Беспокойный постоялец

Беспокойный постоялец

Тихо и неслышно, так уже больше не увидев дневного света, ночью, когда все спали, умерла мать убитого гестаповцами Вайса. Восемьдесят два года её жизни окончились смертью под землёй. Старушку завернули в рваное одеяло, протащили по трубам к Полтве, и река забрала в последний путь холодное тело самой старшей, самой спокойной из всех обитателей подземелья.

Теперь их осталось десять. Десять измученных, не потерявших надежду на спасение, обречённых людей.

Но вскоре место покойной старухи занял новый беглец.

В июне 1944 года гестапо обходит дом за домом.

Евреи — почти треть населения Львова — уничтожены.

«Еврейский вопрос мы разрешили в Яновском лагере и на Песках за Лычаковом», — цинично хвастаются гестаповцы.

Наступает черёд других. Гестаповцы днём и по ночам вытаскивают из квартир украинцев и поляков.

А в квартире Буженяка прячется беглый немецкий пленник, большевик Толя. Он рвётся в леса, к партизанам, он хочет пробиться навстречу Красной Армии, но Леопольд Буженяк оберегает его от этого, как ему кажется, неосторожного шага. Идти к партизанам наугад, не зная точно, где они, не имея явки, да ещё хромая, — дело рискованное. А Толя не знает ни украинского, ни польского языка. Первый встречный опознает в скуластом русом донецком шахтёре большевика, но кто может сказать, каким человеком окажется такой первый встречный? И ещё одно чувство, кроме обычного гостеприимства, обязывает Буженяка оберегать парня: Анельця и Толя приглянулись друг другу, Они не собираются скрывать своих отношений и называют друг друга женихом и невестой.

Глухой ночью Буженяк и Колендра переодевают Толю в костюм канализатора. Они проводят его в канализацию за городом, на Левандовке. Под утро Кригер видит ползущего в их берлогу, проклинающего всё на свете человека.

Невеста прислала Анатолию под землю одеяло и небольшую подушечку. Таким образом, Толя сразу получил маленький подземный комфорт. Но странное дело: казалось бы, ему, шахтёру, привычному к труду под землёй, легче будет переносить жизнь в канале. Оказалось — наоборот. Tоля сразу заскучал, заволновался. Видно было, что сырые каменные стены канала давят его.

Первые дни от волнения он ничего не ел и молчал. Потом, разговорившись, откровенно признался, что невмоготу ему здесь.

— Разве я крот? Да и кроту легче в своей норке, чем в этой вони сохнуть. Удивляюсь, как выдержали вы тут столько месяцев. Я бы помер, слово честное. Эх, будь что будет! Помирать — так с грохотом! Выползу, авось пронесёт, до своих доберусь. А если не подвезёт — хоть одного фашиста перед смертью удавлю, и то добро…

С каждым новым днём Толя всё решительнее высказывал и развивал свой замысел, и его соседи стали побаиваться, как бы он и в самом деле не выполз отсюда, а потом, по неосторожности, не выдал бы их. Побаивался этого и Коваль, видимо, знающий Толю лучше. Он дал строгий наказ Кригеру: «Хлопца из канала не выпускать. Потом сам спасибо скажет». И посоветовал Кригеру запрятать ботинки красноармейца.

— Это вроде как бы залог, что вы от нас не убежите, — извиняясь, сказал Кригер.

— Чудной ты, право, — добродушно ответил Толя старосте подземелья. — И какие вы все осторожные. Сразу видно — ещё недавно капитализм у вас на хребте сидел, шагать вас учил потихонечку, помаленечку… Будто я босиком не смогу убежать. Это в малолетстве матка так у меня валенки зимой снимала, чтобы я на речку не бегал. Она отвернётся — я на улицу шмыг, босиком прокачусь раз, другой по льду, а потом в избу на печку пятки греть…