Глава 18. Милый призрак
Глава 18. Милый призрак
Вте годы голос начал подводить меня. Впервые за много лет, выходя на сцену, я вновь испытывала те чувства, которые сковывали меня перед первым выступлением: смогу ли? Получится ли? Понравится ли публике? Но если тогда рядом со мной и в моем воображении была моя сестра, если тогда я, несмотря ни на что, чувствовала ее поддержку, то сейчас я оставалась со своими мыслями наедине.
Часто мне приходилось отменять представления, потому что голос мой превращался в хриплый шепот, напоминавший уже не трели соловья, с которым меня так часто сравнивали критики, а в карканье ворона. В конце концов, я, сославшись на болезнь, отказалась от новых гастролей – на время, как я сказала всем – и теперь жила в Куртанвеле почти затворницей.
Мои отношения с мужем давно уже стали лишь дружескими. Луи, по-прежнему относившийся ко мне с большой нежностью, большую часть времени все же проводил за работой, писал и редактировал тексты по истории искусства, переводил рассказы Ивана, которые Франция, не избалованная тогда иностранной литературой, принимала на ура.
Все реже мы бывали вместе, и в тех случаях, когда я просила его сопровождать меня на какой-то вечер, он, как правило, отказывался, отговариваясь плохим самочувствием. Я давно уже интересовала его лишь как собеседник, а здоровье его было таково, что ему скорее требовалась сиделка, чем жена, и несколько раз он говорил мне, что я могу быть полностью свободна в своих поступках, не уточняя, впрочем, что он имеет в виду. Я понимала это так, как хотела, и посещала вечера и светские мероприятия без него.
Как правило, Иван составлял мне компанию. Нам обоим было уже ближе к сорока, мы были знакомы много лет, хорошо знали друг друга, нам всегда было о чем поговорить, и его общество было для меня приятным и желанным. На каникулы обычно приезжала его дочь, и тогда мы проводили время втроем. Иногда мне казалось, что мы – семья, которая прошла вместе через тяжелые испытания, но сумела пронести искренность отношений через все годы и несчастья.
Иван смотрел на меня все с той же любовью и преданностью, которую я увидела в его взгляде в памятный осенний ноябрьский вечер, когда мы были впервые представлены друг другу. «Вы знаете то чувство, которое я посвятил вам и которое окончится только с моей жизнью», – писал он мне, и я, вспоминая прошедшие годы, не раз задавала себе вопрос: почему я так и не ответила на его чувства? И действительно ли не ответила?..
Сколько раз, видя его в обществе других девушек или читая в его письмах о том, что он проводит вечера в обществе своей дальней родственницы, восемнадцатилетней Ольги, на которой – почему бы и нет? – он планирует жениться, я терзалась муками ревности или глядела на себя в зеркало, думая: нехороша, а сколько красивых девушек окружает его, так не стоило ли этого ожидать?..
Но теперь я вновь встречала его взгляд, полный нежного чувства, и думала о том, что, будь я свободна или будь он чуть настойчивее…
Я гнала от себя прочь эти мысли, и, однако, они вновь и вновь возвращались ко мне. Иногда я видела сон, будто бы мы с ним стоим на берегу реки, и он обнимает меня и целует висок, там, где бьется жилка, и тогда я просыпалась с бешено колотящимся сердцем.
Этому сну суждено было стать вещим.
В тот вечер мы были приглашены к княгине Трубецкой на вечер, но Луи от приглашения отказался, и меня, как обычно, сопровождал Иван, который с княгиней был хорошо знаком – они часто бывали друг у друга в Петербурге, а Полинет и сейчас время от времени гостила у Трубецких на каникулах.
Стоило нам появиться, как все взгляды обратились на нас. Я знала, что в Париже о нас снова начали судачить – кто-то негодовал, что Луи терпит Ивана под своей крышей, кто-то возмущался, что Иван находится на положении нахлебника в нашем доме, и не раз – я это знала – с жадным любопытством пытался выведать у Ивана подробности наших отношений и смеялись над продолжительностью его чувства.
Иван же разительно переменился. Я помнила, как несколько лет назад он на каждом углу кричал о своей любви, а наши общие знакомые часто жаловались, что говорить он может лишь обо мне, обсуждать мои выступления, концерты, планы и гастроли, если же речь заходила о чем-то другом – мгновенно терял к разговору интерес. Теперь же он стал гораздо более сдержанным – прошедшие годы что-то изменили в нем, сделали его скрытным, замкнутым человеком. Он, как говорили, избегал произносить даже мое имя, полагая это едва ли не святотатством. Впрочем, он остался таким же чувствительным, и письма его были все такими же – полными любви и уважения. Любовь-страсть, сжигавшая его все эти годы, прекратилась в любовь-нежность, и мне сейчас, в то время, как главное в моей жизни – музыка, пение, голос, – стало для меня недоступным, очень важно была его дружба и поддержка.
