Пехота

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Пехота

Служба в мотострелковом полку кардинально отличалась от службы в артиллерийском.

В пехоте много бегали. Бегали утром на зарядке, бегали на "гору", бегали от столовой до парка и от парка до казармы. Бегали на полосе препятствий и между участками для обучения стрельбы. Одной беготней командиры не ограничивались, заставляя также прыгать, лазать, ползать и маршировать. А помимо телодвижений на спортплощадке и плаца, мы еще и таскали. Мы как верблюды навьючивали на себя не только автомат и противогаз, но и все учебно-методологические материалы, которые занимали все части тела, способные нести вес.

Обязательными в марш-бросках были ящики из-под боеприпасов, напичканные пособиями, тренировочные снаряды, гранаты, стенды и плакаты, пулеметные ленты и патроны к ним, муляжи боеприпасов и гранат. В поле и обратно в казарму переносили на своих плечах все, без чего не могло обойтись ни одно занятие, даже если в данные момент таскаемый учебный материал и не использовался. Я не могу передать всего объема существующих подсобных средств для обучения пехотинца, но их вес был не мал из-за чего солдаты не останавливаясь на марше менялись, перехватывая друг у друга то, что было наиболее тяжелым.

На второй день своего пребывания в мотострелковой части я проходил мимо сидящих двух сержантов и рядового, который выглядел старше всех в роте. Что он делал в учебной роте, я еще не знал.

– Воин, ко мне, – послышалась команда.

Оглянувшись и решив, что обращаются непосредственно ко мне старшие по званию, я сразу подошел.

– Товарищ гвардии старший сержант, курсант Ханин…

– Ты чего пришел? – поднял на меня глаза сержант, держа в руке сапоги.

– Так позвали же, – пожал я худыми плечами.

– Не тебя звал… Хотя, раз уж пришел… на, – протянул он мне сапоги. – Почисть.

– Не буду, – тут же напрягся я.

– Как это не будешь? – удивился сержант. – Бунт? Невыполнение приказа??

– Этот приказ не по уставу, – упрямо ответил я. – Сапоги чистить не буду. Хотите в наряд поставить – поставьте, а сапоги чистить не будут, можете мне морду набить…

– Да никто тебе ничего бить не собирается, – резко ответил старый солдат. – Иди, солдат. Иди. Никто тебя не заставляет.

– Вали отсюда. Испарился, воин, – тут же поддакнул сержант.

Я повернулся, сделал два шага, когда услышал.

– Стоять. Курсант Ханин, ко мне.

Я повернулся, и строевым сделал те же два шага обратно.

– Товарищ…

– Ты чего, не понял команды "Испарился"? Команда выполняется быстрее, чем бегом. Испарился!!!

Я сделал три быстрых шага и ушел подальше от неприятного места.

– Слушай, – остановил я одного из солдат своего взвода. – А что это за рядовой?

– Это "дед" "дедов", – ответил он. – Был зам. старшины роты, когда дал кому-то из солдат по яйцам, а тут проверка пришла. Ему три года дисбата дали, два отсидел. Выпустили за хорошее поведение, хотя там у всех хорошее, другого просто не бывает. Теперь "дембеля" ждет.

Если чего вытворит, то могут в тюрьму посадить уже по-настоящему.

Вот он и сам тихий и других сдерживает. Многим его рассказов про дисбат хватило, чтобы успокоиться. Кто же хочет дом еще пару лет не видеть?

Большую часть времени мотострелки передвигаются не на бронетехнике, как принято считать, а пешим порядком. Мы маршировали не только до столовой или по плацу, но и на многокилометровые расстояния, выполняя тяжелые марш-броски, о которых в артполку даже не подозревали. В то же время армейские кирзовые сапоги и молодые студенческие ноги не всегда совмещаются в достойном профессиональных спортсменов активном передвижении. Содружество нежных ног и грубых сапог регулярно заканчивалось потертостями на ступнях. Набухшие натертости, называемые "водянками", болели, не давали ступить на ногу и мешали не то, что выполнять священный долг, а просто передвигаться. Я, отслуживший уже месяц, не смог избежать страшных, лопающихся мозолей и через три-четыре дня попросился в санчасть:

– Товарищ сержант, – подошел я к замкомвзвода, – мне в санчасть надо, я ноги стер.

– Это тебе не артиллерия, – прищурился сержант, – вечером пойдешь, запишись в список "девочек".

