Глава шестая Пастернак и Рената Швейцер

Глава шестая

Пастернак и Рената Швейцер

«Дружба с Борисом Пастернаком» — об этой книге и ее авторе Ренате Швейцер рассказывается в статье, которую по моей просьбе написала Лилия Цибарт-Фогельзанг в марте 2006 года. Лилия родилась в СССР, в Казахстане, а в 1980-х годах уехала на свою историческую родину — в Германию. В совершенстве владея русским и немецким, Лилия прочитала книгу Ренаты Швейцер в подлиннике. Статью Лилии я привожу без сокращений.

Лилия Цибарт-Фогельзанг

ДОБРЫЙ, УМНЫЙ, ПЛАМЕННЫЙ ДРУГ

В 1963 году в издательстве «Курт Деш» (Вена — Мюнхен — Базель вышла книга Ренаты Швейцер «Дружба с Борисом Пастернаком», написанная на немецком языке. Русский перевод был опубликован двумя годами позже, в 1965 году, в эмигрантском журнале «Грани» (№ 58, издательство «Посев», Франкфурт-на-Майне, Германия). Переписка Бориса Пастернака и Ренаты Швейцер с 1958 по 1960 год явилась последним проявлением «эпистолярной влюбленности поэта»[359]. Эта незаурядная и одаренная женщина жила в далекой Германии, с которой Пастернака очень многое связывало еще со времен студенчества в Берлине и Марбурге. В нелегкое время после публикации романа «Доктор Живаго» Пастернаку, несмотря на любовь и преданность Ольги Ивинской, была, видимо, необходима новая любовь — на тот случай, если он будет нуждаться в «сильнодействующем спасительном источнике»[360]. Рената Швейцер была ему настоящим подарком судьбы: переписка началась, когда Пастернак находился в больнице. Он сразу почувствовал, что Рената «добрый, умный, пламенный друг»[361] и он может не только обращаться к ней с этими словами, но и рассчитывать на проявление этих качеств в ней.

Первое письмо Ренаты к Пастернаку от 13 марта 1958 года оказалось результатом целой цепи переживаний и событий, связанных с ее отношением к России и русским. «Русские были первыми встретившимися мне в жизни представителями чужого народа, они с самого детства жили в моем воображении», — признавалась Рената Швейцер. Как-то весенним вечером в конце Первой мировой войны ее, тогда маленькую девочку, разбудило что-то необычное — издалека неслось пение: пели мужские голоса — мягко, низко, с тоской. «Я никогда еще не слышала ничего похожего. Я стояла и слушала, как зачарованная, а потом безудержно разрыдалась — первый раз в моей жизни без видимой к тому причины».

Позже она узнала, что пели в тот вечер русские военнопленные, с которыми подружился ее брат. «Мне кажется, нет на свете народа более привязанного к своей родине, чем русский народ, народ выдающейся, несломленной внутренней силы, глубокой религиозности и высокой интеллектуальной одаренности», — писала Рената Швейцер.

Чувство невозвратимой потери охватывало ее при понимании, что та Россия, которую она полюбила еще в юности, читая русских классиков, ушла навеки. Рената интересовалась историей России, прослеживая пути духовного развития русского народа, не упуская случая общения с яркими его представителями.

И вот однажды, в начале января 1958 года, она прочитала статью Герда Руге «Встречи с иной Россией» о его первом посещении Бориса Пастернака в Переделкине. Тут же сообщалось о выходе в свет в Италии романа «Доктор Живаго» и была опубликована фотография автора.

«Непосредственно под впечатлением от статьи меня потянуло написать Пастернаку <…> однако я колебалась <…> и отложила перо», — вспоминала Рената. Но когда 12 марта того же года она — случайно! — услышала радиопередачу о Пастернаке, «начала писать, как в трансе, письмо, которое уже раз собиралась написать».

<…> Чтобы дать Борису Пастернаку представление о себе, я вложила в письмо свою фотографию и одно из своих стихотворений — «Страстная пятница», созвучное названию его стихотворения в «Докторе Живаго». Это было 13 марта 1958 года, а 10 апреля, открыв свой почтовый ящик, я нашла там открытку. Она была написана совершенно незнакомым мне почерком. <…> Это была открытка от Бориса Пастернака.

Так началась переписка, которая легла в основу книги, опубликованной Ренатой Швейцер, когда возникла необходимость защитить Ольгу Ивинскую и Ирину в годы неоправданных преследований. Публикация переписки с Пастернаком — ни в коем случае не проявление честолюбия. Когда Борис Пастернак нашел фамилию Швейцер в ряду известных западных литераторов, на вопрос, не она ли это, Рената ответила; «У меня нет никакого имени и никогда не будет! Я старательный новичок в поэзии, к тому же еще лишенный, к сожалению, честолюбия»[362].

То, что публикация преследовала благородную цель защиты Ольги Ивинской, подтверждает факт, о котором стало известно недавно: в книгу вошли не все письма; не вошло, например, письмо Бориса Пастернака Ренате Швейцер, о котором знакомая Ренаты[363] сказала: «Это было самое прекрасное любовное послание из всех, которые мне приходилось читать».

Рената Швейцер осознавала важность свидетельств, которыми она обладает:

Поскольку отношения между Ольгой Ивинской и Пастернаком, а также ее личность в целом освещались прессой с ложной стороны, я чувствую себя обязанной опровергнуть эти порой просто клеветнические описания письменным свидетельством самого Пастернака. Устные пересказы не имели бы здесь веса. Я делаю это еще и потому, что эти связи и внутренняя борьба обнаруживает всю тяжесть его судьбы, из которой выросли лучшие стихи и «Доктор Живаго».

Так Рената Швейцер предваряет публикацию пространного письма Бориса Пастернака от 7 мая 1958 года. Она не скрывает, что долго колебалась, публиковать ли его. В то время Герд Руге писал об истории возникновения романа и о том, что время помогло Пастернаку преодолеть свой внутренний кризис.

