Америка

Америка

В 1979-м моя семья эмигрировала в Штаты. Это был год большого выезда евреев из Союза. В процессе переезда семья начала разваливаться. Свекровь отказывалась ехать и все время повторяла: «Володя, а в США ты будешь безработным». Появилась Другая. Что она говорила, я не знаю, но у нас уже было разрешение на отъезд, сыну вот-вот должно было исполниться восемнадцать лет, и вдруг муж отказывается ехать. Я разбила стул (об пол), и мы уехали вовремя.

Первая остановка – Вена – и встреча с Сохнутом [288] . Два человека обрабатывали нас: сотрудник трудился над мужской частью семьи, сотрудница над женской. Они знали или поняли, что наша семья треснула, свекрови была обещана в Израиле прекрасная старость, а мне хорошая личная жизнь и работа по специальности. В Америке (уверяли меня) мне уготовлена работа упаковщицы продуктов в супермаркете. И готовность моих спутников ехать в Америку и только в Америку постепенно ослабевала. Я сказала: вы поезжайте куда хотите, а я поеду в Америку. Причем я с ужасом думала, хватит ли у меня твердости привести в исполнение сказанное. В это время свекровь (Вера Марковна Бромберг, зубной врач с почти 50-летним стажем) сказала: «Мы не можем отпустить ее (меня) одну, мы ответственны друг за друга». Когда мы вышли из кабинета, на нас накинулись ожидающие своей очереди на собеседование: «Вы должны были решать этот вопрос дома, не здесь». В тот год из Союза выехало 50 ООО человек, и все офисы были переполнены.

А дальше была Италия, целых 4 месяца – ожидание оформления документов.

Из Рима организовывались экскурсии в Израиль. В одну из молодежных экскурсий попал и Вадик. Его фото на ливанской границе в 1979 году – первое цветное фото в моей жизни. Израиль ему так понравился, что Вадик решил там остаться. Но ему не было еще восемнадцати лет, и его вернули в Рим к насмерть перепуганным родителям.

Дождливым вечером 23 мая 1979 года мы приземлились в Нью-Йорке.

Из всей нашей семьи, приехавшей в Штаты, больше всех оказалась довольна переменой судьбы моя бывшая свекровь. Поначалу она плакала: в Москве остались ее дочь и 13-летняя внучка. Но вскоре и они приехали, так что вся семья была теперь в сборе.

Моей свекрови было восемьдесят лет, она упорно учила английский, красила губы и ненавидела Советский Союз.

– Они мне там все врали, – не могла успокоиться она.

«Они всем врали, но не все верили», – подумала я.

Я написала из Нью-Йорка в Таллин моей «еврейской маме», что мой сын, а ее внук прошел обряд приобщения к еврейству [289] . «Еврейская мама» отреагировала очень бурно:

«Как вы могли позволить ему совершить такое варварство!»

А мы разве позволяли? Никто нас не спрашивал, и узнали мы об этом случайно. Правда, Вадику к тому времени уже исполнилось восемнадцать…

Попав в цепкие руки хасидов [290] из любавичской синагоги Crown Hights (район в Бруклине), он пошел учиться в иешиву и уже через год уехал в Израиль. Я, проработав 25 лет в США, в 2004 году тоже отбыла в Израиль. Бывший муж по-прежнему живет в Нью-Йорке.

Как-то в перерыве между занятиями английским в 1979 году я обнаружила в университетском холле на стене плакатик, на котором под красной звездой были изображены Ленин и кто-то еще, кого я приняла за Калинина. Но это оказался не Калинин.

Плакатик извещал, что в Нью-Йоркском университете такого-то числа будет отмечаться столетие со дня рождения Троцкого. И конечно, я отправилась на это мероприятие, хотя чувствовала себя там «внучкой лейтенанта Шмидта» [291] .

(К тому времени, а это было месяцев через шесть после нашего приезда, я еще не располагала письмами Сергея к моей матери, которые только и могли удостоверить мою причастность к этой фамилии. Московские друзья переслали мне их несколько позже, просто по почте, не все сразу, а по одному и с большими интервалами. И из разных почтовых отделений. Сколько было утеряно по дороге, не знает никто.)

Меня немало удивила вся атмосфера митинга. Он пришелся на начало хомейнистской революции, и в зале красовалось большое зеленое полотнище, по которому черными буквами было написано на английском: «Да здравствует революция в Иране!» Аудитория состояла сплошь из цветной молодежи, бурно реагировавшей на все выступления, о смысле которых я лишь смутно догадывалась, так как быструю английскую речь я в ту пору едва понимала.