Списком "девочек" называли желающих попасть в санчасть из-за нежности и избалованности на гражданке мягкой обувью.

Вечером в санчасти грубая фельдшер вскрыла еще не лопнувшие и не разодранные в кровь вздувшиеся потертости на ногах. Жидкость из них сразу полилась по ступням в стоящий рядом эмалированный таз.

Обрезанная стертая кожа обнажила розовую часть ступни, которая и была обильно залита фурациллиновым раствором. Другого метода лечения санчасть не имела. Ноги были обмотаны широким бинтом, который тут же пропитался жидкостью.

– Два дня "без поля", – приказала фельдшер.

– А как я скажу в роте, – удивился я, уверенный, что мне просто не поверят, решив, что я увиливаю.

– Ты что, русский язык не понимаешь, – подняла брови грозная фельдшер. – Я же сказала, ты должен передать. Все. Следующий.

Надеть сапоги на обмотанные ноги не представлялось возможным, но кто-то успел меня предупредить, что идти стоит с армейскими тапочками, в которые я и облачился.

Вид был еще тот. Мои ноги в бинтах напоминали обмотки начала

Великой Отечественной Войны, которыми пользовались солдаты, и я усмехался, что, если завтра в бой, то выглядеть я буду, почти как мой дед в сорок первом.

– Что, артиллерия, уже косишь? – спросил меня Корейко, когда мы вернулись в роту.

– Никак нет, – испугался я того, что меня обвинят в попытке отлынуть от службы. – Ноги стер.

– Вижу, вижу, что стер, – ухмыльнулся сержант. – До утра пройдет?

Нам "в поле" идти.

– Фельдшер сказала, что быть в роте минимум два дня, – уверенно ответил я.

– Черт с тобой, – огрызнулся сержант. – Дежурный, получаешь на завтра добавку к наряду, – указал он на меня пальцем.

– К какому наряду? – ответил другой сержант. – У него ноги в сапоги не влезут. Я его "на тумбочку" поставить не могу.

– Ну, дашь ему "машку", – подсказал Корейко.

– Машку-наташку. Завтра и разберемся, – отмахнулся дежурный.

Когда мы возвращались с ужина, то многие остановились в курилке, чтобы, во-первых, перекурить, во-вторых, не получить дополнительное задание от сержантов, как ничего не делающие, руководствуясь известным армейским афоризмом: "Кто курит – у того перекур, а кто не курит – тот работает". Курилка, площадка с четырьмя лавками, очень похожая на подобную около артиллерийской казармы была переполнена.

– Да ты "Авроры" не видел, – услышал я голос у себя над головой.

– А Эрмитаж? Да ваша Москва со своим Мавзолеем и лежащим там телом близко не стояла.

Вечный спор между москвичами и ленинградцами, чей город лучше, не утихал и здесь.

– Вы все "поребрики", – тут же отмахнулся другой голос.

– Кто "поребрик"? – погрознел голос.- Ты кому сказал, дух?

Я встал, рядом со мной стоял молодой, как я, солдат и старший сержант, грудь которого была украшена значками "Гвардия", "Отличник боевой и политической подготовки", "Специалист" с цифрой 2 и

"Воин-спортсмен".

– Товарищ старший сержант, а Вы из Питера? – спросил я.

– Ага, ты что, "зема", что ли? – тут же забыл про москвича гвардеец.

– Да, с Дзержинского района, а раньше жил в Выборгском.

– Врешь! Я сам с Выборгского. Моего призыва тут 5 питерских было, да всех отослали. Ты на какой улице жил?

– На Дрезденской.

– Битник-штрассе?!

Так нашу улицу прозвали, когда представители Дрездена приехали сажать вместе с учениками нашей школы маленький парк дружбы городов-побратимов. Я принимал активное участие и очень гордился, что посадил на одно, а три дерева, чем сразу выполнил одно из мужских заданий: посадить дерево, построить дом и вырастить сына.

Деревья уже росли и зеленели каждое утро. В честь мероприятия была укреплена мемориальная доска. И во время митинга, когда переводчик барабанил что-то по-немецки, переводя смысл сказанного председателем районного исполкома, кто-то из старшеклассников назвал улицу

Битник-штрассе, что сразу укрепилось среди школьников.

– Она самая. Я в 97-й учился, – тут же дал я еще один параметр – номер школы, которая стояла на улице.

– А я из 92-й. У меня в 97-й близкий друг учился. Серега, – протянул он мне руку.