Позже, при встрече в Переделкине, Пастернак говорил ей об этом «внутреннем кризисе» и о том, что работа над романом спасла его от отчаяния, когда Ольга Ивинская была из-за него арестована. Но его творчество не было одурманиванием себя, он осознавал боль как углубление духа и претворял ее в своем произведении. Это было единственное, что он мог сделать для Ольги, — и это была его непрестанная благодарность.

«Пользуюсь случаем окольным путем[364] написать Вам немного больше и свободней» — этими словами начинается письмо Пастернака от 7 мая 1958 года, которое потом будет опубликовано и прокомментировано во многих газетах и журналах мира, исключая, разумеется, советскую прессу.

У меня добрая, прекрасная жена. <…> Она достойна любви, благодарности и восхищения. Обмануть ее, скрыть от нее что-то или изменить ей для меня так же немыслимо. <…> И немыслимое случилось. Оно может длиться, оно имеет право пребывать, оно достойно этого. После Второй войны я познакомился с молодой женщиной, Ольгой Всеволодовной Ивинской, и вскоре, не будучи в силах вынести раздвоения и тихой, полной упрека грусти моей жены, пожертвовал едва начавшейся близостью и порвал с Ольгой Всеволодовной. Вскоре она была арестована и провела пять лет в тюрьме и концентрационном лагере. Ее взяли из-за меня, и поскольку в глазах тайных органов она ближе всех стояла ко мне[365], по-видимому, рассчитывали путем жестких допросов и угроз добиться от нее показаний, достаточных для того, чтобы погубить меня на суде. Ее героизму и стойкости я обязан жизнью и тем, что меня не тронули в те годы. Она — Лара того романа, который я как раз начал писать в то время. <…> Она — олицетворение радости и самоотдачи. <…> Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела. В продолжающихся неприятностях с «Живаго» от меня только два раза потребовали личного ответа. Высокое начальство продолжает рассматривать Ольгу Всеволодовну как мою заместительницу, готовую принять на себя всю тяжесть переговоров и ударов[366].

Рената Швейцер, по ее собственному признанию, была счастлива знать, что около Пастернака есть женщина, не испугавшаяся никаких жертв и на жестоких допросах не позволившая выжать из себя ничего, что не соответствовало бы действительности и могло бы быть использовано против Пастернака. Сама будучи личностью творческой, Рената понимала, как важно было такому человеку, поэту, выйти из своего внутреннего одиночества и иметь возможность поговорить с женщиной таких же настроений, найти понимание и к тому же еще и творческий толчок.

Это потрясающее своей откровенностью и информативностью письмо придет в Западный Берлин, где жила Рената Швейцер, через Рим в начале сентября, а пока Рената со слезами на глазах читает послания, написанные ясным, легким, утонченным почерком, которые летели к ней из Москвы.

Это было настоящим счастьем: казалось, что Борис Пастернак протянул ей руку! Она осознавала и то, что этот великий человек ответил ей с больничной койки[367].

«Я много отдала бы за возможность принести Вам цветы в палату, если бы я могла облегчить Ваши муки!.. Охотнее всего я села бы в ближайший самолет и полетела в Москву», — призналась Рената в письме от 13 апреля 1958 года. В этом письме она сокрушается по поводу незнания русского языка и решается на признание в том, почему она тоскует по личности, способной стать для нее примером. Не для подражания в творчестве, хотя, может быть, отчасти и для этого, но в первую очередь для понимания ее писательских опытов. «Женщина не может обойтись без признания со стороны мужчины, без такого признания ее попытки останутся частным высказыванием, которое никогда не может стать искусством».

С этим письмом она посылает свое стихотворение «Ангел», на которое Пастернак откликнулся уже 4 мая. Правда, это была лишь открытка, но содержание послания так окрылило Ренату, что она посылает ему свои 20 «Сонетов к смерти», написанных в 1954 году на смерть своего друга, знаменитого дирижера Вильгельма Фуртвенглера, с просьбой оценить их. Она понимала несовершенство своих сочинений, но надеялась, что Пастернак ответит осторожными словами. Иной критики, по ее собственному признанию, она бы не вынесла. В ответном письме на открытку Пастернака Рената пишет о своих занятиях музыкой в Берлине и Вене, о своей прежней жизни, когда в течение 20 лет с ней рядом был Вильгельм Фуртвенглер, о той работе, которую ей приходилось делать[368].

После получения открытки с ответом на «Ангела» ее будни совершенно переменились. По собственному признанию Ренаты, она «в первый раз в жизни переживала чудо встречи с поэтом в своем стихотворении». Ей все еще не верилось, что такой отклик — этот подарок от Пастернака — последовал только после двух ее писем!

«Фрау Рената, милый друг, Ваш дивный „Ангел“ стоит передо мной, весь в звуках Вашего милого голоса; я счастлив, что мой чудный новый друг так талантливо торжествует надо мной победу. <…> Мне кажется, Вы подошли к порогу моей жизни и намерены благосклонно переступить его», — писал ей Пастернак. Он был готов познакомить ее с двумя или тремя его лучшими подругами и помощницами из своего окружения, называя их ближайшими и достойными соседками Ренаты. А Рената в ожидании ответа на свое пространное письмо боялась, что такая реакция большого поэта — случайность, краткий проблеск, который исчезнет.

29 мая приходит открытка с отзывом на «Сонеты». Отмечая «лишь осуществленное, наивысшее и достигнутое», Пастернак писал: «Очень, очень хорошо, очень волнующе, родственно. Меня преследовало чувство совершенной по отношению к Вам бестактности, неуместного моего покровительственного тона. Я должен был угадать в Вас профессиональную писательницу».

Несмотря на высокую оценку из уст Пастернака, у Ренаты появилась тоска «по живой теплоте его первых писем». В июне Пастернак обращается к ней с просьбой быть посредницей в деле, касающемся гетевского «Фауста» и «Музея Фауста» в Книтлингене[369]. Он просит просмотреть несколько страниц текста, опасаясь за свой немецкий язык.

