АМЕРИКА
АМЕРИКА
1.
В Москве нас встретил Борис, муж моей двоюродной сестры Ирочки (так и только так привыкли ее звать с детства). Рослый, крупный, деловитый, он погрузил наши вещи в «Рафик», усадил в него Аню и меня, Володю и Нэлю и отвез к себе, на Сокол, где нас ждала Ирочка. Нарядно, как всегда, одетая (впрочем, любой наряд бывал ей к лицу) красивая, темноволосая, с большими карими, слегка удивленными глазами, она казалась еще более, чем обычно, удивленной, даже изумленной, глядя на выгруженные из машины вещи. Лицо ее, с горько приопущенными уголками по-детски припухших губ, выражало недоумение, смешанное с испугом... Вероятно, ей не верилось, что мы видимся в последний раз...
Миркины уехали к родственникам, Аня и я остались в переполненной вещами квартире, потерявшей привычный уют, строгую завершенность — оба, Ирочка и Борис, были строителями, архитектура и планировка были им сродни... Теперь же все здесь было перевернуто вверх тормашками, как и вся наша жизнь.
На другой день мы с Ирочкой поехали на кладбище. Я положил букет темно-красных роз у подножья памятника Ирочкиных родителей — Анны Дмитриевны и моего дяди Брони, они умерли год назад, она — спустя две недели после смерти мужа... Когда-то Москва была переполнена моими и Аниными родичами, все звали к себе, обижались, если мы не приезжали... Теперь Москва казалась опустевшей, в ней не осталось почти никого...
Чуть ли не на каждом углу раскинулись толкучки — так же, как и в Алма-Ате. На одном из них, почти рядом с Ирочкиным домом, я купил хозяйственную сумку, в нее мы уложили мою пишущую машинку, а в футляр поместили, по совету знающих людей, сервиз, подаренный в начале века моей бабушкой тете Мусе — свадебный подарок... Авось таможенники не станут, как тогда говорили, «шмонать» там, в футляре... И в самом деле — вечером, когда мы очутились в Шереметьево-2, нас пропустили за перегородку почти не трогая, не проверяя вещей.
Борис провожал нас... Еще дома он вручил мне на прощанье «Декларацию независимости» — маленькую, с ребячью ладошку, книжечку, которая хранится у меня до сих пор.
Завтра, — думал я, — завтра мы окажемся в Америке... Там, где Сашуля... Где Мариша с Мишей... Где Наум Коржавин... Куда уехал Белинков... Где — в штате Вермонт — проживает ныне Солженицын... Завтра, завтра, завтра... — повторял я про себя, поднимаясь по трапу в самолет.
2
Из «Декларации независимости»:
«Мы считаем самоочевидными истины: что все люди созданы равными и наделены Творцом определенными неотъемлемыми правами, к числу которых относятся право на жизнь, на свободу и на стремление к счастью, что для обеспечения этих прав люди создают правительства, справедливая власть которых основывается на согласии управляемых, что если какой-либо государственный строй нарушает эти права, то народ вправе изменить его или упразднить и установить новый строй, основанный на таких принципах и организующий управление в таких формах, которые должны наилучшим образом обеспечить безопасность и благоденствие народа».
3
В Нью-Йорке — да, это был Нью-Йорк! — мы шли растянувшейся на ст о или даже двести метров толпой, чтобы перейти из одного крыла гигантского аэропорта Кеннеди в другое. Нашим предводителем была быстро семенившая впереди женщина, увешенная золотом (оно блестело у нее в ушах, переливалось на толстой, в жирных складках шее, на шарообразной, дерзко выпиравшей из розовой блузки груди). Ее толстые, мускулистые ноги напоминали кегли, обращенные головками вниз, ее ягодицы самостоятельно, казалось, живут, перекатываются под короткой, туго натянутой юбкой, наш перегруженный разного рода поклажей караван созерцал ее в основном со спины. Впрочем, иногда она оглядывалась, презрительно топыря густо намазанные яркой помадой губы и бросая идущим за ней следом:
— Не отставать!.. Кто потеряется, за тех я не отвечаю!..
С нею рядом шла — точнее: двигалась такой же рысцой — ее спутница, она не запомнилась мне, и о чем они увлеченно щебетали там, впереди, я тоже не знал, сосредоточившись, с одной стороны, на картинно-тяжеловесных, чугунных ядрах (казалось, юбка вот-вот лопнет под их напором), а с другой — на изнемогавших от быстрой ходьбы стариков и старух, с неуклюжими сумками, тючками, сетками, у всех были замученные лица, молящие глаза, ноги шумно шаркали по асфальту, из груди рвалось хриплое, с присвистом дыхание... Казалось, еще чуть-чуть — и кто-то из них упадет... Те, кто помоложе, старались перехватить у стариков что-нибудь, но у всех были полны руки, оставалось только покорно следовать за нашей руководительницей с нагрудной планкой, на которой значилось «ХИАС». Временами ее упрашивали помедлить, дать передохнуть больным, уставшим после ночного перелета, не поспевавшим за нею, но тщетно. Представительница ХИАСа (мне представлялось — она из Одессы ) воображала себя Моисеем, ведущим евреев через пустыню Негев...
Пока мы шли за нею, мне казалось, мы ступаем не по американской, а по родимой нашей земле...
4
«Декларация», подаренная мне Борисом, была написана в 1776 году. Для России это было время царствования Екатерины II, время расцвета крепостного права, которое превратилось в право собственности на людей. «Черный народ» реагировал на это Пугачевским бунтом. Издатель и просветитель Новиков посажен был в крепость, Радищев — по убеждению императрицы «бунтовщик хуже Пугачева» — приговорен к смертной казни, затем замененной ссылкой в Сибирь. За что же?..
В «Декларации независимости» говорилось: «...Народ вправе изменить его (т.е. государственный строй. — Ю.Г.) или упразднить и установить новый строй». И далее: «Когда длинный ряд злоупотреблений и насилий... обнаруживает стремление подчинить народ абсолютному деспотизму, то право и долг народа свергнуть такое правительство....»