Да и наши отношения – то, чего никто не замечал, – тоже переменились. В них появилась какая-то новая, почти мистическая связь, мы чувствовали настроение друг друга, обернувшись в толпе, я всегда знала, что встречу его взгляд, и порой мне казалось, будто между нами протянулась какая-то золотистая нить, неразрывно связывающая нас. Нас связывала тайна, которой окружающие не могли не чувствовать, не понимая, однако, ее смысла – о, я и сама не понимала, что это за волшебная таинственная связь, внезапно образовавшаяся между нами…
В тот вечер у Трубецких меня просили спеть, но я привычно отказалась, сославшись на болезнь. Свечи уже начали оплывать, когда, наконец, гости стали расходиться, и мы с Иваном, который в то время гостил в нашем парижском доме, тоже попрощались с хозяевами и отправились обратно. Оставалось ехать еще пару улиц, когда Иван предложил остаток пути проделать пешком.
– Взгляните, какая луна! – воскликнул он. – Как лунный свет льется на крыши, как серебрятся листья, и даже ветер стих, чтобы не нарушать тишину этого волшебного вечера. А вы похожи на фею… или на призрака, явившегося сквозь время и пространство, чтобы рассказать людям о том, что такое истинные чувства.
В последнее время Иван часто бывал подвержен каким-то мистическим настроениям, поначалу это пугало меня, но затем я поняла: это лишь способ выразить его новые чувства, в которых любовь и борьба со смертью переплелись в один тесный клубок.
Мы вышли из кареты и пошли пешком. Луна и впрямь сияла как-то невыносимо, и свет ее делал не только наши фигуры, но и весь город, каждые дом, дерево, даже пробегавшую мимо кошку какими-то призрачными, зыбкими, словно явившимися с той стороны. Вскоре и самой мне стало казаться, что мы – лишь странствующие призраки, и нет у нас ни дома, ни очага, ни близких, а лишь только тьма и бесконечная дорога. Сердце мое тоскливо и сладко заныло, шаги становились все медленнее, и, в конце концов, мы остановились на берегу Сены.
Молчание наше не было тягостным, это не было молчанием двух людей, которым нечего сказать друг другу – скорее просто не нужно было слов, потому что и без них мы прекрасно друг друга понимали. Но я, наконец, решилась его нарушить и рассказать о чувстве, которое овладело мной.
– Ваши слова навели на меня странное настроение, – сказала я тихо. – Мне и впрямь почудилось, что мы с вами – какие-то духи, обреченные вечно странствовать по дорогам этого мира в поисках пристанища, да только для таких, как мы, его нет и быть не может.
Иван как-то грустно улыбнулся и, помолчав, ответил мне:
– Что же, дорогая моя мадам Виардо, если бы вы были таким призраком – я с радостью пустился бы в любые странствия вслед за вами, и сам стал бы призраком или духом, если бы вам это было угодно. Впрочем, я и без того провел свою жизнь в странствиях, пытаясь следовать…
Он замолчал, но я поняла, что он хотел сказать: «Пытаясь следовать за вами».
Внезапно вся его жизнь развернулась передо мной с поразительной ясностью. Не знаю, пыталась ли я думать об этом когда-то прежде, но теперь без всяких усилий с моей стороны картина эта встала перед глазами. Я видела человека – одинокого, без семьи, который всю жизнь провел в метаниях по свету, пытаясь поймать свою ускользающую любовь. Раз за разом он пытался найти свой очаг, и раз за разом, стоило мне позвать его, он бросал все и вновь следовал за мной. И теперь, будучи уже немолодым человеком, он и и впрямь чувствует себя так, будто всю жизнь пытался догнать то ли призрака, то ли блуждающий огонек, который едва не завел его то ли в чащу леса, откуда нет возврата, то ли к такому же призрачному счастью, которое теперь – вот она, наша тайна – вдруг возникло между нами.
Я склонила голову на его плечо и почувствовала, как губы его прижались к моему виску – там, где бьется под кожей синяя жилка. Несколько секунд мы стояли, замерев, в лунном свете, а затем так же молча, не произнося ни слова и не сговариваясь, продолжили наш путь.