Затем показали документальный фильм о России. На экране промелькнули царь в окружении семьи, заседание кабинета министров, Лев Толстой, несколько хроникальных эпизодов времен революции и Гражданской войны, Ленин, Троцкий, Сталин, похороны Ленина, отъезд Троцкого из Советской России… Мне казалось, что фильм понятен только мне.

По окончании я все-таки подошла к устроителям митинга и представилась, не слишком надеясь, что мне поверят. Но меня сразу «признали» и тут же познакомили с Гарольдом Робинсом, бывшим телохранителем Троцкого. Мы с Гарольдом сразу и надолго подружились, чему способствовало и наше соседство – я тоже вскоре поселилась в Бруклине.

Из частого общения с Гарольдом я уяснила, что он остался убежденным приверженцем идей Троцкого и все еще верил в скорое наступление мировой революции. И хотя он был моим лучшим другом, за революционные призывы я готова была его убить. Он вполне серьезно советовал мне штудировать Маркса и Энгельса, а я кричала ему, что это чтение еще в институте мне обрыдло и что хватит с меня такой свободы, которая вся состоит из осознанной необходимости, и пусть он лучше скажет, куда нам всем драпать, если мировая революция действительно наступит.

Впрочем, некоторая часть воззрений ЛД для меня вполне приемлема. Мне очень импонирует его подход к еврейскому вопросу и к сионизму. В газете «Искра» (январь 1904 г.) ЛД опубликовал статью «Разложение сионизма и его возможные преемники», где назвал Теодора Герцля [292] «бесстыдным авантюристом» и предсказал исчезновение сионистского движения с исторической сцены. Также для меня совершенно реально беспокойное пророчество Троцкого о том, что Палестина станет не безопасным убежищем для еврейского народа, а смертельной ловушкой.

Гарольд как-то привез ко мне в бруклинскую квартиру моего кузена Всеволода (Севу; он же Эстебан) Волкова. По приглашению Севы я побывала в Мексике и увидела старый дом в Койоакане.

В 1988–1992 годах я активно переписывалась с дядей Борей. В одном из его писем я наткнулась на непонятную мне строку: «А голос у тебя веселый. Слышал, слышал…» Я долго не могла сообразить, в чем дело. Потом догадалась. На одном из троцкистских собраний (110 лет со дня рождения ЛД) я сидела рядом с корреспондентом радио «Свобода». Мы с ним тихонько разговаривали. Троцкисты же радио «Свобода» почему-то не любят. Они попытались вышвырнуть корреспондента («классового врага») из зала. Я активно воспротивилась этому, и мне удалось его отстоять. Эту-то сценку и услышал по радио «Свобода» мой дядя.

Заметка «Сын Троцкого – Сергей Седов пытался отравить рабочих» была опубликована в «Правде» 27 января 1937 года. В 1988 году, читая какие-то перестроечные газеты, я наткнулась на упоминание этой заметки и внезапно вспомнила, как однажды у нас на Маросейке бабушкин брат сказал, показывая на меня: «Отравлял рабочих! В «Правде» написано».

Я нашла микрофильмированную копию газеты в общественной библиотеке Нью-Йорка. Не могу описать, какое сильное впечатление произвел на меня этот микрофильм. Меня трясло как в лихорадке.

Embassy of the

UNION OF SOVIET REPUBLICS

20 января 1989 г.

Уважаемая г-жа Аксельрод,

В связи с Вашими письмами в Москву, нам поручено сообщить Вам, что Ваш отец, Сергей Львович Седов, реабилитирован Верховным судом СССР.

Об этом сообщалось в советской прессе, в частности в статье Ю. Феофанова в газете «Известия» № 327 от 21 ноября 1988 г., копия которой прилагается.

Искренне Ваш, Первый секретарь

От любопытства и одиночества в начале жизни в США я стала ходить по близлежащим синагогам, но ничего интересного для себя там не нашла. Что-то читала по еврейскому вопросу, но из всего прочитанного запомнила только одну историю: сын в юности не испытывал никакого интереса к иудаизму, но скрывал свои чувства от горячо любимого религиозного отца. И, только став вполне взрослым, признался отцу, что иудаизм для него ничего не значит. На что религиозный отец ответил: Таке it easy – успокойся, не принимай это близко к сердцу. В предотъездном разговоре с моей матерью я спросила ее, кем по национальности считал себя Сергей. Она ответила, что он считал это деление просто глупостью. В своих двух следственных анкетах Сергей пишет в графе «национальность»: «русско-еврейская» в одной и просто «русский» в другой.