Александр Радищев писал в оде «Вольность» о том же:
Возникнет рать повсюду бранна,
Надежда всех вооружит,
В крови мучителя венчанна
Омыть свой стыд уж всяк спешит.
Меч остр, я зрю, везде сверкает,
В различных видах смерть летает,
Над гордою главой паря.
Ликуйте, склепанны народы,
Се право мщенное природы
На плаху возвело царя...
«Государь, которому свойственны все черты, отличающие тирана, не может быть правителем свободного народа» — было сказано в «Декларации». Ее написал Томас Джефферсон, ее подписали делегаты Континентального Конгресса, представлявшие тринадцать североамериканских штатов. Произошло это 4 июля 1776 года. Четырнадцать лет спустя за те же принципы автора «Путешествия из Петербурга в Москву», скованного цепью, между двумя конвойными солдатами, везли в Илимск... Томас Джефферсон впоследствии стал президентом Соединенных Штатов, Александр же Радищев покончил с собой, выпив смеси азотной и серной кислоты и, стремясь прекратить страшные мучения, перерезал себе горло...
5
Зато в Кливленде ждали нас — не одна, не две, а три машины. За нами приехал давнишний друг Миркиных — Кельберг. Он жил в Штатах уже несколько лет. Андрей в Алма-Ате работал в музучилище, преподавал фортепиано, его жена была инженером. Здесь он стремился восстановить свое реноме, у него были ученики, он давал уроки, купил дом. Об этом узнали мы потом, Андрей усадил нас в машины — одной управлял он сам, другой — его молоденькая дочка Анечка, третьей — ее муж Владик. И мы понеслись, вытянувшись в линию, по городу, в котором предстояло нам жить.
Мы мчались мимо низеньких домишек, расписанных графитти, мимо чистеньких, свежевыкрашенных бензоколонок, мимо магазинчиков с облупившимися вывесками, а вдали вздымались в незамутненную августовскую голубизну прямоугольные и островерхие небоскребы, шпили стилизованных под готику церквей, краснокирпичные билдинги начала века... Вчера была Москва, сегодня — Кливленд... Но соприкосновение с Америкой произошло, когда мы остановились перед небольшим двухэтажным домом на улице Нобл.
Андрей не без торжества на круглом, с веселыми ямочками лице распахнул перед нами разделенные коридором двери — перед нами оказалось две квартиры, одна для Миркиных, другая для нас. Обе были обставлены мебелью: стол, стулья, диваны, кровати, холодил ник, под потолком висели шарики с приветственными надписями, ленточками, спускавшимися до пола, и на столике в узкогорлой вазочке нам улыбались, распахнув белые лепестки, так хорошо нам знакомые ромашки... Андрей раскрыл холодильник — он ломился от фруктов, овощей, от изящно упакованной еды в цветастых, испещрены множеством надписей оберток...
Мы прожили здесь почти год. Мы учились экономить каждый цент — на горячей воде, на газе, на электричестве. Когда подоспела зима, мы — вместо вторых рам — оклеивали окна прозрачным пластиком. Все это было естественно для рефьюджей, как теперь мы назывались. Мы продали нашу кооперативную квартиру с многотомной, собиравшейся десятки лет библиотекой, с обстановкой, посудой, картинами и безделушками — за 5 тысяч долларов некоему «новому русскому», точнее — корейцу, сумевшему перевести эту сумму в Кливленд... Так получилось у нас, так получилось у Миркиных. Все доллары эти ушли на уплату за квартиру — по 350 долларов в месяц. Но в качестве рефьюджей, т.е. беженцев, мы получали фудстемпы, на которые можно было приобрести продукты, и некоторую сумму в долларах. Никогда не жил я ни на чьи подаяния, а теперь мне казалось, что я стою толпе нищих на церковной паперти с протянутой рукой...
Но это было не все, далеко не все... Стол, стулья, диван, желто кресло с высокой спинкой.... Все с так называемого «гарбича» или «гараж-сейла», или кем-то пожертвовано для таких, как мы... Мне мерещились прежние хозяева этих вещей. Они могли быть добрыми, больными, уже умершими, злыми, сварливыми, чистюлями или грязнулями и т.д. — главное же заключалось в том, что все вещи был чужими, они вносили в дом чужой дух, за ними стояли чужие тени... Я не мог преодолеть чувства брезгливости, садясь в глубокое кресло или беря в руки вилку с красной, оправленной в пластмассу ручкой... Возможно, эта брезгливость была связана с детством, когда в Ливадии — и дома, из-за туберкулеза у матери, и вне дома — из-за туберкулезных, лечившихся в санаториях больных — мне строго-настрого запрещалось контактировать с чужими людьми, чужими вещами!,
Но еще противней (другого слова не подберу) была наша хозяйке, Марта... Ей доставляло удовольствие стучаться в дверь и, когда она распахивалась, видеть растерянные, испуганные лица. Она была всего лишь супервайзером на службе у компании, которой принадлежал дом, но она ощущала себя властью. У одних она требовала подписать договор на год — или за квартиру будет повышен рент. У других, намеревавшихся сменить жилье, удерживала депазит, т.е. внесенный при найме квартиры залог — под предлогом, что квартиру нужно ремонтировать перед тем, как сдавать новым жильцам. У нас вместо четырех газовых конфорок горела одна — и Марта в ответ на просьбу починить плиту отговаривалась тем, что Билл, слесарь, занят, или что компания не может расходовать больше положенного на ремонт...
— Мы, американцы, привыкли жить рассчетливо, считать каждый доллар, — сказала Марта как-то Ане. — Не то что вы, русские...
— Мы не русские, — возразила Аня. — Мы такие же, как вы, евреи...