Через минуту оказалось, что у нас не только масса общих знакомых, но и мы сами неоднократно встречались. Среди общих друзей оказался близкий знакомый сержанта, который жил в соседнем со мной доме. Это было очень приятно.

– Солдат, – раздалось у меня за спиной, – была команда

"Строиться", – сержант нашей роты уже упер руки в бока.

– Оставь, я "зему" встретил, – обнял меня за плечи земляк. – Ты его там не обижай, а то я к вам в роту приду и порядок наведу, – пообещал гвардеец.

– Ладно, еще пять минут тут побудет, – миролюбиво ответил сержант нашей роты, который явно был на один призыв моложе. – Ты долго земляков искал…

– Вот перед самым дембелем нашел, да еще какого. На одной улице жили.

Еще несколько минут мы вспоминали знакомых, истории района и улицы, кто кем успел стать. Воспоминания были радостными, счастливыми. Сергей завидовал мне, что я совсем недавно видел город, а я ему, так как он был "дед" и меньше, чем через полгода уехал бы в

Питер навсегда. Мы помнили город и верили, что город помнит нас.

Утром рота уехала "в поле" учиться тактике, стратегии, обороне, правилам ведения боя и прочим знаниями, абсолютно необходимым защитникам Отечества, находящимся в трехстах километрах от столицы.

Оставшиеся в расположении начали убирать, что осталось после того, как полторы сотни человек покинули помещение. Ни одна уборка не обходилась без "машки".

"Машка" – представляла собой широкую доску, к нижней стороне которой были прибиты четыре щетки для натирания пола, а сверху привинчивалась пара танковых траков, чтобы придать вес. Ручка, закрепленная в середине доски, могла свободно двигаться на 180 градусов, что давало возможность гнать "машку" вперед и назад. Смысл этой конструкции заключался в том, чтобы натереть заранее намазанной жирной, красной мастикой пол до абсолютного блеска. Процесс этот мог занимать целый день, потому что практически все помещение, если не считать прибитой по центру расположения полосы линолеума в метр шириной, называемой "взлеткой", было покрыто досчатым полом с ненавистной всем мастикой.

– Раз, два, раз, два, – размеренно командовал сидящий на табуретке сержант. – Нажимай, нажимай. Пол должен блестеть, чтобы я видел в нем свое отражение. Раз, два. Раз, два.

Оставшиеся в казарме военнослужащие по очереди натирали пол, поправляли солдатские одеяла и подушки, вытирали пыль с портретов вождей страны и выравнивали койки по натянутой между спинками кроватей нитке, или, как любовно выражались в армии, "по ниточке".

"По ниточке" выглядело следующим образом. Насколько получалось, выставлялись две крайние кровати, между ручками натягивалась нитка, и по ней выставлялись все остальные кровати в секторе. После этой процедуры нитка натягивалась по одной из трех черных полос грубого армейского одеяла, обладавшего неизменно темно-синим цветом, и операция выравнивания повторялась уже на одеялах, выполнявших так же роль покрывала. В заключение одеяла "отбивались". Нет, конечно, одеяла не выполняли команду "Отбой", так ожидаемую солдатами. Все было с точностью до наоборот. Двумя ровными дощечкам с прибитыми для удобства короткими ручками солдаты ударяли по краю одеяла, стараясь придать краю ровный вид, создавая из лежбища что-то отдаленно похожее на параллелепипед с ровными краями. Способов установить подушку было придумано аж три, и выбор зависел исключительно от желания кого-нибудь из командиров роты или старшины, в соответствии с тем, какое понятие красоты было привито власть имеющим в казарме военного училища или семейном быту.

– Рядовой, Сакрумов, – позвал сержант.

– Я, товарищ, сержант, – громко отозвался узбек.

– Ты всю пыль вытер? – поинтересовался дежурный.

– Так точно, – еще не понимая, к чему клонит сержант, ответил довольный узбек.

– Упор лежа принять, – лениво скомандовал сержант, не поднимая глаз. – Ползком до противоположного окна, арш.

Через три минуты поднявшийся с пола Сакрумов продемонстрировал недостаточность своего исключительно армейского труда в виде собранной пыли собственным обмундированием.

– Ленишься, Сакрумов, ленишься? – скучающе спросил сержант. – Не заботишься ты о здоровье своих товарищей. В грязи жить хочешь, как свинья?

– Нэт, нэ хочу, – понимая, что попал, выдавил узбек.

