем сне... На следующий день больная впала в кому и скончалась...

Когда Эрнесто узнал о смерти матери, в пути уже находилось его письмо ей с очередной оказией. В нем он сообщал «о новых авантюрах ее маленького пирата XX века». Позднее оба письма — матери и сына — были опубликованы в одном из журналов[157].

...Родные лица. Помните фильм Михаила Калатозова «Летят журавли» (кстати сказать, очень любимого Че Геварой)? В глазах умирающего героя прокручивается калейдоскоп лиц самых близких ему людей. Если что-либо подобное повторилось с Че в момент его расстрела боливийскими карателями, то, думаем, среди прочих лиц наверняка промелькнули родные лица близких, его соратников и друзей.

Сдержанный в проявлениях чувств, несколько замкнутый и молчаливый, Эрнесто Гевара не мог похвалиться обилием друзей (особенно таких, кого общительные кубинцы уже через пять минут знакомства называют «ми амиго» — мой друг. — Ю.Г.). Поэтому расскажем только о его отношениях с тремя из них — о друге юности и о двух друзьях (в равной степени — соратниках) последних 12 лет его жизни.

О первом, Альберто Гранадосе, читатель уже кое-что знает, по крайней мере, об их совместном путешествии по странам Южной Америки. К этому добавим несколько штрихов из его собственных воспоминаний. Предоставим ему слово:

«Нас было три брата... родом мы из провинции Кордовы (Аргентина). Сам я сначала закончил фармацевтический факультет университета. Однако карьера аптекаря меня не прельщала. Я увлекся проблемой лечения проказы, проучился в университете еще три года, стал биохимиком. И в 1945 году начал работать в лепрозории, расположенном в ста восьмидесяти километрах от Кордовы»[158].

В этом же году Эрнесто только стал студентом. Выбор им специальности дерматолога во многом был подсказан его старшим другом. Путешествовали по континенту они, уже объединенные не только дружбой, но и общими профессиональными интересами. Это подметил и чилийский газетчик из «Диарио аустраль» («Южная газета». — Ю.Г.), писавший о них репортаж, озаглавленный: «Два аргентинских эксперта-лепролога путешествуют по Южной Америке на мотоцикле».

«Ученые гости являются специалистами в области лепрологии и других болезней, сопутствующих проказе, — писал журналист. — Они хорошо знакомы с положением в этой области на их родине... Они также посетили лазареты в Бразилии, стране, где наивысший процент больных этой болезнью.

Кроме намерения ознакомиться с постановкой санитарного дела в разных странах Южной Америки, сеньоры Гранадос и Гевара, путешествующие на свои собственные средства, испытывают особое желание посетить чилийский лепрозорий в Рапа-Нуи. Наши врачи рассчитывают, прибыв в Вальпараисо (тихоокеанский порт Чили, связанный пароходным сообщением с островом Пасха. — Ю.Г.), установить контакт с руководителями Общества друзей острова Пасхи с целью изучить возможность посетить лепрозорий, расположенный на этом чилийском острове... Закончив однодневное пребывание в Темуко, сеньоры медики продолжат свой путь сегодня в направлении города Консепсион»[159].

Мы уже знаем, что Альберто останется в Каракасе, а дипломник Эрнесто вернется в Буэнос-Айрес, но восьмимесячная совместная поездка явилась хорошим испытанием для их дружбы. А было все — и печальное, и комическое. Уже в Мехико, вспоминая об этом путешествии, Гевара рассказывал жене такие случаи.

Мопед Альберто был «чудом велотехники». Даже тормоз работал не всегда. В одном месте на дороге Альберто кричит другу: «От меня убежали тормоза. (Прим. авт.: На испанском это звучит буквально так. Однажды в Боготе колумбиец попросту «въехал» в багажник моего «Мерседеса», стоявшего перед красным светофором. Когда я попробовал высказать свое возмущение, он, страшно обидевшись, сказал: «Как Вы не понимаете, сеньор, у меня «убежали тормоза!!!»). Я направляю мопед на столб, — испуганно бормочет Миаль, — а ты прыгай в кювет!»...

В порту Вальпараисо «сеньоры медики» спрятались в туалете одного сухогруза, чтобы доплыть бесплатно до острова Пасхи. Обнаружили их там уже когда судно было в открытом море. Капитан в виде штрафа поручил Альберто чистить картошку, а Эрнесто... туалеты. К тому же они скоро выяснили, что плывут не на Пасху, а в чилийский порт Антафагасту...