— Какие вы евреи!.. — побагровела Марта. — Евреи по субботам не работают, ходят в синагогу, а ваш муж и в будни, и в праздники тарахтит на машинке!..
Помимо газовых конфорок у нас вдобавок испортился кран, вода на кухне текла не переставая тоненькой струйкой. Не знаю, что подействовало на Марту, но она смягчилась и обещала наконец-то прислать Билла. Сама она была из Венгрии, там погибла вся ее семья, она, девочкой, спаслась чудом, бежав из гетто... Возможно, где-то в душе таилось нечто вроде сочувствия к нам... Она привела Билла, седого, животастого старика с добродушно-улыбчивым лицом. Он исправил кран и наладил газовые горелки. Но этим дело не кончилось. Я, с моим английским, в основном помалкивал, зато Аня кое-что рассказала ему про нас, упомянула о моем отце... На другой день Билл пришел к нам снова, поставил у двери ящик со слесарным инструментом, присел к столу и достал из кармана бумажник. Он вынул из него несколько фотографий. На тускловатых снимках многолетней давности он, Билл, выглядел рослым, стройным красавцем, облаченным в военную форму, с пилоткой, залихватски заложенной под сержантский погон. Короткими корявыми пальцами, раздутыми в суставах, он пощелкивал то по одной, то по другой фотографии, приговаривая:
— Ливия... Италия... Будапешт...
В этот момент в комнату вошла Марта. Не знаю, что ее взбесило — то ли разложенные по столу фотоснимки, то ли недопустимо-дружелюбный наш разговор... Но она остановилась в дверях, уперевшись кулаками в крутые бока — в красной кофте, в белых брюках, обтягивающих толстые ляжки, — и слова вылетали из ее рта со свистом, смешанные с брызгами слюны:
— Сегодня не уикэнд!.. Сегодня каждый человек должен работать!.. «Русские» этого не знают, но Билл, американец, должен это знать!...
Стены, казалось, дрожали от ее крика...
6
В первые же месяцы эмиграции я прочитал несколько книг по истории Америки, они были написаны американцами. Что мне сразу бросилось в глаза? Две страсти, которые послужили фундаментом американской цивилизации: стремление к наживе и стремление к свободе.
Жажда наживы привела к созданию первой английской колонии в 1607 году в Джеймстауне, будущем штате Виргиния. Эта экспедиция была организована Лондонской торговой компанией в надежде, подобно испанцам под руководством Кортеса, найти на неизведанном материке, через 100 лет после Колумба, золото и другие сокровища. Но ничего такого высадившиеся на американском берегу здесь обнаружили. Напротив, они столкнулись лицом к лицу с величайшими трудностями. Все их усилия были направлены лишь на то, что как-нибудь выжить. Однако начиная с 1612 года они, обучившие местных индейцев, начали выращивать табак. Лондонская компания везла его в Европу, получая немалый барыш. Колонисты, образовав небольшие фермы и селения, превратили свои хозяйства в процветающие, так как виргинский табак очень ценился в Европе...
Жизнь колонистов была если не бурной, то деятельной. Они не ждали указаний от райкома, от обкома партии — где, что и когда сажать. К 1619 году новые поселенцы обратились в Лондонскую компанию с просьбой образовать путем выборов местное правительство—и Лондонская компания согласилась. В Виргинии была создана — впервые в Америке! — «репрезентативная легислатура». Она объявила, что губернатор, назначаемый Англией, не вправе взимать налоги без ее одобрения, собранные же средства могут расходоваться только в соответствии с ее указаниями. Члены легислатуры не подлежат аресту. Так здесь закладывались основы американской демократии и личной индивидуальной свободы.
Но в том же 1619 году, в августе, в Виргинию прибыл голландский корабль с рабами-неграми. 20 из них было продано колонистам: на табачных плантациях требовался тяжелый, изнурительный труд... Так помимо демократии и индивидуальной свободы, на американской земле возникло рабство... И оно просуществовало до 1863 года, т.е, 250 лет, вплоть до Гражданской войны.
Меня же поразило, что наши, пришвартовавшись к американскому берегу, становятся в чем-то расистами — морщатся, когда речь заходит о неграх, и при этом не устают восторгаться американской демократией... Одного только человека я встретил, настроенного решительно и бескомпромиссно. Это был наш врач Марк Меламуд, пятнадцать лет назад приехавший из Ленинграда.
— Я поссорился со своим другом, — сказал он. — Вы так скверно отзываетесь о неграх, — говорю я ему. — Но вы забываете, в чьей стране вы живете, забываете, кем были созданы ее богатства, которыми, кстати, вы пользуетесь... — Меламуд вздохнул. — С тех пор мы перестали встречаться...
Но вернемся к 1619 году. В то время в Виргинии было около 2000 жителей. Сюда приплыл корабль, на котором было 90 девушек. Они предназначались тем поселенцам, которые соглашались внести 120 фунтов табака в уплату за их проезд.....В чем-то мне напомнило это казахстанскую целину, куда вначале приезжали преимущественно мужчины...
7
В Америке нас многое удивляло, нет — поражало...
Вот мы с Аней идем по узенькой, застроенной одноэтажными домами с мансардами и террасками. На ступеньках стоит трех-четырехлетний негритенок, улыбка у него — без преувеличений — от уха до уха, он машет нам ручонкой и кричит: «Хай!» — обычное здесь приветствие. И все, кто попадается нас навстречу, говорят «Хай!» и улыбаются так, словно мы давно знакомы... Однажды, еще студентом, попал я в какое-то вологодское сельцо, утром пошел пройтись по главной улице — и все, от мала до велика, идя навстречу мне, убавляли шаг и здоровались. Я отвечал: «Здравствуйте!...» и в смущении спешил пройти мимо...