Опасения оказались напрасными. «И я просто должна была ему сказать, насколько захватила меня статья, в которой он скупыми словами, ясно и четко обрисовал замысел всей[370] книги. Замысел, который мне, немке, стал ясен лишь постепенно, из разговоров с моим отцом и в результате работы с литературой о Гете», — признавалась потрясенная Рената Швейцер.

Она осознала, что этот гениальный человек, способный так глубоко проникнуть в психику и язык другого народа, имел возможность общения с внешним миром лишь «через решетку клетки». Уже вскоре Рената озадачивает Пастернака своим намерением приехать в Переделкино, на что поэт просит ее отложить посещение на год, подробно изложив ряд причин[371].

Несомненно, расстояние и политические моменты тех лет вмешивались в ход этой переписки. Так, некоторые письма терялись, какие-то так долго были в пути, что возникали и небольшие недоразумения. Так получилось с переходом на «ты», когда Пастернаку показалось, что Рената форсирует их отношения. Его фраза «с напрашивающимся уже порывом к переходу на „ты“ подождем до третьего заболевания»[372] привела Ренату, по ее собственному признанию, в смятение. Она стала серьезно искать причину такой реакции Пастернака, стала анализировать свои письма, посчитала необходимым объясниться[373]. Рената пишет Пастернаку:

Только в чем дело с «ты», я не совсем понимаю. Мне ведь совершенно не важно, говорите ли Вы мне ты, Вы или он. Кроме того, я принадлежу к числу людей, не выносящих насилия (в особенности в области чувства) и не могу требовать того, чего сама бы не потерпела. Если судьба пожелает и мы скоро встретимся, то не раньше как в минуту этой встречи обнаружится, действительно ли я могу быть для Вас «сильнодействующим спасительным источником»!.. я ведь знаю, какая ничтожная мелочь может иной раз разрушить большую иллюзию, а поэтому, Борис, из чувства самосохранения я должна все продумать и быть ко всему готовой.

Пастернак, несомненно, был ей благодарен за то, что не ошибся: она оказалась не только умным, но и добрым другом. После кратких слов объяснения Рената перешла к вопросам, касающихся духовных сфер[374]. Примирением звучат слова, которыми начинается ответ Пастернака «умному, доброму, пламенному другу»:

Дорогая Рената, моя нежность к Вам уже ушла много дальше, чем выражает язык моих открыток. Мои письма кажутся мне искусственно сдержанными и холодными. Сохраним, однако, эти границы, останемся в них. Одна из моих открыток к Вам, по-видимому, пропала, да и в дошедших до Вас я о многом не упомянул и на многое не ответил. В июле пришло от Вас письмо с вложенными в него цветами жасмина. Я ясно увидел летний день, однооконные фруктовые и овощные лавки, цветущие кусты в маленьком палисаднике на теневой стороне, и сердце мое переполнилось живой, ощутимой действительностью, окружающей Вас. В нашем саду в это время стоял в цвету такой же жасмин. Я не ответил Вам на Ваше сообщение о Вашем приезде сюда. Дорогая сумасшедшая девочка.

Знаток женской души[375], Пастернак после слов холодных и рассудочных включается в игру, предложенную ему Ренатой, которая в самом начале переписки отметила: «Ах, я рада, что сохранила способность вызывать людей и беседовать с их портретами. Мне кажется, что благодаря постоянной мысли о Вас я обрела нечто неразрушимое». И вот Борис Пастернак дает понять, что ее способность «вызывать людей» не утратила былой силы. Он увидел в письме цветы жасмина и — оказался на берлинской улице, где жила Рената.

Письма осени и конца 1958 года пронизаны переживаниями по поводу присуждения Нобелевской премии. Теперь, почти полвека спустя, когда есть возможность проанализировать все, что происходило в связи с этим событием, при чтении переписки Ренаты Швейцер с автором «Доктора Живаго» становится ясно, как важна была эта переписка для Пастернака. Да, у него было достаточно друзей, которые заботились о его заграничных делах, связанных с выходом романа, было большое количество откликов читателей из заграницы, но его сердце грела мысль о том, что в Германии у него есть добрый, умный, пламенный друг. Были случаи, как это выяснялось позже, когда они в один и тот же день и в одно и то же время суток писали друг другу письма. А послание от 21 октября 1958 года, в котором он признается, что ее «столь мироохватывающие и мироподобные письма — потрясения», он заканчивает, похоже, непосредственно после получения известия о присуждении ему Нобелевской премии и ставит дату «22/0 ночью». Тогда Пастернак написал Ренате: «Я с тобой, я люблю Тебя. Ты должна это знать и чувствовать». Даже вырванные из контекста письма и всей переписки, эти слова не воспринимаются дежурной фразой.

В начале января 1959 года появилась возможность передавать письма через объявившуюся помощницу. Рената Швейцер воспользовалась предложенной помощью, осознавая истинное положение Бориса Пастернака[376]. «Как я завидую нашему маленькому „ангелу“, который передаст это в Твои руки! Если бы у нас его не было <…> и в этом я вижу волю небес, где не хотят нашей гибели», — написала Рената 19 апреля.

Она стала снова мечтать о свидании со своим кумиром и запланировала поездку в Москву на 5 сентября 1959 года. Но 24 мая ей пришло заказное письмо от Пастернака, в котором он, как уже было однажды, просил отложить приезд на год. Перечисляя проблемы, одним предложением он формулирует главное: «Год отсрочки нужен мне самому по внутренним причинам».

Ренате не оставалось ничего, кроме смирения, и тема искусства стала главной темой их переписки. К концу июля пришло известие о том, что ее посланница очень сожалеет об окончании своей миссии. Из ее последнего письма к Ренате, в котором была задета тема материального положения Пастернака, как никогда ранее ей стало ясно, что он находится в трудной во всех отношениях ситуации.