Как-то на ночлег их приютили пожарные в своей казарме. Ночью в помещении казармы случился... пожар (!) Путешественники помогают гасить его. Эрнесто с гордостью показывал двух спасенных им котят. Отмывать сажу и копоть было негде, поехали дальше на попутном грузовике до города, где намечали остановиться у одного знакомого Альберто. Тот, увидев на пороге двух «трубочистов», не хотел их впускать, пока Миаль не напомнил хозяину, что он — доктор Альберто Гранадос из Буэнос-Айреса...[160]

После победы революции Гевара пригласил своего друга и его жену переехать на Кубу, помог с жильем и работой. «В один из февральских вечеров 1969 года мы сидим в просторной гостиной Альберто Гранадоса, в гаванском пригороде Мирамар, — так начинается книга И. Лаврецкого (Григулевича) о легендарном партизане...

Альберто приехал в Гавану летом 1960 года, когда Гевара был президентом Национального банка. В президентском кабинете состоялась их первая гаванская встреча:

Гранадос (входя и оглядывая кабинет): Ты стал важным человеком, старина...

Гевара (отрываясь от бумаг): Миаль, дружище, ты откуда? Приплыл на плоту?

Гранадос (после крепкого объятия): Ну что, смотрю, не понимают тебя американцы? Читал сегодня газеты...

Гевара (закурив сигару): Ты же знаешь, когда какая-нибудь страна поднимает голову, как было в Гватемале, янки обязательно посылают самолеты и все изговняют. Это же — сукины дети... только что-либо у них затронешь... Раз! Объявляют тебя коммунистом, начинают науськивать ОАГ (Организацию американских государств. — Ю.Г.), завывая о западной демократии... Поэтому, чтобы им в отместку нагадить, ты должен стать что-то вроде коммуниста и добиваться, чтобы тебе помогли русские. Тем самым продемонстрировать, что имеешь опору с противоположной стороны... Тем более что 300 тысяч га, что мы экспроприировали у янки, отдавать им не собираемся, представь себе...

Гранадос: И Фидель... Каков он?

Гевара: Экземпляр вне сравнения. Ты с ним познакомишься...»

Все сказанное нами об Альберто Гранадосе, видимо, объясняет, почему Че именно его попросил разделить с ним вынужденное уединение на отдаленной от Гаваны ферме, где он поселился перед тем как покинуть Кубу...

Хулио Роберто Касерас, по прозвищу Эль Патохо (на уличном жаргоне его гватемальских земляков это означает «малыш», «мальчик с пальчик». — Ю.Г.). Эрнесто познакомился с ним по пути из Гватемалы в Мексику. Помните, как они зарабатывали с ним на хлеб случайными фотоснимками прохожих? Фидель отказал ему в поездке на «Гранме», так как не хотел превращать свой отряд в своего рода «интернациональную бригаду». Хулио Роберто остался в Мехико, где ему пришлось сменить много профессий в поисках заработка. Вот что писал Гевара о своем друге:

«Эль Патохо был человеком по натуре скрытным, но в то же время глубоко эмоциональным. Он отличался большой культурой и широтой знаний, постоянно работал над собой. Став членом Гватемальской партии труда, он посвятил себя целиком служению своему народу и вырос в крупного революционного деятеля. От его вспыльчивости и чрезмерной гордости прошлых лет не осталось и следа: революционная борьба делает людей чище, лучше, освобождая их от всего наносного... После приезда на Кубу Эль Патохо жил почти все время в одном доме со мной, как и подобает старому другу. Но в новых условиях жизни нам обоим было трудно поддерживать друг с другом наши прежние отношения. Он многого не договаривал, а я, видя, как он усердно зубрит какой-нибудь диалект своей страны, догадывался о том, к чему он готовится. И однажды Эль Патохо сказал мне, что он уезжает, что час настал и ему надо выполнить свой долг.

Эль Патохо не имел военной подготовки, но он считал, что его обязанность состоит в том, чтобы с оружием в руках драться за свободу на своей порабощенной родине и повторить в какой-то степени пример нашей борьбы.

Перед его отъездом у меня состоялся с ним длинный разговор — один из немногих за все время его пребывания на Кубе. Под конец я ограничился тем, что по-дружески дал ему три совета относительно его будущих действий на начальном этапе: постоянно находиться с людьми в движении, постоянно все подвергать сомнению, постоянно быть начеку...

Таковы самые главные уроки, вытекавшие из нашего опыта партизанской борьбы. Это было в то же время единственным, что я мог дать ему вместе с дружеским рукопожатием. Разве мог я советовать Эль Патохо, чтобы он не делал этого? И по какому праву я мог бы говорить ему об этом, если он сам знал, что мы тоже когда-то предпринимали такую попытку, и никто тогда не верил в ее успех?