Мы ехали в автобусе, он остановился, драйвер попросил нас пересесть, а сам опустил на шарнирах продольную скамью, на которой мы сидели. Образовалась ниша. Драйвер вкатил в автобус коляску, в которой сидел инвалид, установил ее в нише, закрепив специально для этого предназначенными ремнями. Все это заняло не меньше пяти-семи минут. Люди в автобусе молчали, они относились к тому, что делал драйвер, как к чему-то заурядному, обычному. Нас же такая забота об инвалиде потрясла: в Союзе мы не видели подобных приспособлений, да и можно представить, как негодовал бы весь автобус на затянувшуюся остановку...
В определенный день недели мы с Володей и Аней отправлялись в расположенную неподалеку церковь. Там волонтеры выдавали нам свертки с продуктами — маслом, консервами, замороженной курицей... Я проклинал свое нищенство, но что было делать? Приходилось смириться...
Впрочем, все это были пустяки. Когда мы прибыли к Марте на Нобл, квартира у Миркиных была уже обставлена мебелью, диваном, широченными, как бы предназначенными для любовных утех кроватями, покрытыми светлыми стегаными одеялами. Нам же Андрей сказал, чтобы мы немного подождали — и все будет... И в самом деле, если мебель для квартиры Миркиных оказалась пожертвованной еврейскими семьями через синагогу, то наша обстановка спустя несколько дней была привезена из христианской церкви, от прихожанки миссис Эйбл. И кровати, и комод, и подзеркальный столик, и тумбочка — все было антикварным, изящно отделанным, из черного дерева, старой, нестандартной работы... Почему миссис Эйбл пренебрегла возможностью выручить за свой гарнитур немалые деньги? Почему она сделала нам такой роскошный подарок, которым любовались все, кто бывал в нашей квартире?..
Андрей возил нас в синагогу, как выяснилось впоследствии — консервативную, находившуюся, по американским эталонам, где-то между ортодоксальной и реформистской. Из того, что там говорили с кафедры, я ничего, разумеется, не понимал, сидел и читал «Поучения отцов» в Сидуре, присланном когда-то Вихновичем из Ленинграда в Алма-Ату. Но вот что любопытно: никто из евреев, приходивших в синагогу, не сблизился с нами, не осведомился, откуда мы, почему здесь и т.д. Мы чувствовали себя в синагоге чужими, И это в то время, когда в протестантской церкви, где по воскресеньям играл, сопровождая службу, сын Андрея, люди улыбались нам, непритворно радовались встрече с нами, задавали вопросы, приглашали сесть рядом... Это было в той самой церкви, прихожанкой которой являлась миссис Эйбл...
Зато нам повезло с соушелворкером — Ирой Сурис, работавшей в «Джуиш фемили». Она была редкостным человеком — по душевной доброте, вниманию, стремлению помочь в любых затруднениях. И когда у меня случилась операция, она прибежала к нам на Нобл, чтобы заполнить анкету, касающуюся моей инвалидности — дезабилити, как это здесь называется... Но об этом потом...
8
Для Америки характерно не только стремление любыми путями добыть барыш, для нее характерны не только пляски вокруг Золотого тельца... 11 декабря 1620 года к берегу Массачусетса пристал корабль, называвшийся «Мэйфлауэр» — «Майский цветок». На нем плыли английские пуритане, находившиеся в оппозиции к официальной церкви. К тому же английское правительство постоянно осуществляло жесткий надзор за религиозными движениями. Но демократические идеи пуритан сумели выжить несмотря на правительственное давление, преследования и религиозную диктатуру. Однако пуритане хотели обрести землю, где бы они могли основать сообщество, свободное в своих религиозных убеждениях.
И они пустились в неимоверно трудное путешествие через Атлантику. Это значило, что им пришлось преодолеть океан, где волны вздымались выше утлого их кораблика, а мачты, ванты и весь корабельный такелаж обрастал сосульками, палуба покрывалась ледяным настом, женщины и дети лежали пластом, измотанные морской болезнью... Но для пилигримов убеждения были дороже всего, в том числе и жизни...
Они отрицали церковное главенство короля и хотели создать свою церковь. Еще во время плавания они выработали «Мэйфлауэрское соглашение» (или «Мэйфлауэрский договор»), в котором говорилось, что наилучший порядок в обществе зиждется на справедливых и равно обязательных для всех законах, которые могут быть изменены только сообща и с одобрения всей колонии. Это соглашение стало началом традиции религиозной и политической свободы, которая образует основу американского общества.
Так сказано в американской энциклопедии, в книгах, излагающих движение американской истории. Не думаю, чтобы закон здесь был равен для всех... Но так или иначе, принцип этот был провозглашен в начале ХVII века, когда в России и помыслить о том было невозможно. В это время престол заняли Романовы, бояре составляли, как сказали бы нынче, элиту общества, «чернь» подчинялась не закону, а власти, власть же сосредотачивалась в руках знатных, сильных и богатых...
Надо сказать, что первые колонии в Америке создавались отнюдь не по взмаху волшебной палочки — в первую же зиму из прибывших 102-х человек на «Мэйфлауэре» в Массачусетс погибло от голода и цинги около половины колонистов...
9
Доктор Меламуд обнаружил у меня в кишке опухоль диаметром в 5 сантиметров и предложил избавиться от нее — если, разумеется, она уже не успела переродиться в рак. Честно говоря, моя жизнь перестала меня интересовать. Свой долг перед женой я выполнил — мы были в Америке. А представить свое существование без родины, без привычной среды, без языка, который был для меня воздухом, водой, землей — всем, без чего нельзя жить... После встречи с врачом, по дороге домой, т.е. на Нобл, я весело напевал-насвистывал мелодии из оперетт. А через несколько дней оказался в госпитале Маунт Синай, когда-то основанном еврейской общиной.
Мне вырезали треть кишок, вместе с опухолью, которая оказалась не переродившейся в раковую. Та часть кишок, которая была подвержена неспецифическому язвенному колиту, осталась при мне — я не хотел, чтобы удалили и ее, сделав наружный вывод... В госпитале я пролежал шесть дней, не подозревая, что каждый день обходится страховой компании в тысячу с лишним долларов.