– Тогда, вперед, убирай дальше.

Убирать расположение можно было круглосуточно в сутки, потому что площадь казармы предоставляла возможность пыли накопиться около дневального еще до того, как убирающий доходил до противоположного окна около канцелярии командира роты.

– Рота, смирно! – прокричал дневальный. – Дежурный по роте на выход.

– Вольно, вольно, – сразу среагировал идущий быстрым шагом в свою канцелярию ротный.

– Ханин, – окрикнул меня капитан, проходя мимо, – иди сюда.

– А? – ответил я, вставая с табуретки.

– Чего делаешь? – поинтересовался ротный.

– Учу Устав Внутренней Службы, – радостно отрапортовал я.

– Кончай дурака валять, – остановил бессмысленное занятие ротный.

– Мне сказали, что ты на печатной машинке можешь.

– Ну, печатал, – уклончиво ответил я.

– "Ну" или печатал? – уточнил капитан. – Идем, проверим.

В канцелярии он снял со шкафа довольно старую печатную машинку

"Ока" с большой кареткой и пробитой в отдельных местах двухцветной лентой, и кинул мне какой-то лист с текстом.

– На-ка, попробуй.

Вставив чистый лист и отведя каретку в крайнее положение, одним пальцем стукая по клавишам, я пытался вспомнить расположение букв.

– А говорил, что умеешь, – загрустил капитан.

– Так пальцы забывают, – попытался я защититься. – Надо чуть времени, чтобы вспомнили.

– Сколько времени тебе надо? Пятнадцать минут хватит? – с надеждой в голосе спросил ротный.

– Ну, не знаю, – начал я тут же торговаться.

– Вот тебе текст, все равно ты печатаешь быстрее меня. А у меня дел по горло, – провел капитан ребром ладони себе по шее. – Надо, чтобы к вечеру все было напечатано…

– А мне еще пол натирать, – тут же попытался я показать свою большую занятость армейским бытом.

– От всех работ по роте я тебя освобождаю, – утвердительно сказал капитан и ткнул пальцем с грязным ногтем в бумагу. – Это намного важнее пола. Сколько тебе еще тут сидеть?

– Фельдшер сказала до завтра…

– Вот сиди, пока не сделаешь! – приказал командир роты.

Пальцы вспоминали расположение быстро, да и машинка, по сравнению с имевшейся дома маленькой, компактной, но очень тугой "Москвой", была куда мягче.

– Опа, у нас новый "стукач", – голос вошедшего старшего сержанта

Корейко был весел.

– Я не стукач, – тут же насупился я.

– Да так "печатников" величают. Стучишь, дятел? – не пытаясь зацепить, а констатируя факт, ответил Корейко.- А тебя не учили вставать, когда старший по званию входит? – вдруг вспомнил он.

– Мне ротный сказал, что срочно надо, – отпарировал я, на всякий случай поднимаясь.

– Ладно, ладно, стучи, – понимая, что спорить с ротным не стоит, усадил меня замкомвзвода, и выходя зыркнул глазами. – Стукач.

Документ я допечатал раньше, чем предполагал. Радостный ротный меня тут же нагрузил следующим текстом, который я отложил уже поздно ночью. Утром меня разбудили по распорядку дня.

– Чего лежишь? Подъем тебя не касается? – прокричал дежурный мне прямо в ухо.

– Да я всю ночь печатал…

– А меня это трахает? – выдал дежурный. – Была команда – значит, вскочил, воин.

Через пару часов ротный снял меня с политзанятий, на которых солдаты клевали носами, и усадил снова за печатную машинку.

– Молодец, будешь у меня работать. А писать ты не умеешь?

– Нет, – тут же отрекся я, грустно вспомнив недавно происшедшее со мной.

– Жаль, – изрек капитан. – Ну, не страшно, печатай, печатай.

С переходом в разряд лиц приближенных, отношение сержантов ко мне кардинально изменилось в лучшую сторону. Я знал распорядок дня ротного, время его прибытия и, что было куда важнее, исчезновения из роты. Это была ценная информация для сержантов, регулярно ходящих в самоволки. Меня почти не ставили в наряды, я мог в любую минуту понадобиться. От меня не требовали вставать, когда я сидел в канцелярии. К некоторым сержантам младших призывов я начал обращаться на ты.