Вскоре появилась новая возможность передать письмо Пастернаку. Ответ, пришедшее через Гамбург письмо от 20 августа 1959 года, по признанию Ренаты, представлялся для нее «полностью достигнутой близостью»:

Моя милая девочка, к чему слово «бояться»? Потому, что оно выражает чувство, потому, что оно волнует и заботит. Потому, что Твое обращение и мой ответ охватывают и одолевают, как полностью достигнутая близость. Почти год назад во мне созрело желание сделать Тебе и нескольким друзьям за рубежом кое-какие подарки из моих гонораров[377]. Что это до сих пор задерживалось и тянулось, объясняется тем, что мой главный издатель ссорился с моей парижской уполномоченной и другом[378] (я тебе однажды писал о ней) и не хотел уступить ей в этом. Лишь недавно я получил известие, что дела наконец сдвинулись, и меня удивляет, что Тебе еще ничего не сообщили.

Ты чудесная, я горжусь Тобой. Ты все понимаешь без того, чтобы я всегда говорил Тебе об этом. Не ищи этого в конце письма, написанным снова черным по белому. Эта Твоя способность будить и волновать все во мне! Она меня приводит в дрожь! Творчество само возникло из жизни, насыщено и упитано жизнью. Но я говорю о новом, дополнительном вторжении первоначального в уже достигнутое и совершенное.

«Полностью достигнутую близость» уже нельзя было вытеснить ничем. Из писем Пастернака ушла былая официальность, исчезла проявлявшаяся порой натянутость. 10 декабря 1959 года он пишет Ренате:

Спасибо тебе, милый друг, за эти два прошедших года, в течение которых любить тебя так облегчало, обогащало и наполняло значением мою жизнь. В наших предположениях и допущениях мы зашли достаточно далеко. Не будем больше делать этого. При всем том, что ты обо мне знаешь, это было бы с моей стороны нечестно и низко. Но если мое молчание порой станет более длительным, причиной будет не это, но необходимость принудить себя к труду, который ведь составляет мой долг и по отношению к тебе тоже. Здесь говорят, будто ты ездила в Париж и посетила мадам Пруайяр. Правда ли это?[379]

Рената Швейцер не ощутила это как отчуждение, потому что в это время вернулся гастролировавший в Москве «Немецкий театр» Грюндгенса. Она посетила в Гамбурге свою семью, и, по ее признанию, «казалось, что Борис Пастернак был в эти дни среди нас, до такой степени чувствовалось его присутствие».

Тогда же, в первые дни нового, 1960 года, она и фотограф Гамбургского театра по фамилии Клаузен задумывают совместную летнюю поездку с целью выпустить книгу о России. Главной темой должно было стать Переделкино. «Я никогда не раскаивалась в том, что я делала по наитию, чем бы дело ни заканчивалось. Поэтому я сразу успокоилась, как только вышла из бюро путешествий, записавшись на поездку в Россию 14 апреля», — вспоминала Рената. Это планировалось как разведывательная поездка, которой она рассчитывала доставить удовольствие Пастернаку и одновременно разузнать, каким образом она и госпожа Клаузен могли бы остаться в России летом для работы над книгой.

«Твое предложение приехать этой весной я впервые принял без волнения и забот, но со спокойной, легко понятной радостью. <…> Ты познакомишься с моей женой и с домом, и с жизнью в доме. Потом я отведу тебя к Ольге. Никакое разочарование, ничто насильственно-неестественное не ожидает и не угрожает никому из нас»[380], — написал ей Пастернак. И далее:

Твоя талантливость, все, что уже было между нами, тому порукой. Только непреходящее, этот неизменный дар природы, соединяло нас. Не ищи в моих словах стремления что-либо преуменьшить или обуздать. Напротив. Нечто большее, еще ожидаемое, твой приход для меня, можно сказать, уже начался, уже начал осуществляться. И никому (и Тебе тоже) не понять, как серьезно, как трудно мое теперешнее положение после всего полученного признания, после всего подаренного мне доверия. О, как все это обязывает!

По собственному признанию Ренаты, только теперь она поняла, что она затеяла своей предстоящей поездкой. Череду событий, все, что происходило до момента реальной встречи с Борисом Пастернаком, Рената принимала с покорностью любящей женщины, знающей не только цену ожиданиям, но и цену награды за страдания[381].

Она так желала встречи с любимым человеком, что сама судьба, казалось, помогала ей во всем. Часто это была не судьба, а служащие госбезопасности, о чем Рената не догадывалась. Ей просто не хотелось думать об этом! Казалось, что таксист со стоянки у «Метрополя» в Москве, такой неприступный на вид, говорит по-немецки случайно. Какими наивными кажутся строки ее воспоминаний об эпизоде в такси, когда она хотела закурить:

Водитель уже предложил мне зажженную спичку. По его жесту я заключила, что он, верно, тоже курящий, и отдала ему пачку английских сигарет. Удивление и благодарность тотчас изменили его лицо и открыли ему рот. Он знал по-немецки! Он рассказал мне, что побывал в Дрездене, и мы отлично поговорили. С этой минуты мне стало ясно, что я достигну цели.

Когда они достигли цели поездки, шофер, не слушая пассажирку, взял ее чемоданчик, сумку с патефоном и донес все это к дому. Открыла сама хозяйка, которая говорила немного по-немецки и была любезна с гостьей. В своих воспоминаниях Рената говорит о чувстве глубокого покоя, которое пришло к ней, когда она достигла цели своих устремлений. Рената пишет в своей книге:

Я могла бы теперь сидеть так часами, но вдруг меня охватило чувство, что я не одна. Я повернула голову и увидела Бориса Пастернака. Его фигура неподвижно стояла в полуоткрытой двери. Мы смотрели друг на друга и не двигались. Его тонкое, чуть смуглое лицо выделялось на темном фоне, как высеченная камея. Но его глаза… Они не были серыми. Две золотые молнии — так показалось мне — вспыхнули из темноты. Я встала, и он медленно подошел ко мне. Мы не сказали друг другу ни слова, мы только обнялись, словно встретились снова после бесконечной разлуки.