Мне говорили, что я должен благославлять Америку — ведь она спасла мне жизнь...
10
Приехала Мариша. Случилось это недели через три после моей операции. Она была, как и прежде, красива, глаза ее блестели, как голубые незабудки, взбрызнутые утренней росой. Она была настроена победно — и не зря: после того, как она сдала экзамены на врача, готовясь к ним совершенно самостоятельно, в ответ на разосланные резюме она получила шестнадцать офферов — приглашений приехать, представиться, оценить предлагаемую работу... У нее был отличный английский — из Кливленда она ехала в Чикаго, ей принесли заказанные билеты — и вместе с девушкой, которая привезла их, она так весело, так безудержно хохотала, как если бы они обе здесь, в Америке, родились и прожили жизнь...
На улице стояла редкая для Кливленда зима, морозная и снежная, она же была одета в легкие, не по сезону, туфельки, в легкое пальтишко и шаль с кистями, привезенную, кажется, из России. Все ее имущество умещалось в раскладной чемодан, взятый ею напрокат у знакомых: в него можно было уложить, не сминая, одежду, а для путешествия по шестнадцати городам это было весьма важно...
Друзьями у Миши и Мариши в Техасе оказались родственники (сын) драматурга Александра Володина, «шестидесятника», фронтовика. После отъезда Мариши мне попалось в одной из газет интервью, которое давал Володин то ли в России, то ли приехав погостить в семье сына. Мне запомнились четыре строчки из его интервью, все эти годы они то исчезали, то всплывали в памяти:
Мы словно бы жители разных планет.
На вашей планете я не проживаю.
Я вас уважаю, я вас уважаю...
Но я на другой проживаю... Привет!
11
Когда я размышлял об истории Америки (разумеется, не претендуя на глубину и широкую осведомленность), мне вспоминались строки Александра Радищева из его «Путешествия»: «Таков есть закон природы: из мучительства рождается вольность, из вольности рабство....»
Вот выписка из «Истории США» А.Невинса и Г.Коммоджера, изданная на русском языке в Нью-Йорке в 1991 году:
«В колонии Массачусетского залива существовала, подобно Виргинии, представительная система управления. Однако здесь было решено допускать к гражданству только лиц, принадлежащих к одной из церквей. Так сложилась теократия, церковное государство.
...Пуританская церковь в Массачусетсе и Коннектикуте десятилетиями осуществляла жестокий церковный деспотизм. По сути дела это был отказ от идеала пилигримов, того самого идеала, ради которого они покинули родину и переплыли Атлантический океан — отказ от сепаратистского самоуправления приходов...
В Массачусетсе теократия зиждилась на четырех принципах. Только пуритане могли голосовать или занимать официальные должности, посещение церкви считалось обязательным, любая новая церковь должна быть признана официально церковью и государственной властью, церковь материально поддерживается властями.
Любые подозрительные действия, настроения и мысли подвергались преследованиям и наказаниям. Так в Сейлеме, в Массачусется, было повешено 19 мужчин и женщин, которых сочли колдунами и колдуньями»...
12
В феврале 1993 года случилось невероятное: в газете «Новое русское слово» напечатали мой рассказ «А ты поплачь, поплачь....» Рассказ этот был написан сразу после Шестидневной войны, в 1967 или в 1968 году, пару раз я читал его на собиравшихся у нас за праздничным столом «междусобойчиках», но о том, чтобы его напечатать, и мыслей у меня не было... И вдруг!..
Так я на себе испытал действие Первой поправки к Конституции США, в ней говорилось о свободе слова и свободе прессы...
То, что происходило в Массачусетсе несколько веков назад, у нас представлялось как нельзя более современным: за более или менее вольное слово приходилось отсиживать срок или тебя изгоняли, выпроваживали, под усердным приглядом кагебешников, за границу, туда, «где живут чужие господа и чужие — радость и беда....» Мой рассказ «из детства» пролежал в столе более тридцати лет... Я читал-перечитывал напечатанные в газете строки — и не очень верил глазам... Но вскоре в газете «Мир», издающейся в Филадельфии, был напечатан еще один мой рассказ «Сионист», а затем — в газетке местного Джесиси — первая главка «Эллинов» — «Шереметьево-2»...
У меня возникла надежда на то, что когда-нибудь и мои «Эллины и иудеи» будут напечатаны... (В те поры я еще не представлял себе конкретно, сколько стоит издать книгу в США — стране свободы слова — устного и печатного...). Пока же я повторял и восторгался тем, что в свое время в «Заметках о штате Виргиния» говорил Джефферсон: «...Зачем подвергать мысль насилию? Чтобы добиться единства мнений. А желательно ли единомыслие? Не более, чем желательны одинаковые лица или одинаковый рост. Введите тогда прокрустово ложе, так как есть опасность, что люди большого роста могут побить маленьких, сделайте нас одного роста, укорачивая первых и растягивая вторых... Достижимо ли единообразие? Со времени введения христианства миллионы невиновных мужчин, женщин и детей были сожжены, замучены, оштрафованы, брошены в тюрьмы, и все же мы ни на дюйм не приблизились к единомыслию. К чему приводит принуждение? Одна половина человечества превращается в дураков, а другая в лицемеров».
13
Меня постоянно удивляло отношение «наших» к неграм или, как принято называть их здесь, к афро-американцам.
Начну с того, что когда мы переселились в четырнадцатиэтажный билдинг, на восемьдесят пять процентов заселенных стариками-неграми, Роберта, старая негритянка, пришла проведать заболевшую Аню, принесла ей соответствующую открыточку — «на Кристмас», и это когда «наши» не очень-то часто наведывались, чтобы помочь, хотя бы спросить о здоровье. Потом Роберта показала нам свою комнату, сплошь в коврах и ковриках, искусственных цветах, фотографиях на стенах — одной она особенно гордилась: на ней ее сын, в охране Клинтона, сам Клинтон и она, Роберта, были засняты рядом, крупным планом...