Странный этот разговор так и остался в том лунном вечере, и больше мы уже никогда об этом не заговаривали, но отношения наши стали еще ближе – настолько, что даже Луи, никогда не страдавший ни ревностью, ни подозрительностью, стал высказывать свое недовольство.
Уехав на несколько дней в Париж повидаться с Авророй, я получила от него письмо, где он говорил, что, кажется, Иван мне стал дороже и ближе, чем он, Луи. «Я желаю всем моим существом, – писал он мне, – чтобы мое сознание отключилось, чтобы мое сердце было спокойно и полно тобой. Я прошу тебя прогнать этих порочных разноцветных дьяволов, восстановить мой покой и веселость, наполнить меня счастьем и гордостью за тебя, мою жену и подругу».
– Тебе не о чем волноваться, Луи, – вздохнула я. – Никогда я не повторю той ошибки, что сделала уже однажды. Слишком велика расплата за это искушение…
В то время мы жили в Бадене, и Иван время от времени приезжал навестить нас – он жил то в Париже со своей дочерью и ее гувернанткой, госпожой Иннис, то снимал дом по соседству от нас, что периодически вызывало у Луи приступы какой-то раздражительности и саркастичности.
Дочери Ивана вскоре предстояло выйти замуж. Она познакомилась с Гастоном Брюэром, преуспевающим молодым человеком, который занимался производством стекла. Так же, как и Полинет, ему было чуждо художественное начало, зато он отличался редкостным здравомыслием и рациональностью. Полинет же обещала стать примерной женой и хорошей матерью, и Иван охотно дал свое благословение на этот брак.
Чего он не ожидал – так это того, что Полинет решит перед свадьбой принять католичество. Меня это не слишком удивило – Полинет выросла в католической семье, ее жених был католиком и друзья, князья Трубецкие, также исповедовали католичество, а потому желание ее было мне вполне понятно. Иван к вопросам религии всегда был достаточно равнодушен, но тут отчего-то страшно огорчился. Узнав, что Трубецкие собираются присутствовать на церемонии обращения его дочери в католичество, он рассердился и стал высказывать возражения.
«Я решительно возражаю против этого: надо, чтобы эта церемония совершилась как можно более тихо и секретно, если только вы не хотите навлечь на меня самые серьезные неприятности», – написал он им.
Он и дочь свою пытался отговорить, но Полинет, разумеется, поступила по-своему. Выйдя замуж за своего Гастона, она уехала вместе с ним, получив 150000 франков приданого, и зажила вполне счастливо.
Я же, не в силах больше петь со сцены, не хотела совсем отказываться от музыки, а потому решила набрать учеников.
Теперь я хорошо понимала своего отца, который порой, не выдерживая, срывался на крик, на чем свет стоит ругая не слушавшего его ребенка. Я, впрочем, на моих девочек никогда не кричала, всегда стараясь сохранять доброжелательное спокойствие – и чем я бывала за это вознаграждена? Бесконечными жалобами моих учениц на усталость и непомерные нагрузки! Мне в свое время говорили: «Не играй так страстно – умрешь на сцене». Эти же девочки, казалось, боялись лишний раз сделать движение бровью или выразить лишний оттенок эмоций голосом.
– Достаточно, Дезирэ, – не выдержала я однажды, когда юная мадемуазель Арто принялась со слезами на глазах говорить, что у нее больше нет сил. – Как вы хотите достичь успеха, если ваше пение вызывает слезы лишь на ваших глазах? Заставьте плакать меня, и после этого можете петь хоть в Гранд-Опера!
С этого дня я стала гораздо более требовательной и суровой к ученикам, но и результаты превзошли все мои ожидания.
Самым же неожиданным было то, что голос вернулся ко мне. Однажды, уступив на одном из наших домашних музыкальных вечеров просьбам Сен-Санса, я согласилась спеть. Он сел за рояль, я вышла на середину комнаты и попыталась спеть что-то из Макбета. Голос мой, поначалу хриплый и ржавый, уже через несколько секунд к моему удивлению стал прежним. Вновь он разлетался по комнате, был таким же бархатным и томным, как и в дни моей юности. Снова и снова гости просили меня спеть, и я, сама очарованная произошедшим со мной волшебным преображением, села за рояль и начала играть первые ноты из романса Чайковского.
«Нет, только тот, кто знал…» – выводила я, и мне казалось, что не было ни этих долгих лет, ни разочарований, ни усталости.
Внезапно, точно меня кто-то окликнул, я обернулась и увидела Ивана. Он, видно, только что вошел и замер у входа, слушая меня. В глаза его стояли слезы, и те же слезы внезапно появились у меня на глазах. Я закончила петь и опустила крышку.