А вот отношения с солдатами стали далеко не лучшими. При любой возможности среднеазиаты меня цепляли, то норовили толкнуть сзади, то подставить мне подножку, и, когда я резко оборачивался, стараясь сделать худое лицо пострашнее, дружно смотрели, не мигая, своими раскосыми глазами за моей реакцией.

– Чего, писарь? Что случилось, споткнулся?

Их обида была понятна. В то время, когда они бегали по полосе препятствий, ползали в пыли и грязи, осваивали боевую технику и стояли в нарядах, я в тепле и при свете настольной лампы печатал на печатной машинке командиру роты, замполиту, зампотеху непонятные для солдатского ума документы. Выходя в расположение и ощущая взгляды сослуживцев, я ощущал себя не в своей тарелке. Несмотря на то, что мне было неплохо в физическом смысле, морально меня давило. Особенно это пробивалось, когда я видел стертые от марш-бросков и муштры каблуки сапог или слышал рассказы о разбрасывании гранат или когда солдаты соседнего взвода громко переспрашивали, демонстрируя, что

"оглохли" при стрельбе с гранатомета или просто огрызались:

– Ты с наше послужи, порох понюхай.

Мои вялые попытки предложить поехать в поле со всеми ротный пресекал, но однажды сам сказал:

– Надо бы и тебе для разнообразия выехать на "директрису". Завтра поедешь в поле со всеми.

В ожидании завтрашнего дня я зашел в канцелярию, где сидели сержанты.

Полторы тысячи человек, располагавшихся в двух четырехэтажных корпусах казармы, демонстрировали собой весь спектр многонациональной страны социалистического строя. Представители

Средней Азии занимали большей частью учебные роты водителей или наводчиков-операторов. Командирские роты, где обучали будущих командиров отделений, старались комплектовать, в первую очередь, из граждан славянских республик, но и тут не обходилось без представителей других народов и народностей, населявших просторы великой, могучей, необъятной страны.

Все межнациональные проблемы, усугубленные армейскими взаимоотношениями, которые обходили стороной газеты, проявлялись в казармах в полной мере, выплескивая в лицо всю горечь и обиду, собранную за время службы.

Одним из замкомвзводов роты, которые ждали увольнения в запас, был гвардии старший сержант Аврумян. Черноволосый, широкоплечий представитель Армении, коренной ереванец, обладал хорошим чувством юмора, играл на гитаре и не сильно придирался к солдатам, может быть, потому, что сам помнил свою солдатско-курсантскую молодость, а может быть потому, что считал это занятие ниже своего достоинства.

Как и большинство "дембелей", увольняющихся в запас, Аврумян подготовил дембельский альбом, в котором было не так много фотографий, как рисунков, именуемых кальками, художественно созданных умельцами роты. Но, чтобы выглядеть еще более солидно,

Аврумян сделал значок, который должен был повествовать о тяжелых буднях, проведенных им в Советской Армии. Значок выглядел, как танк, помещенный в центр красной звезды, располагавшейся на солнце, и вся эта собранная и склеенная конструкция была прицеплена на ленточку непонятного образца и вида. Выглядело это украшение солидно и одновременно по-детски. Аврумян, как ребенок, очень радовался только что завершенной работе и показывал в канцелярии всем, в том числе и мне, этот значок, который он собирался прикрепить над положенными армейскими знаками. Гордо нацепив придумку на грудь, он вертелся перед нами, когда дверь открылась, и в канцелярию вошел лейтенант

Салюткин. Салюткин не обладал большим уважением среди солдат и сержантов, но являлся офицером, что требовало от младших по званию соблюдения субординации.

– Чего это у тебя? Орден? – спросил лейтенант.

– Медаль за потерянные два года жизни, – смеясь, ответил Аврумян.

– Да за медали люди головы клали, а ты… – в упор подскочил к нему Салюткин.

Выглядело это смешно. Салюткин, рост которого с трудом доходил до метра семидесяти двух, выглядел сморчком против высокого, широкоплечего кандидата в мастера спорта по боксу.

– Ты оборзел, сержантик? – взвизгнул Салюткин. – Окабанел? В рыло хочешь?

– Попробуй, – насел на него всей своей массой армянин.

– Ты забыл, кто тут старший? Не ловишь, кто старше по званию, должности, возрасту и сроку службы? – выдал взводный явно неуставную фразу.

– Кто из нас дольше прослужил еще подсчитать надо, – насупился

Аврумян, подчеркивая маленький срок службы только что окончившего училище лейтенанта. – А будешь лезть, сам получишь в рыло.