Однажды на собрании жильцов («митинге») выступил негр, по виду — учитель, всегда в жилетке под пиджаком, всегда в галстуке, подтянутый, спокойный, с удлиненным интеллигентным лицом, с трепетной заботливостью ухаживающий за своей безвылазно сидящей в кресле-каталке женой... Это был негритянский праздник — день освобождения от рабства, и он сказал, что они, негры, нашли свой путь в жизни — нелегкий путь... Но есть народ, который страдал не меньше нас, дорога, по которой он идет, тяжела, этот народ — евреи, и мы должны помнить о них и помогать им, как можем...
Когда «митинг», проходивший в нижнем вестибюле, закончился, Аня подошла к нему, чтобы поблагодарить за теплые слова о евреях, и он спросил: «А вы еврейка?.» Она ответила: «Да». Тогда он сказал: «Телом я негр, но по духу своему я еврей» — и стал говорить о Библии, Книге, которая предназначена для всех людей...
Между прочим в учебнике английского языка, которым пользовались мы на курсах, была картинка: умывальник и над ним табличка: «Только для белых», а рядом — такой же умывальник с табличкой: «Для цветных». И дата: 1956 год. Это был год XX съезда, мне тогда исполнилось 25 лет. Что может сравниться с унижениями, которым подвергались негры — нет, не в эпоху рабства, а чуть не сто лет спустя... Будь я негром и будь мне в ту пору 25 лет, рубец — да не рубец, а глубокая рана — осталась бы у меня на всю жизнь, и кровоточила бы, и заставляла бы по временам скрежетать зубами...
14
Если спросите — откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долин,
Голубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов,
Шумом, диким и стозвучным,
Как в горах раскаты грома?..
Я скажу вам, я отвечу:
«От лесов, равнин пустынных,
От озер Страны Полночной,
Из страны Оджибуэев,
Из страны Дакотов диких...»
Когда-то в детстве я читал — а скорее всего мне читали, отец или мать — «Песнь о Гайавате»... Мог ли я предполагать, что «Песнь» эта зазвучит вновь, когда я ступлю на землю Гайаваты? Что благоуханные строки Лонгфелло, переведенные Буниным, перестанут для меня быть только литературой?.. Мичиган... Онтарио... Эри... Койахога... Да, Койахога, по которой однажды поплывем мы с Аней на прогулочном кораблике?..
Историки считают, что индейцы пришли на североамериканский материк из Азии примерно 20 000 лет назад. Одни исследователи до заселения материка белыми насчитывают 20-30 миллионов аборигенов, другие приближаются к 100 миллионам. Так или иначе, но цифры эти весьма относительны.
Существует предание, по которому индейцы приветствовали белых поселенцев, помогали им освоиться в новых, незнакомых краях и т.д. Что же касается бледнолицых, то они принесли, следуя «Песне о Гайавате», аборигенам благую весть:
И наставник бледнолицых
Рассказал тогда народу,
Что пришел он им поведать
О святой Марии-Деве,
О ее предвечном Сыне.
Рассказал, как в дни былые
Он сошел на землю к людям,
Как Он жил в посте, в молитве,
Как учил Он, как евреи,
Богом проклятое племя,
На кресте Его распяли...
Естественно, индейцы отвечают благодарственными словами бледнолицему наставнику:
Всех нас радует, о братья,
Что пришли вы навестить нас
Из далеких стран Востока!
На самом деле все обстояло иначе, как об этом свидетельствуют романы Фени мора Купера и Майн-Рида, любимые нами когда-то. Да и не только романы. В американской энциклопедии говорится об ожесточенных войнах между новоприбывшими поселенцами, устремившимися на Запад, и индейскими племенами. Правительство послало регулярные войска, которые использовали ружья и пушки против пик и луков. А в 1830 году Конгресс принял закон о перемещении индейцев на земли, расположенные к западу от Миссисипи. И в течение десяти лет на эти земли было «переселено» более 70 000 аборигенов. Множество индейцев при этом погибло. Путь, который вынуждены были проделать индейцы, они называли «Дорогой слез».
Все обстояло сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. Впоследствии правительство приняло еще несколько актов, наделявших каждого индейца землей, были попытки превратить вольных охотников-звероловов в фермеров и т.д., но из этого мало что получилось. В 1934 году количество земли, принадлежавшей индейцам (резервации) уменьшилось с 56 миллионов гектаров в 1887 году до 19 миллионов, а число индейцев после контактов с европейцами сократилось с одного миллиона до 350 тысяч.
История — жестокая штука, не ведающая зачастую пощады, человеколюбия, гуманности в нынешнем смысле. Все это так. Но переселение индейцев на запад от Миссисипи напоминает мне «переселение» чеченцев, калмыков, поволжских немцев, крымских татар в сталинские времена, во многом обреченных на гибель в новых, непривычных для них условиях. А что до «гуманной» христианской цивилизации, принесенной на американский материк из Европы... Стоит ли сравнивать «кровожадных ирокезов» и прочих краснокожих, вооруженных ножами и стрелами, с устроенном в центре Европы Холокостом, тщательнейшим образом организованном, с точным расписанием поездов, подвозивших в назначенные пункты сотни тысяч жертв, с оркестрами на перроне, с печами, превращавшими детей, женщин, стариков — в прах и пепел? Или с атомной бомбой, сброшенной на Хиросиму? Или с бомбежкой Дрездена, уничтожившей в одну ночь триста тысяч жизней?...
О, да! Евреи, проклятый Богом народ, распявший Христа... Но как быть с индейцами, обитавшими в девственных лесах? И с миллионами замученных, брошенных в огонь? Как быть со злом и зверством, гнездящемся в человеке?...
15
То свет, то тень,
То ночь в моем окне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.
В чужую близь,
В чужую даль гляжу,
В чужую жизнь
По лестнице схожу.