На одной из моих первых работ в Америке все руководство было еврейским. Накануне больших еврейских праздников я бегала от одного босса к другому, спрашивая, должна я выходить на работу или нет. Все отвечали, что я должна решить это сама. Я всегда работала в еврейские праздники, но всякий раз уходила с работы минут на 40 раньше. Нееврейские коллеги всегда спрашивали: «Почему вы уходите? Потому что нет начальства?» – «Нет, – говорила я, – я ухожу, потому что сегодня еврейский праздник». Накануне праздников устраивались общие ланчи для всей компании. Я всегда старалась предотвратить выбрасывание несъеденных продуктов в мусор и потому собирала все со стола и складывала в холодильник. Как-то я укладывала отдельно сыр и отдельно мясо [293] . В это время наш самый религиозный босс строго спросил меня: «Вы положили кошерное [294] мясо вместе с некошерным?» – «А?» – сказала я. После ланча ко мне подошла американская «делегация» и сказала: «Спасибо вам, мы всегда хотели сделать то же самое, но не имеем на это права».

В Нью-Йорке моего бывшего мужа взяли на работу в Колумбийский университет сразу по приезде, причем его будущий босс оговаривал условия Володиного приема на работу с Володиной мамой на идише, так как Володя не понимал разговорный английский. Мы (я и сын) могли учить английский в университете бесплатно. Предсказание Веры Марковны о том, что Володя будет в США безработным, исполнилось, но очень нескоро. Отдел, в котором он работал (это была уже другая работа), закрылся, Володя получил компенсацию и начал получать пособие по безработице. Было Володе к тому времени уже шестьдесят семь лет.

Он несколько раз был в Москве. Первый раз – очень давно, как только это стало возможным. На все мои вопросы «Что там делается?» отвечал: «Не знаю, я там не просыхал». Еще бы: он проработал семнадцать лет в Институте молекулярной биологии, который был для него и первым, и вторым домом. Домой приходил пешком, так как транспорт уже не работал.

Последний раз был уже не так давно, после двойного «ву пасса» (операция на сердце). Тогда он сказал: «Хорошо быть в стране, где говорят на твоем родном языке. Хорошо быть в этой стране, когда в кармане есть деньги».

Он женат, но не на той женщине, из-за которой оставил меня, тот союз быстро распался. Хочет переехать в Израиль.

Вера Марковна прожила 93 года.

Вадик через год по приезде в США переехал в Израиль. Учиться бесплатно в Колумбийском университете, где еще лет десять проработал его отец, Вадик не захотел. Позже он жалел об этом.

Я нашла работу на задрипанном лакокрасочном заводе в Бруклине через 3 месяца после приезда в США. Я химик-лакокрасочник. Я плохо понимала английский и плохо говорила. Но это не самое худшее. Самое худшее было то, что почти все двадцать лет работы в Союзе я занималась наладкой лакокрасочного оборудования и забыла всю лакокрасочную химию. Я купила толстый учебник и стала переводить его на русский, подписывая наверху значения незнакомых мне слов (сучку из Сохнута я хотела бы…) Дело как-то пошло вперед. Я сменила несколько лакокрасочных заводиков, научившись делать все известное в этой области. Это совсем не трудно, так как выпускается масса подсобной литературы, и это было очень интересно.

Я была три раза безработной. Самое трудное время было, когда мне уже было пятьдесят семь лет. Безработица была высокой, я должна была выплачивать банку деньги за недавно купленную квартиру. Помню, я стояла и плакала, воображая все ужасное, что может случиться со мной. Вдруг я увидела, что мои слезы падают в мисочку с фруктовым салатом, который я делала: клубника, киви и что-то еще. Я перестала плакать и вскорости нашла работу.

Новое место не имело ничего общего с лаками и красками. Это был небольшой очень милый завод с хорошей лабораторией. Они выпускали индикаторы для проверки качества стерилизации в больницах. Трудности с экономикой в стране не оказывали никакого влияния на завод: люди болеют и даже умирают всегда.

Завод процветал, хозяева купили гораздо большее помещение, чем имели, и переехали в глубь Нью-Джерси, 50 миль от Нью-Йорка. Я переехала тоже в глубь Нью-Джерси и сняла квартиру, где на 5,5 акра земли, кроме хозяина-столяра, еще были две лошади (в одну из которых я была по-настоящему влюблена), два барана, одного из них я помогала стричь. Там же были три кошки, с которыми я спала в ужасно продуваемой квартире-мансарде. На участке можно было (нелегально) разводить костер и сжигать мусор. Я собирала упавшие яблоки для лошадей и баранов. Они все ждали моего приезда с работы. У меня была собака Сюзи, мы очень любили друг друга. Их фотографии висят у меня на стенах уже здесь, в Израиле.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.