Он ничего не говорил. Все еще ничего не говорил.

Не зная всех особенностей жизни Пастернака, сознательно или случайно, Рената подробно описывает встречу. Становится ясно, что Пастернака сковал какой-то страх. Цитирую из книги Ренаты:

Я распаковывала патефон и была рада, что можно было доставать еще разные вещи, ибо Борис Пастернак был теперь от меня далеко, там, куда я не могла за ним следовать. Его глаза, казалось, превратились в черные бездонные озера. Наконец я услышала низкий, теплый голос. Он стал расспрашивать меня о путешествии, живу ли я в отеле и принадлежит ли автомобиль, которым я приехала, германскому посольству. Я рассказала ему обо всем, что до сих пор случилось со мной в Москве. Оживление и радость появились теперь на его лице (курсив[382] мой. — Л. Ф.).

Рената пишет, что они поднялись по широкой лестнице в кабинет, который был ей так знаком по фотографиям. Казалось, она уже бывала здесь, и все было здесь полно значения. Гостья впитывала в себя пейзаж за окном, каждую деталь интерьера, чтобы потом снова и снова вызывать это в памяти, но, признавалась она, «все эти детали исчезнут, и только голова Пастернака и его узкие нервные руки останутся жить во мне, как выжженные в памяти знаки».

Беседа Пастернака и Ренаты касалась многих тем. Заметив утомленную бледность под его смуглой кожей, она спросила: «Ты себя плохо чувствуешь?» Пастернак уклонился от ответа и спросил, получила ли она его последнее письмо. В этом письме он просил ее отказаться от поездки и писал о том, что ему «было совсем нехорошо в последнее время». Это испугало Ренату, и она стала умолять его пойти к врачу. Между ними произошло объяснение, раскрывающее значение их переписки. Пастернак вспомнил о своем пребывании в больнице в 1958 году: «Я сам не понимаю, почему, собственно, я пошел тогда в клинику. Но можешь себе представить, что бывают моменты, когда просто не знаешь, что делать дальше. Это было ужасное состояние, я не хотел бы еще раз пережить такое. Если бы ты не написала мне тогда <…> это помогло мне многое преодолеть» (выделено мной. — Л. Ф.).

В своих беседах того земного, реального свидания они коснулись тем из мира искусства. Ренате Швейцер, по ее собственному признанию, для того «чтобы ее творчество не оставалось частным высказыванием», необходимо было признание со стороны мужчины. На роль этого мужчины Ренате Швейцер судьба поспала Бориса Пастернака. Не только выбор, но и правильный момент обращения к этому мужчине — все это ей удалось сполна. И в этом — вся Рената Швейцер.

Пастернак, как и обещал, познакомил свою гостью с Ольгой Ивинской. Рената оставила нам подробное описание не только своего пребывания в доме Пастернака, но и каждого дня и каждого места. Создается впечатление, что ничто не упущено, все упомянуто почти с немецкой точностью.

И с какой настойчивостью в своих двух посланиях вслед уехавшей гостье Пастернак повторяет о «таком еще близком позавчера»! При первом мысленном обращении (в письме от 21 апреля) Пастернака к этому событию получается, что он говорит о дне 19 апреля, который был «зарезервирован (так у Ренаты) для посещения Кремля». Вечером намечался выход в театр, которому противилась жена Пастернака во избежание неприятностей, так как Пастернаку запрещалось общение с иностранцами. Почти утопично выглядит заключение Пастернака: «Никто не догадается, кто я, если я буду в театре». И совершенно реалистично — другое утверждение, сделанное тут же: «Здесь все все знают!»

Ольга Ивинская написала книгу воспоминаний о годах с Борисом Пастернаком после выхода книги Ренаты Швейцер. Ольга Всеволодовна так описывает состояние поэта после отъезда гостьи из Германии: «Упав на колени, Боря говорил, всхлипывая: „Лелюша, Бог меня не простит за то, что тебе не понравилось, как я был ласков с этой Ренатой“»[383].

Когда вскоре Пастернак почувствовал себя по-настоящему плохо, он, по воспоминаниям Ольги Ивинской, опять связал это со своим отношением к Ренате: «Лелюша, а не думаешь ли ты, что я заболеваю в наказание за тебя из-за этой Ренаты?»[384] Борис Пастернак не случайно говорил о той атмосфере своей жизни, которая его окружала: «Здесь все все знают!»

В годы, когда понадобилось защитить Ольгу Ивинскую, большую и светлую любовь Бориса Пастернака, Рената Швейцер — добрый, умный, пламенный друг — опубликовала свою переписку с автором «Доктора Живаго». Этим она выполнила просьбу Бориса Пастернака: «Когда я умру, не пишите обо мне книг <…> но дайте мне говорить самому!»

P.S.

В «Полном собрании сочинений» Бориса Пастернака (М.: Слово, 2005, т. 10) вы найдете только три письма Пастернака к Ренате Швейцер: от 14 мая 1959 года, от 26 июля 1959 года и письмо от 12 декабря 1959 года. При этом составители комментариев называют Швейцер немецкой писательницей и сообщают, что в книгу «Дружба с Борисом Пастернаком» она включила 27 писем Бориса Пастернака. Местонахождение оригиналов (на немецком) неизвестно. «Невозможность сопоставить их с утраченными (уничтоженными?) оригиналами и некоторые стилистические особенности текста заставляют сомневаться в их полной аутентичности» — таков комментарий, который Рената Швейцер уже никогда не сможет оспорить.

Вышеприведенный анализ переписки Бориса Пастернака и Ренаты Швейцер и интервью с фрау Лаабс были сделаны мною до того, как я стала счастливой обладательницей полного собрания сочинения поэта. Прочитав комментарий, я была несколько ошеломлена. Но если нет в живых Ренаты Швейцер, то, слава богу, живы комментаторы, которые могут ответить на вопросы: на каких основаниях и кто установил «неполную аутентичность» писем Бориса Пастернака Ренате Швейцер? Получилось, что из 27 писем только 3 оказались аутентичны? Для чего было Ренате Швейцер публиковать письма поэта, при этом что-то меняя в них?