...Я знаю сам:
Здесь тоже небо есть.
Но умер там
И не воскресну здесь...
Эти строчки Наума Коржавина все время вертелись у меня в голове...
16
Приходят письма — издалека, из Алма-Аты, из Москвы, из Минска, из Астрахани, из Израиля, приходят письма из близи — из Техаса, от Миши и Мариши... Кстати, Миша приезжал в Кливленд тоже — я лежал тогда в госпитале, после операции, опутанный проводами и проводками, и Миша, на минутку заглянувший в палату — по-прежнему красивый, иссиня-чернобородый— с некоторым испугом в карих подергивающихся глазах всмотрелся в меня...
Но впервые я ощутил себя «дома», когда в Кливленд на летние каникулы приехал Сашка, Сашенька, Сашуля... Он не приехал — он прилетел, и мы с Володей и Нэлей, стоя перед воротами — гейтом — откуда должен был он появиться, всматривались в реденьким ручейком вытекающую из гармошки-прохода толпу, боясь, что за эти пять лет он изменился, мы его не узнаем...
Но мы его узнали, не могли не узнать... Он подрос, он тащил за спиной тяжеленный (так мне показалось) рюкзак, он шел быстрой, уверенной походкой... Но был — для нас — все таким же маленьким, худеньким, рыженьким цыпленком, которого хочется обнять, приласкать, прижать к груди... Но Сашка в свои 9 лет ощущал себя взрослым, он только приопустил головку, давая себя поцеловать в макушку, и на том все нежности закончились...
Он жил — пополам — у Миркиных и у нас. Мы старались развлекать его, как могли. Мы ходили к ближнему озеру и играли там в мяч, мы купили ракетки и пытались играть во что-то наподобие тенниса. Перед приездом Сашеньки я на большом листе плотной бумаги вычертил и заштриховал шахматную доску и нарисовал кружки, которые изображали шахматные фигуры — купить нормальные шахматы нам было не под силу... Мы играли, лежа на полу, расстелив «доску» и стремясь не перепутать коней, слонов и пешек... По вечерам, приглушив свет, мы читали вслух Пушкина — «Пиковую даму», «Метель», а Сашка в ответ читал нам по-английски Киплинга и «Ворона» Эдгара По. Мы ходили с ним в ближнюю, за два квартала, библиотеку, и он брал там удивительную муру вместо классики, на которой я настаивал... Только позже я понял, что прав был не я, а он: вокруг была живая, не книжная Америка, говорившая ребячьими голосами, используя не омертвевшие грамматически-выверенные языковые формулы, а сленг — уличный, отрывистый, образный, раскованно-рискованный...
У нас не было телевизора, мы смогли купить его только на следующий год, а пока Аня всячески изощрялась в готовке, Сашка любил все остренькое, а я по утрам к завтраку сооружал то грибок из яйца, венчавший сложенную из овощей пирамиду, то намеревающиеся вступить в сражение корабли, которые Сашка съедал во имя победного американского флага... В чем никак не могли мы соперничать с Миркиными, так это в картежных играх, они знали их множество, а меня, несмотря на сашкино негодование, почему-то тянуло от них в сон....
Однако тут, в карточных играх, проявился мой не то чтобы «анти», но, если угодно, «не-американизм», и в этом с виду пустячке нашло выражение иное, не-американское отношение к жизни. Дело в том, что я не любил выигрывать. Не любил во что бы то ни стало добиваться успеха. Мне запомнилась когда-то в юности вычитанная в шахматном учебнике фраза Тартаковера: «Лучше красиво проиграть, чем некрасиво выиграть», как-то так она звучала. И в шестидесятые годы, когда заговорили о «целях» и «средствах», для меня успех, выигрыш, достижение цели любой ценой представлялось безнравственным, грязным, чуть ли не «сталинистским»... Я понимал умом, что Сашка живет в стране, где каждый должен рваться вперед, захватывать первое место, этому начинают учить с детства... Но я не мог огорчать Сашку, не мог спорить с малым ребенком, в чем-то уже «американцем»... И когда мы боролись, я, хохоча, падал на карпет, обессилев от смеха, и Сашка ломал, гнул, седлал, колотил меня, как хотел...
Боже, Боже... Я читал в ту пору Ясперса и Соловьева, я искал ответа в Библии: в чем суть мировой гармонии, если таковая существует?.. Дальше, чем об этом сказано было три тысячи лет назад, в Книге Иова, человечество не пошло... Я был атеистом, но мне всегда казалось, что жизнь, космос, вселенная должны иметь какой-то смысл, какую-то таинственную, скрытую цель, ведь не может быть такое совершенство, как цветок розы, с его изощренными формами лепестка, его красками, его ароматом, с его колючками, стерегущими его нежную
красоту, возникнуть нечаянно, бессмысленно? Какое мастерство требуется от художника, чтобы, подражая природе, воссоздать цветок, подобный живому — по форме и краскам, но без его аромата, без развития — от бутона до падающих на стол увядших лепесточков?.. А дуб, гигантское дерево, вырастающее из желудя размером с ноготь?.. А непрерывная линия жизни, которая с незапамятных времен тянется — через сперматозоид, яйцеклетку, неся в себе глубочайшую тайну воссоздания жизни и наследственности?..
Но когда я касался рыженькой головки Сашки, я задавал себе тот же вопрос, что и в Книге Иова: в чем суть всемирной гармонии?.. Ее замысел?.. Ее конечная цель?..
Там, в Книге Иова, ответом было: вера... Вера в конечную, божественную справедливость... Но у меня ее, веры, не было...
17
Америка прекрасна... Я говорю это с полным убеждением в своих словах. Америка — молодой, развивающийся организм, со своими пороками, своими добродетелями, главная из которых — не знаю, от чего происходящая — от пуританской ли религии, от Ветхого Завета с гневными речами пророков, от нравственных начал, цементирующих громадную страну... Но вместо столь хорошо известной нам русской — российской!.. — гордыни, вместо замазывания собственных грехов и постоянного указывания на грехи чужие — Томас Джефферсон произнес то, что мне представляется сутью духовного начала Америки:
— Я дрожу за мою страну при мысли, что Бог справедлив!..