– Ваш голос вернулся к вам, – сказал он мне позже, – и вы представить себе не можете, как я счастлив. Я давно хотел показать вам… – он достал и протянул мне листки бумаги. – Я дописал либретто к вашей оперетте «Последний колдун», но боялся, что это может вас расстроить.
– Расстроить? Ваши стихи? Иван, о чем вы говорите?! – воскликнула я с жаром. – Мы непременно, непременно должны поставить это! И вы будете петь Колдуна – да, да, и не вздумайте отказываться, иначе и я петь не стану!
Конечно, это был лишь домашний спектакль – Ивана на сцену было не заманить, да и я сама побаивалась выступлений после столь долгого перерыва, однако постановка прошла с необыкновенным успехом.
Участие принимал и он сам, и я, и мои дети, и ученики. Все это начиналось как желание немного разнообразить нашу жизнь, но публика неожиданно приняла мои оперетты с таким восторгом, что мы давали по несколько представлений в месяц, дома у Ивана была оборудована сцена, и, в конце концов, слух о наших представлениях дошел до великого герцога Веймарского (сестра его, прусская королева, была одной из самых постоянных наших посетительниц). Он пожелал поставить одну из опереток – а именно «Последнего колдуна» – на сцене своей столицы. Особенно горячо принялся за это дело находившийся тогда в Веймаре Ференц Лист – ознакомившись с моей партитурой, он стал настоятельно требовать ее безотлагательного исполнения. Благодаря его хлопотам и неутомимой деятельности капельмейстера Лассена, в очень короткие сроки желание герцога осуществилось, и постановка была подготовлена. Даже либретто Ивана перевели с французского на немецкий – этим занялся музыкальный критик и литератор Рихард Поль, и перевод его мне вполне понравился.
Сюжет оперетты был довольно простым. Где-то далеко, за тридевятью землями, живет в большом лесу прежде могучий, но теперь растерявший свою силу колдун Кракамиш со своим слугой Перлимпинпином. Вместе с ними живет и дочь колдуна – Стелла, а в лесу неподалеку – эльфы и прочие чудесные создания, которым совсем не по нраву соседство с темным колдуном, и они всячески досаждают старику, бесят его, выводят его из терпения. За лесом же живет царь со своим сыном, принцем Лелио, который часто ходит охотиться в этот самый лес. Царица эльфов взяла его под свое покровительство и хочет женить на Стелле, которую она полюбила, несмотря на то, что она – дочь Кракамиша, – и, конечно, достигает своей цели.
Сначала роль Перлимпинпина исполнял мой сын Поль – специально для него Иван и написал эту роль, и зрители покатывались со смеху, глядя, как недалекий и не очень умный слуга колдуна поет арию и никак не может окончить собственную мысль. Поль был весьма одаренным ребенком и, в отличие от большинства сверстников, ему и в голову не пришло обидеться, что ему досталась такая не слишком красивая и изящная роль, и иногда мне казалось, что письмо Ивана, которое я получила вскоре после рождения Поля и которое очень насмешило меня – он расписывал великое будущее мальчика – может оказаться своего рода пророчеством.
Дети мои Ивана обожали. Русский язык для них был сложен, фамилию его они никак не могли запомнить и переиначивали ее на свой лад – Туржель, Тургель, а потом это уже превратилось в ласковое домашнее прозвище, и мы все так его звали.
Луи из дома почти не выходил, и по вечерам мы часто собирались в нашей гостиной. Марианна играла на фортепиано, Клоди занималась живописью, Луиза, частенько читала вслух французский или английский роман. Вся семья была в сборе. И Иван вставлял в чтение шутливые и иронические замечания, на что Клоди и Марианна бурно реагировали: «Да ну, Тургель… оставите ли вы нас в покое? Мы хотим слушать!».
Он посмеивался над их бурной реакцией, обещал больше не перебивать – и через пять минут снова вставлял какой-нибудь шутливый комментарий.
Наша дружба с Иваном стала такой же близкой, как и в годы нашей юности – с той лишь разницей, что вместо пожара страсти теперь между нами было лишь ласковое тепло, как от камина в зимнюю ночь. Иван часто уезжал в Россию, и каждый раз я боялась, что он может вновь остаться там на долгие годы, но каждый раз он возвращался. И его появление было праздником для всех нас. Мои дети его обожали, даже Луи вновь считал его своим верным другом. И Ивану было уже почти шестьдесят, когда он вернулся из России не один.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.