Мои звонки в Москву одному из комментаторов, Евгению Борисовичу Пастернаку, сыну поэта, оказались безрезультатными: телефон не отвечал. И тут случается почти чудо, потому что я получила приглашение из Базеля, Швейцария, на вечер-встречу 30 ноября с… Евгением Борисовичем Пастернаком, которую организаторы связывают с 50-летием публикации «Доктора Живаго». Я написала Евгению Борисовичу и попросила организаторов передать ему письмо с вопросами, приложив конверт для ответа. Сын Пастернака позвонил мне. Не стал отвечать в письменном виде.

Из нашей телефонной беседы я узнала, что в определении аутентичности писем участвовали два профессора: Рольф-Дитрих Кайль из Бонна и берлинский знаток пастернаковского стиля написания писем (его фамилию Евгений Борисович Пастернак запамятовал). Так все вместе определили, что не мог Борис Пастернак писать таких писем Ренате Швейцер! «Как же те три, опубликованные?» — уточнила я. Оказалось, они каким-то образом могли быть аутентичны, потому и попали в полное собрание.

Евгений Борисович считает, что Рената Швейцер была человеком литературным и опубликовала неплохой роман в письмах, который нельзя рассматривать как переписку с его отцом. Даже собственные ее письма в книге отличаются от хранящихся в Москве оригиналов. Это к вопросу, зачем было Ренате Швейцер что-то менять в письмах Бориса Пастернака. Все дело, оказывается, в ее «литературности». В таком случае любая литературная дама не упустила бы случая указать на подробности встречи, которые делают такую книгу еще интереснее. Рената Швейцер не стала этого делать, полагая, как и Борис Пастернак, что и так «все все знают».

И вдруг Евгений Борисович сделал одно уточнение, сказав, что не только письма Ренаты Швейцер публиковались избирательно. В «полное собрание» вошло далеко не полное собрание писем Пастернака.

Да, это заметили и отметили многие, кто знает историю отношений семьи Бориса Пастернака и Ольги Ивинской, потому что письма к ней тоже опубликованы не все. Наверное, многие письма Пастернака другим корреспондентам остались неопубликованными по разным причинам. Что до несовпадений в оригиналах и опубликованных письмах самой Ренаты, то любому известно, что такое встречается часто: черновик отличается от окончательного письма.

Но в неаутентичности писем к Ренате Швейцер виновато, на мой взгляд, только одно письмо — от 7 мая 1958 года (из ее книги), которое характеризовало Ольгу Ивинскую как очень близкого и дорогого Борису Пастернаку человека, пострадавшего от близости к поэту. Это подтвердила и фрау Лаабс, ответив на мой вопрос о цели публикации книги: «Она хотела помочь Ольге!»

Лидия Фогельзанг.

30 ноября 2007 года

Цюрих (Швейцария)

P.P.S.

Поиски какого-либо письменного высказывания профессора Кайля о переписке Ренаты Швейцер с Борисом Пастернаком не дали результата: в библиотеке Боннского университета, где Рольф-Дитрих Кайль преподавал многие годы до самой пенсии, не оказалось такой работы. Но там мне дали совет: позвонить господину Кайлю.

Результат нашего телефонного разговора ошеломил и обрадовал меня: Кайль, профессор славистики, бывший переводчик канцлера Аденауера, переводил стихи Пастернака, но никогда не высказывался о переписке Пастернака с Ренатой Швейцер. Он эту переписку никогда не читал.

Лидия Фогельзанг.

4 апреля 2008 года

Цюрих (Швейцария)

НЕСКОЛЬКО ДОПОЛНЕНИЙ К ТЕМЕ О «ВОСПЛАМЕНЕННОЙ ДУШЕ» РЕНАТЫ ШВЕЙЦЕР

Отношение Пастернака к женщине всегда было особым: трепетным, доверительным и влюбленным. Об этом говорит Ольга Ивинская в комментарии к стихотворению «Женщины в детстве». Если Пастернак встречал женщину незаурядную, с родственной душой, то он в нее искренне влюблялся, как любил жизнь во всей ее красе и разнообразии. Помню, как однажды Ивинская говорила о влюбчивости Бориса Пастернака:

— Если даже малознакомая женщина проявляла к Борису Леонидовичу чувство соучастия и душевного единения, то он уже любил ее и при встрече целовал, как родную. Я однажды говорю Боре: «Почему ты, едва познакомившись, сразу целуешь женщину? Ведь это приводит ее в смущение». На это Боря отвечает: «Но я ведь по глазам вижу, что они этого ждут от меня». Влюбляться в женщину — это естественное состояние поэта, в этом главная тайна его жизни. Иначе не стало бы поэзии.

Об этом говорят письма Пастернака в Грузию, воспоминания Фрейденберг, Чуковской, Герштейн, Баранович-Поливановой, Муравиной и других. В одном из последних писем к Жаклин во Францию в январе 1960 года Пастернак пишет: «Дорогая Жаклин, я люблю Вас, это главное, и пока я жив, это никогда не переменится. <…> Пишу на грани слез. Спасибо за все».

Красноречивы строки из стихотворений Пастернака:

И присутствие женской стихии

Облекало загадкой уклад…

Всем им, мимо прошедшим, спасибо —

Перед ними я всеми в долгу.

Переписка Бориса Пастернака с Ренатой Щвейцер явилась последним проявлением эпистолярной влюбленности поэта в незаурядную и одаренную женщину в далекой, но столь близкой душе Пастернака Германии еще со времени его учебы 1912 году в Марбургском университете у профессора Когена. Книга Швейцер была написана в короткий срок в ответ на клевету, которую стала распространять за рубежом советская пропаганда после ареста и заключения Ивинской и ее дочери Ирины в концлагерь. Книга вышла в Германии в 1963-м и вскоре была переведена на многие языки, защищая честь и достоинство Ольги Ивинской[385].