Он уехал, а вскоре пришло сообщение о его смерти. Как всегда, вначале у нас еще была надежда на то, что, может быть, произошла ошибка, как уже не раз случалось в подобных случаях раньше. Но, к сожалению, труп убитого сына опознала его мать; сомнений не оставалось — Эль Патохо погиб...»

Еще раз пришлось испытать горечь утраты, и остался без ответа вопрос: почему бы не учесть чужой опыт? Почему остались без внимания такие простые советы, которые были даны Геварой другу (Э. Геваре рассказывали об обстоятельствах смерти его друга. — Ю.Г.)? Любопытно и поучительно было бы подробнее узнать обстоятельства всего случившегося, гибели самого Эль Патохо. Пока они досконально не известны, но можно наверняка предположить, что район действий был избран неудачно, что бойцы оказались слабо подготовленными в физическом отношении, что не соблюдалось в достаточной мере условие — подвергать все сомнению и быть бдительными, а потому карательным войскам удалось выследить партизан...

«Еще раз пролилась молодая, горячая кровь во имя свободы на Американском континенте. Пришлось вновь пережить горечь утраты. Но пока мы оплакиваем наших погибших товарищей, нужно готовиться к новым сражениям, чтобы не повторять ошибок прошлого, отомстить за каждого убитого новыми победами и добиться окончательной свободы.

Когда Эль Патохо уезжал, то он ничего не сказал мне о том, что он что-то оставлял после себя, за чем нужно было бы присматривать. Он не попросил об этом и никого другого. После него ничего не осталось — ни одежды, ни личных вещей. Однако мои старые друзья по Мексике прислали мне его записную книжку, в которой содержались написанные им стихи, посвященные революции, родине и любимой женщине, с которой Эль Патохо познакомился на Кубе. В последнем стихотворении он говорил о своем сердце, которое в этой жестокой борьбе согревалось любовью, и верил, что победа придет (ну как не восторгаться романтичностью латиноамериканской души! — Ю.Г.).

— Сердце Эль Патохо осталось среди нас, — добавляет Че. — Наступит новый день, когда над Гватемалой, над всей Америкой взойдет солнце свободы, за которую Эль Патохо отдал свою жизнь, и согреет его сердце радостью победы, о которой он мечтал...»[161].

...Уже из тех высказываний Гевары о Фиделе Кастро, которые мы приводили выше, можно составить себе некоторое представление о весьма восторженном отношении Че к его кубинскому соратнику. Мотивируя такое свое отношение, Эрнесто вспоминает о том, как тот ради друга был готов поступиться интересами дела (Прим. авт.: При посещении Гевары в мексиканской тюрьме на предложение Эрнесто не ждать его освобождения, а плыть на Кубу Фидель решительно ответил: «Я не оставлю тебя»), и добавляет:

«Такое поведение Фиделя в отношении людей, которых он ценит, является ключом к пониманию той огромной любви к нему, когда к приверженности, основанной на принципах, присоединяется приверженность личного характера»[162].

И надо сказать, что такую характеристику он не менял, что бы кто ни говорил, до конца своих дней. Со своей стороны, Фидель всегда по достоинству оценивал способности аргентинского друга, его самоотречение в революционных делах, альтруизм, высокие моральные качества. Но не только это.

Нам кажется, кубинский лидер, будучи человеком весьма проницательным и тонко разбирающимся в людях, не мог не заметить отсутствия у Гевары таких черт, как соперничество, карьеризм, своекорыстие, самомнение. И все это — на фоне гипертрофированной скромности и простоты.

Действительно, Че понимал, что его положение и роль на Кубе во многом зависели от факта делегирования их ему Фиделем. Тем более что он всегда ощущал себя на острове немного «пришельцем со стороны»[163], хотя имел в своих руках ключевые рычаги в таких важнейших областях жизни страны, как экономика и благосостояние народа. Об этом говорят и его слова корреспонденту журнала «Боэмиа» в день назначения главой Национального банка:

— Спросите об этом лучше у Фиделя... Не важно, что это экономическая проблема. Он сможет поговорить обо всем, о небесных материях и о земных[164].

Стремление не выпячиваться, не навязывать своего мнения всегда отмечали у Че хорошо знавшие его кубинские соратники. Поначалу, в первые дни Сьерра-Маэстры, он даже рассуждал так: «Я не должен обсуждать планы кубинцев: это — их революция и у них в стране, пусть ее совершают, как хотят сами»[165].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.