– Что?? – завизжал Салюткин. – Всем выйти! Выйти вон!

Неторопливо мы ретировались из канцелярии. Но ненадолго. Через пару тихих толчков, которые были слышны в коридоре, дверь резко распахнулась. Салюткин, успевший удержаться в проеме двери при предыдущем ударе, буквально вылетел к двери запертого туалета, находящегося напротив канцелярии, при профессионально проведенном полученном в грудь ударе боксера.

Все, кто стояли в коридоре, дружно повисли на Аврумяне, который был в ярости и следующим ударом просто убил бы молодого, но глупого лейтенанта.

– Дурак, ара, оставь его.

– Не на дембель пойдешь, а в дизель.

– Не трожь дурака, посадит, – сыпалось со всех сторон.

– Пустите, я его на клочки порву, – рвался замкомвзвода, на груди которого болталась только мятая ленточка от медальки. Это и было причиной его злости. Салюткин успел сорвать с него саму конструкцию, чем вывел ереванца из себя.

Салюткин, видя, что армянина не отпускают, пообещав отомстить, позорно ретировался из расположения роты. Все понемногу успокоились и пошли спать, обсуждая случившееся.

Утренний подъем означал, что я еду со всеми на "директрису".

"Директриса – это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам", – вспоминал я со школы выученную шутку.

Армейской директрисой оказалось большое поле, которое было размечено для стрельбы с боевых машин пехоты, бронетранспортеров из автоматов, пулеметов, снайперских винтовок, в общем, всего, что было в распоряжении мотострелкового полка. Стрелять нам не дали. Мы бегали, ползали, одевали и снимали противогазы и средства химзащиты.

Пыли и грязи я наглотался вдоволь и уже сожалел о том, что напросился в поле, мечтая только о возвращении в казарму, где можно было вымыть лицо и руки и забраться в тихую комнату канцелярии роты.

Моим мечтам в этот день не дано было сбыться. Нам объявили, что мы не возвращаемся в часть, а остаемся ночевать в еще защищающих от дождя, но уже начинающих разваливаться одноэтажных казармах на краю директрисы. Казармы были ужасны. В большинстве своем отсутствовали подушки, у некоторых не было в помине и одеял. Блохи кусали за ноги, а по полу бегали давно живущие тут тараканы. Офицеры, не выбрав, кто остается с нами, поочередно исчезали и, в результате, все укатили по домам. Два сержанта поставили две койки в отдельной комнате и через пару часов появились с визжащими подругами. Как только я смог на секунду отключиться от того, что блохи сожрут меня к утру, я тут же провалился в сон. Ни скрип кроватей в помещении, где сержанты развлекались с девахами, ни храп, ни запах потных портянок не мог меня разбудить. Проснулся я от холода еще до команды "Подъем".

Желания разлеживаться на кровати у меня не было, и я встал, направившись в туалет. Через окно комнаты я увидел полуголую девушку, прижавшуюся к Корейко. Вторая девушка лежала, откинувшись, рядом со вторым сержантом. Ее голая грудь выглядывали из-под одеяла, но не вызывала возбуждения. Грязное помещение, вид группового секса в грязи вызывали у меня чувство гадливости. Пройдя к умывальнику, я вымыл лицо холодной водой и вышел из казармы.

Утром военно-патриотические мероприятия с ползаньем и беганьем по полям и окрестным грязесборникам, продолжались так активно, что мои глаза от попадания в них пыли стали красными, как у рака после варки.

– Чего с глазами? – спросил у меня кто-то из сослуживцев.

– Чешутся и очень щипят, – честно ответил я.

– Тебе обязательно в санчасть надо, – посочувствовал солдат.

– Вернемся – схожу.

По возвращению в часть, я чувствовал себя еще хуже. Глаза видели ужасно, слезились. Как я их не промывал, все было как в тумане.

Выбора не было, и я пошел в санчасть.

– Ого, – увидев мои красные глаза, воскликнул начальник медчасти.

– Завтра в восемь утра ты тут. Как штык. Поедешь в госпиталь во

Владимир. Если опоздаешь, потом не жалуйся.

Ночью мне спать не дали. За два дня у ротного накопилось много бумаг, которые надо было срочно (а по-другому, в армии и не бывает) отпечатать, и я занимался этим до двух часов ночи. Глаза просто горели. Я не заснул, я вырубился, как только моя голова коснулась подушки, и пробыл в забытьи до самого подъема.