Рената пишет в своей книге: «Пастернак говорил мне в Переделкине, что работа над романом спасла его от отчаяния, когда Ольга была из-за него арестована. Он сознавал боль как углубление духа и претворял ее в своем произведении. Это было единственное, что он мог сделать для Ольги, — и это была его непрестанная благодарность»[386].

Все последующие тексты писем, а также комментарии Ренаты Швейцер приведены в соответствии с русским текстом, опубликованным в 1965 году в журнале «Грани», № 65.

В откровенном «закрытом» письме к Ренате Швейцер Пастернак написал, что Ольга Ивинская — Лара его романа, и подчеркивал суть их единения: «Ограниченная лишь важнейшим, общность самого существа и есть подлинная, почти абсолютная форма притяжения, притяжения духа, радостного порыва, экзистенциальной родственности»[387].

«Закрытое» письмо Пастернака к Ренате и комментарий к нему опубликовали в 1964–1965 годах центральные газеты и журналы мира, исключая советскую прессу. Своей книгой Рената Швейцер исполнила просьбу самого Пастернака, сказавшего ей в апреле 1960 года в Переделкине: «Когда я умру, не пишите обо мне, но дайте мне говорить самому, моим письмам и моим произведениям».

В переписке Пастернака и Ренаты Швейцер, как говорила Ивинская, произошло «воспламенение душ». В первом письме в марте 1958 года Рената сообщала, потрясенная услышанным по радио чтением главы романа «Смерть Живаго»: «Боже, какие чувства пробудила во мне эта речь, эта сцена (плач Лары над гробом умершего Юры. — Б. М.)! Как мог мужчина так хорошо понять переживания женщины?»

В июньских письмах Рената и Пастернак говорят о величии и истоках гениальных произведений Гете. Рената отмечает: «Ваш немецкий так ярок, даже немцы могли бы позавидовать выразительности Вашего слога и находкам. <…> Гете, как никто, черпал из личных переживаний».

Рената понимает, что и «Доктор Живаго» отражает мировоззрение и личные, жизненные переживания Пастернака. Узнав о желании Ренаты приехать в Переделкино, Пастернак просит письмом от 12 августа: «Но зачем я Вам до выхода „Доктора Живаго“ в издательстве „Фишера“? Чем я Вас покорю? Чем я Вас завоюю? Потому прошу отложить посещение на год».

Вслед за ним Пастернак уже 16 августа шлет еще одно письмо с тремя своими фотографиями. Получив фотографии, Рената восхищенно пишет:

Ваша фотография. <…> Вы на ней — как маркиз. Другая — это олимпиец, и вижу незримый лавровый венок[388]. А фотография из больницы? Да, Борис, это самый вневременной снимок из всех, которые я когда-либо видела. <…> Разве не было бы чистейшим безумием желать себе такую сумасшедшую судьбу, как моя сейчас? Точно на меня налетел ураган, в котором не повинны ни Вы, ни я. <…> Когда я ранним утром писала письмо, только Вы, Вы были около меня! Ваше лицо, смотревшее на меня с фотографии, менялось вместе с настроением и образом письма. У меня было одно желание — чтобы этот город был не Берлином, а Москвой!

Рената поясняет в книге, что письмо «с лепестками розы» было ее поздравлением Пастернаку к выходу в свет «Доктора Живаго» и «Автобиографии» в Париже. Написала Рената и о восторженной рецензии на роман в «Нувель литерер».

Открытка Пастернака к Ренате от 31 августа:

«Дорогая Рената! <…> Ваше последнее письмо с лепестками розы. Спасибо, спасибо, спасибо за все. <…> За присланные две фотографии благодарю».

Рената была удивлена волнением Пастернака за ее возможную негативную реакцию на откровенное, «закрытое» письмо, где поэт пишет об Ольге — Ларе его романа. 18 сентября 1958 года Пастернак отвечает:

Дорогая Рената! Как я счастлив твоим письмом. <…> Какие еще радости ждут нас впереди. Ты скоро прочтешь мою книгу. Тогда ты прольешь единственные, стоящие слезы, те самые, которые и я не могу сдержать, когда начал читать французский перевод романа. Тебе не надо ни о чем жалеть. Моя близость к тебе будет стоять рядом с тем, о чем ты наконец узнала из письма.

После прочтения романа Рената была уверена, что Пастернак будет удостоен Нобелевской премии, и стала готовиться к поездке в Стокгольм, чтобы встретиться с поэтом, когда ему будут вручать премию.

В начале октября 1958 года Пастернак пишет Ренате:

Предпоследним летом я написал несколько новых стихотворений, среди них одно о купальщице, Еве. В журнале «Эспайр», Париж, случайно есть его перевод. Привожу тебе последние строфы из него:

О женщина, твой вид и взгляд

Ничуть меня в тупик не ставят,

Ты вся — как горла перехват,

Когда его волненье сдавит.[389]

В этом письме Пастернак замечает:

Считают, что Нобелевская премия этого года может быть присуждена мне. Я крепко надеюсь, что она меня минует и достанется Альберто Моравиа. <…> В жизни есть положения, когда только своего рода неподвижность обеспечивает равновесие окружающих. Шаг в сторону — и наши ближайшие сожители осуждены на страдания, на ревность, обиды, оскорбления, и все затянувшиеся было раны сердца снова открыты.

В то же время, 6 октября 1958 года, Пастернак пишет сестрам в Англию о том, что если ему будет присуждена Нобелевская премия 1958 года, то он постарается взять с собой в поездку Ольгу Ивинскую. После получения октябрьского тревожного письма Рената в смятении:

Страдания, которые вынесли юность и здоровье Ольги, — вынесет ли их Пастернак, так долго в 1958 году пролежавший в больнице? Боязнь за его жизнь, страх потерять его — я думала, что не смогу перенести этого. Я послала последнюю страницу письма Пастернака в Стокгольм Нобелевскому комитету с просьбой отложить на год чествование Пастернака, если ему будет присуждена Нобелевская премия.