Эту максиму стоило бы присоединить к Десяти заповедям — в качестве одиннадцатой...
18
У меня сохранились письма, присланные нам на Нобл, когда мы были совсем одиноки. Это письма от Мариши и — коротенькие — от Сашки. За частными подробностями в них просвечивает вживание в жизнь Америки, причем без всяких подспорьев, надеясь только на собственные голову и руки...
Привет, мои дорогие!
Я была очень рада вашим письмам, хотя это расточительно — два конверта... Укладывайте все в один! Правда, вы ходите из экономии пешком, а шлете в Союз кучу писем (каждое — 50 центов). Я не ругаюсь, просто знаю, что туда ничегошеньки не доходит, знаю так-же, что вы все равно будете писать! Конечно, пап, вы поступили правильно, купив приемник, необходимо делать такие на сто процентов целесообразные вещи, иначе жизнь теряет всякий смысл. Маленькие подарочки — это то, что нужно... Пап, я во многом с тобой согласна относительно русской эмиграции. Я заметила 2 направления: одни чувствуют себя очень чужими всему здешнему и не хотят делать никаких усилий для того, чтобы узнать кучу мелких вещей, из которых состоит адаптация. По этому поводу они сообщают, что они — европейцы и утонченные натуры, а американцы — простоватые, примитивные дурачки, которых можно дурить сколько угодно. И они дурят — получают 2 велфера на брата, работают за кеш, сидя па велфере и т.д. Другие чувствуют себя тоже неуверенно и пытаются освоить какие-то азы, но опять же не хотят делать это очень серьезно, поэтому, освоив что-то, очень гордятся перед приезжающими и самоутверждаются таким способом. Что касается нас, мы оба очень мучаемся от ощущения своей беспомощности и неловкости в простейших вещах, мы очень старались и продолжаем стараться узнать об Америке как можно больше. Мы не стыдимся нашего прошлого, просто оно в значительной степени кончилось. Оставаться тем, кем ты был, невозможно. Нам нравится Америка. Разумеется, мы все еще знаем очень мало, разумеется, что-то кажется нам глупым и несносным, но в целом Америка нам нравится. Мы бы хотели когда-нибудь почувствовать, что в нее вписались. Я видела людей, приехавших 30 — 40 лет назад, у них это получилось. Трудно найти американцев, которые выглядят по-настоящему интеллектуальными, но ведь и в Союзе это было нелегко, да и говорим мы на тарабарском наречии, а не на приличном английском...
Если бы я была на вашем месте, я бы первым делом узнала, нет ли у вас для людей после 60 лет проездных документов, а насчет вашей ведьмы-хозяйки: я представляю, как мерзко вы себя ощущаете, живя на квартире. Мам, у тебя и без того трудное время, тебе не за что ругать себя в связи с хозяйкой, она и вправду ведьма... Меня жутко злит, что в любое время, утром, днем, стоит только Сашке подпрыгнуть, прибегает наша нижняя соседка, зимой чуть не пришлось искать другую квартиру.
Дописать вчера на работе не успела, а дома уж совсем некогда. Безумное время: рассылаемые писульки, экзамен и часть книги, которую Миша должен сдать до конца месяца... Сегодня я собираюсь вам звонить.
Целую. Марина.
Дорогой дед Юра!
Я тоже очень интересуюсь ракетами. Ты не беспокойся про операцию. Ты ее проживешь так же как и все. Как ты поживаешь тут в Америке?
Целую, Саша.
Октябрь, 1992 г.
Привет, мои дорогие!
С субботы, когда мы разговаривали, прошло всего пара дней, а уже — море перемен.
Мы получили посылку с вещами — большое спасибо! Можно только догадываться, сколько денег и сил это стоило. Честно говоря, я считаю, что уезжая из Союза о подарках думать не приходится, т. к. каждый килограмм имеет значение, но — тем более спасибо. Удивительно, что все купленное так точно подходит получателю!
Я опять учу. В декабре я буду сдавать трехдневный экзамен, который принимают только в Филадельфии. Я тихо надеялась, что уже не успею подать заявку и эта возможность отложится до лета, но нет, рога трубят! Только сам экзамен стоит 500 долларов, а дорога, а гостиница — теперь вы чувствуете, что за ответственность на те лежит. Миша занимается подготовкой моих заявлений в резидентуру. Это кропотливая работа, а т.к. заявлений будет 70 — 80, то и огромная. На работе у меня все хорошо, она — единственное утешение в этом экзаменационном угаре. Что у вас? Я рада, что удалось вывезти сервиз — мне трудно было вообразить вас еще и без этого...
Пап, не хочешь ли ты зваться по-английски Георг? Миша надо мной смеется...
Целую вас
Марина
Дорогая баба Аня!
Те детективы, про которые ты говорила: есть специальная серия книг, где тебе дают на некоторых страницах выбирать и в зависимости от твоего выбора ты выбираешь нужную книгу. У меня каникулы. В понедельник мама и я вместе с маминым сотрудником и его двумя сыновьями пошли в горы. Я сам, против ветра, дующего вверх, по камням сошел вниз до всех взрослых вместе с ребятами. Еще мы ели пикник.
Саша.
Привет, мои дорогие!
Была очень рада получить от вас письма, сначала от мамы, потом — от папы. Мишка улетел, в доме пусто. Новостей у нас особых нет. У Мишки прошло первое интервью, он не особо доволен тем, как сделал доклад. Он посматривает квартиры, в пятницу у него следующее интервью, а в воскресенье он едет домой. Время перед его отъездом прошло под знаком покупки необходимых вещей: у него не было даже относительно теплой куртки, чемодана и т.д.