Митя говорил по этому поводу:

— Как ясно видна непоказная тревога и забота о жизни Пастернака у искренне любящих его людей. Естественная реакция влюбленной и верной долгу женщины — уберечь от страданий своего кумира. Как это отличается от трусости и предательств родни Пастернака в нобелевские дни!

В письме к Ренате, отправленном в сентябре 1958 г. Пастернак пишет:

Мне свойственно желание перезнакомить между собою моих самых избранных и милых друзей. <…> Это скорее круг вокруг Ольги. Наши обычные гости, то есть окружение Большой дачи, мне гораздо безразличнее. <…> Я сказал Ольге, что хочу направить к тебе вышеназванных друзей (Теенса, Руге, и других). Но Ольга была права, возразив, что напрасно думаю, будто такое окутывание тебя сетью друзей доставит тебе удовольствие.

— Никакая женщина не захочет делить с кем-то своего кумира, — заметил в разговоре со мной на эту тему Митя.

Далее в своей книге Рената рассказывает о днях осени 1958 года, когда в Европе обсуждали кандидатуры на Нобелевскую премию: «С 3 по 8 октября 1958 года по берлинскому радио вечерами известный актер Эрнст Шнабель читал главы из „Доктора Живаго“. Это стало огромным событием, привлекавшим тысячи слушателей».

Зная о реальной Ларе романа, Рената посылает Пастернаку большое письмо и приводит в нем удивительное стихотворение древнекитайского поэта Ли Дайбо, где есть строки: «Как долго длится запах мандарина / У женщины, которая его под мышкой спрятала». Как рассказывала мне Ольга Всеволодовна, Борис Леонидович был поражен этими строчками из письма Ренаты.

— Ведь этот аромат я вдыхал по утрам, оставаясь с тобою. Твой горький дурманящий мандариновый запах сопровождал меня весь день. И я описал его в романе, — удивленно говорил он. — А Рената на расстоянии почувствовала его присутствие между нами в самые жаркие часы наших встреч, — восхищенно повторял Боря, перечитывая эти строки письма Ренаты[390].

Восхищаясь талантом и проницательностью Ренаты, Пастернак обращается к ней в письме 22 октября 1958 года будто через третье лицо:

Теперь второе поручение. Скажи Ренате — мне, понятно, не приходится говорить ей этого, — что ее большое письмо я читал со слезами, что это колебание основ, что это преступление — бросать человеку такие мироохватывающие, творениеподобные письма. Да и что я удивляюсь, как она начитанна. Я и не подозревал, что у Ли Дайбо есть такие строфы. Это ослепительная встреча. Я думал, что это сродство запаха мандарина и легкого нагрева кожи — особенность лично моей памяти, а тут оказывается, что даже самое субъективное, если его правильно увидеть и назвать, общечеловечно!

И в том же письме, дописанном ночью 23 октября 1958 года: «Ты была права с твоим предсказанием. Нобелевская премия мне присуждена, и тебя я тоже поздравляю с ней».

Прошло лишь несколько дней после радостной вести из Стокгольма, как повеяло смертью из СССР. Рената пишет о том ужасе, который охватил ее от подлой травли, которой стал подвергаться Пастернак в России за Нобелевскую премию. Эту травлю широко вели и прокоммунистические издания на Западе.

«Чем и как Пастернак будет жить после того, как Союз писателей, которому принадлежит даже дом, в котором он жил, исключил его из состава своих членов? Ольге с друзьями удалось уберечь Пастернака от рокового шага, к которому он был готов», — пишет Рената.

В 1959 году Рената просит свою знакомую, которая направлялась в Россию, посетить Переделкино и передать Пастернаку подарок, а при возможности и деньги. В книге Швейцер приведено письмо ее знакомой о посещении Большой дачи: «В первый день приезда на дачу мне недовольно сообщили, что Бориса Леонидовича нет дома. Приехала второй раз, и теперь экономка сказала, что его нет дома. Услышала голос Пастернака, который кого-то успокаивал».

В марте 1959 года, после возвращения Бориса Леонидовича из тбилисской ссылки, генпрокурор Руденко заставил Пастернака подписать обязательство «прекратить встречи с иностранцами». Такое обязательство заставили подписать и Ивинскую. Продолжение письма подруги Ренаты, посетившей Бориса Пастернака в Переделкине:

Пастернак сердечно приветствовал меня и сказал, что хочет представить гостям, которые собрались к обеду. <…> Он представил меня и познакомил с присутствующими, между прочим, и с сыном Прокофьева. Супруга Пастернака ворчала. Потом мы сидели с ним на веранде, и он говорил о своей уже начатой драме. К нам вышла его супруга и напомнила о его обязанностях хозяина.

Положение было неприятным, я чувствовала себя нежеланным гостем, но не ушла. Теперь это меня радует, и я надеюсь, что гнев госпожи Пастернак скоро улегся. Я стояла между ее немилостью и его довольством. Лучше сотня рассерженных женщин — гнев ведь проходит скоро, чем видеть его разочарованным! <…> Борис Леонидович был трогателен — из-за меня он навлек на себя гнев супруги. <…> Он сказал, что написал Вам все, что хотел, в последнем письме. По собственной инициативе затронул тему денег. <…> Тогда я спросила его, нужны ли ему деньги — простите меня, я не сумела начать умнее! Его ответ: «Это совершенно не касается Ренаты».

Письмо посланницы к Ренате заканчивалось словами:

Он передал много сердечных приветов для Вас и лукошко великолепной красной клубники из собственного сада на дорогу. Меня удивляет, что такой обычный человек, как я, может пережить столько прекрасного и яркого. Сердечно благодарю Вас за ваше доверие. Душевный подъем он, несомненно, получил от контакта с Вами. Как я восхищаюсь этим человеком, который сказал мне: «Я плаваю в море вот уже долгое время и удивляюсь, что до сих пор не утонул — и я не несчастлив!» Какая высота души!

Рената пишет: