Начальник ПХЧ
Начальник ПХЧ
На следующий день Гераничев все-таки сдержал данное накануне обещание, и погнал нашу роту в поле после обеда. Темнело быстро, и он, отправив нас "доделывать норму", пошел выгонять вместе с
Хабибулаевым БМП. Когда мы подходили к месту работы, боевая машина пехоты уже летела прямиком через поле, подскакивая на ухабах. Сверху в башне виднелся лейтенант с завязанной под подбородком ушанкой.
Минут через сорок солнце село, и Гераничев, восседая в люке наводчика-оператора, заставлял механика поворачивать БМП со светящимся фонарем на башне то в одну, то в другую сторону. Боевая машина крутилась, крутилась на одном месте и создала под собой кочку.
– Вперед! Проедь метра три вперед! – скомандовал лейтенант.
Двигатель зарычал, техника выбросила из-под себя столб снега, но не сдвинулась.
– Вперед, я тебе говорю.
Механик попытался сдвинуть машину, чуть повернув ее в сторону, но она только откидывала случайно цепляемый снег из-под гусениц, оставаясь на месте.
– Влево подай. Теперь вправо. Назад. Назад, я тебе говорю, – командовал, стоя на броне, взводный.
Хабибулаев молча выполнял команды, понимая их полную бессмысленность. Как правило, кочку зимой создавал молодой механик-водитель, не зная специфики боевой машины. Для ефрейтора
Хабибулаева это ошибка была простительной только потому, что он выполнял в точности приказы старшего и не нес ответственности за то, что произошло. Гераничев залихватски спрыгнул с машины в сугроб.
Быстро вылез на дорожку, отряхнулся и оглядел всех с высоты своего роста.
– Всем искать деревья, камни. Все, что угодно. Чего уселись? Я приказал искать!
Найти дерево в чистом поле, я вам скажу, это дело только для солдатской смекалки. Впятером мы побрели по снегу и через двадцать минут действительно нашли какую-то деревянную корягу, торчащую в овраге. Волоком мы доставили корягу к БМП, все еще крутящей гусеницами во все стороны. Оставшиеся солдаты сидели вокруг машины и наблюдали за лейтенантом. Взводный пихнул корягу под гусеницу БМП и, стараясь перекричать гул машины, дал команду:
– Хабибулаев. Давай вперед.
Счастье, что сзади машины никого не было. Коряга, выбивая снег и углубляя колею, вылетела с другой стороны боевой машины со скоростью, способной убить любого, кто оказался бы на ее пути.
Пролетев метров пять, деревяшка, провожаемая взглядами уставших солдат, утонула в сугробе.
– Значит так, Хабибулаев, – начал реализовывать очередную идею мудрый предводитель "каманчей", чем сразу поверг всех в уныние.
Похоже, что взводный нисколечко не устал от восседания на БМП и был еще полон боевого энтузиазма. Он зацепился руками за крюк впереди машины. – Я тяну, значит, на себя, а ты потихоньку газуешь.
Когда успех этой затеи оказался нулевым, взводный решил повторить процедуру, зацепившись руками на крюк сзади машины. Выхлопы газа ударили лейтенанта в, и без того изможденное от попыток сдвинуть боевую машину, лицо. Но офицер не обращал на них внимания. Он, упираясь хромовыми сапогами в притоптанный снег, стаскивал с кочки тринадцати с половиной тонную машину голыми руками, чем поверг в истерический смех большую часть присутствующего личного состава.
Абдусаматов корчился в коликах, Прохоров швырял от хохота шапку в снег, поднимал и снова швырял, я сделал шаг назад, споткнулся и грохнулся в сугроб, из которого уже не мог подняться, продолжая хохотать во все горло, благо звуки БМП заглушали нас.
– Товарищ лейтенант, – дернул я взводного за рукав, поднявшись между приступами хохота. – Она тринадцать тонн весит. Давайте я схожу и позову танкиста, ее все равно дернуть нужно будет.
– Не вздумай. Не вздумай, – перепугался лейтенант.
– Я все равно иду. Я, пока выполнял Ваш приказ по добыче дерева, полностью промок. Мне что так, что сяк сушиться надо.
– Иди, иди. Только никому не говори, что БМП застряла.
Я пожал плечами, понимая, что Бог уже спит и вряд ли поможет лейтенанту в благом деле, а больше взводному надеяться все равно не на кого. Тут же отбросил эту мысль, сообразив, что лейтенант атеист и явно будет надеяться только на собственные детские знания.
Поглядев еще раз на бегающего вокруг БМП лейтенанта, я повернулся и побрел на свет прожекторов. Через полчаса я, стащив сапоги, повесил поверх них портянки и, наблюдая, как испаряется влага, старался прогреть голые пятки о жар, идущий от нагревателей в домике операторов. Офицеры и прапорщики сидели за столом в соседней комнате и не мешали моему рассказу только что увиденного. Операторы и фельдшер хохотали, предлагая мне подлить кипяточку в жидкий, но сладкий чай.
– Ну и клоун у вас взводный, ну хохмач.
Дверь открылась, и на пороге, закрывая своей высокой фигурой звездное небо, стоял Гераничев. Сделав три больших шага, он оказался сразу в дверном проеме комнаты, где сидели офицеры.
– Товарищ майор, – поднял он руку с уже сдернутой перчаткой к ушанке. – Разрешите доложить?
– Ну? – голос у майора был уже подвыпивший и оттого добродушный.
– БМП застряла на кочке в поле…
– А чего ты мне об этом говоришь, Гераничев? Маленький, что ли?
Вон прапорщика попроси, пусть он свой танк подгонит, и дерните ее.
Не руками же ее толкать.
Взорвавшийся хохот операторов и фельдшера сбил с мысли майора, и через минуту Гераничев вместе с прапорщиком уже исчезли из будки.
– Ты где спишь? – спросил меня рыжий оператор Саша.
– В палатке.
– Пошли с нами спать. Только не говори никому.
Из двухсот человек только два оператора и фельдшер знали, что на вышке директрисы хорошо отапливаемое помещение. Ни одному человеку даже в голову не могло прийти, что застекленный с четырех сторон корпус башни внутри держит температуру почти сорок градусов.
Поддерживалась температура довольно просто. По трем сторонам помещения проходила соединенная между собой двойная труба. С одной стороны к трубе были присоединены контакты подачи электроэнергии. И вот этот "чайник" постоянно нагревался. Так как площадь была не маленькой, а труба длинной, то никакого терморегулятора не требовалось. Нагрев зимой был постоянным.
Первый раз за две с лишним недели я разделся до нательного белья и, постелив под собой хэбэ, укрывшись шинелью мгновенно уснул.
Утром из теплой башни выходить не хотелось. За окном ветер поднимал снег, по которому солдаты бежали в туалет. Туалетом вырытую яму, закрытую сверху летней маскировочной сеткой в крупную клетку, назвать было трудно. По всей площади ямы лежали доски разной длины и ширины, создавая нечто наподобие решетки, которая качалась, норовя скрыть под собой кого-нибудь из восседающих.
– Где сел – там и сри, – прокомментировал это архитектурное сооружение армейской мысли комбат, не задумываясь о том, что уже были случаи потери сапог или валенок в недрах сей ямы, уже не говоря о быстро замерзающих кучках испражнений на перекрестии досок.
– Товарищ майор, а почему маскировочная сетка сверху? Может быть лучше с боков? А то ветер дует, и заднице холодно? – послышался вопрос из строя.
– Кто спросил? Кто спросил? А если налет вражеской авиации? А ты голой жопой на очке сидишь, и сверху тебя видно. По тебе сразу с самолета, и кирдык тебе, дураку.
Откуда под Москвой могла появиться вражеская авиация, майор не разъяснил, а вдаваться в подробности никто не решался.
– Если вопросов больше нет, то вперед "на мины", – приказал комбат. – Ханин, ко мне.
Я вышел из строя, удивляясь не меньше, чем проходившие мимо меня солдаты. Недовольная рожа комбата не предвещала ничего хорошего, а то, что я спал не в палатке, настучать, конечно, могли, но комбату было на это глубоко плевать.
– Значит так, Ханин. У старшего прапорщика Змеева неприятности с женой. В смысле здоровья. И надо, чтобы кто-то очень грамотный сменил его на посту начальника ПХЧ.
Объяснять мне, что такое ПХЧ не надо было. Начальник парково-хозяйственной части отвечал двадцать четыре часа за то, чтобы на территории был полный порядок, продукты в столовую доставлены, по разнарядке получены, трехразовое питание приготовлено, и солдаты, как и офицеры, накормлены. Бак с водой всегда заполнен, и бревна на дрова обязаны были присутствовать для дальнейшей распилки личным составом. В подчинении у начальника ПХЧ был дежурный наряд, не считая поваров и их подсобников. Это была исключительно прапорщицкая должность с учетом всех благ, огромной ответственности и массы неприятностей.
– Не, товарищ майор. Это должность прапорщика. Я лучше в поле…
– Стоять. Нашел дурака? Я за тебя свою работу делать не буду. Что кому лучше – это только я решаю.
– Но ведь должность-то прапорщика. Чего у нас прапорщиков в части мало? Или вон, старшину пришлите.
– У старшины ни твоего опыта, ни знаний. Должность прапорщицкая – тут ты прав.
– Вот. И должен, значит, быть прапорщик…
– Или грамотный сержант, – перебил меня комбат. – А ты и гвардеец, и отличник боевой и политической и запомни: ты должен быть готов в любое время дня и суток. Выполнять приказ! – рявкнул майор в заключение, и мне не оставалось ничего, как только махнуть рукой к ушанке. Правда, через несколько минут я уже нагнал удаляющегося комбата.
– Товарищ майор, товарищ майор.
– Чего еще тебе?
– Только условие.
– Вот ведь человек, блин. Все условия выставляет. Я тебя на повышение выдвинул…
– Только с этим повышением Героем Советского Союза посмертно не сделайте, – усмехнулся я.
– Говори.
– Я не готов заниматься раздачей пищи на обед.
– А… я…
– По уставу этим обязан заниматься дежурный офицер. Верно?
– Верно.
– Вот я и прошу, чтобы на раздаче пищи присутствовал дежурный офицер.
– Дело говоришь. Я распоряжусь. Молодец. Сразу видно, что в курс дела уже входишь. А еще отказывался. Брысь.
И майор довольный зашагал на кривых, обутых в теплые унты ногах, даже не представляя себе, что творится на раздаче пищи во время обеда и ужина. В эти часы солдаты дрались, вырывая друг у друга лучший кусок. Хотя лучшим была любая пища. Все, что могло быть съедено, было лучшим изначально, несмотря на качество приготовления.
Добрать недостающее в чистом поле не предоставлялось возможным.
Продуктов и так не хватало, и только мастер спорта по вольной борьбе старший прапорщик Змеев мог как-то утихомирить голодную толпу молодых людей, понимавших, что "кто первый встал – того и тапки", или вернее, у того и порция больше. Об остальных никто не думал.
Первичные животные инстинкты заслоняли все лозунги и агитационные боевые листки, используемые в скором времени после приема пищи по прямому назначению. При моем весе меня бы просто смели с дороги, ведущей к котлам, и я был доволен, что смог прикрыть, как говорили в армии, свой тощий зад.
Картошку в мундире и горячий чай я сам повез на БМП в поле.
– Как дела, бойцы?
– Пашем. Не то, что некоторые, – Гераничев явно был недоволен моим новым назначением.
– Не замаялись, товарищ лейтенант? Может чайку? Согреетесь.
Отойдете.
– Раздавай быстрее и вали, нам работать надо.
– Ему надо, сам бы и работал, – тихо сказал Прохоров, перекидывая из руки в руку горячую картофелину.
– Быстрее, бойцы. Сколько черепаху не корми, у БМП броня крепче.
Вперед, арбайтен,- неунывающий взводный метался между солдатами, которые отворачивались, как только он приближался.
– Почему вы стоите ко мне спиной, когда я смотрю вам прямо в лицо?!
– А Вы не заглядывайте мне в рот, товарищ лейтенант, проглочу, – парировал его выпад солдат.
– Вы мне что? Я Вам тут нигде. Прекратить!! Всем работать. А ты вали отсюда, – снова напал на меня взводный. – Сам не работаешь и другим не даешь.
На обед я действительно позвал дежурного офицера. Молодой лейтенант, командир взвода, который только полгода как оставил учебную скамью военного училища, почувствовал всю серьезность ответственности и, постаравшись сделать серьезное лицо, встал, широко расставив ноги, и довольно высоким, не мужским голосом пытался перекричать голодную толпу горланящих срочнослужащих. Когда открылась крышка полевой кухни, его чуть не смели с места. Я не стал смотреть, чем закончится это мероприятие, и благоразумно ушел подальше. Вечером лейтенант из соседней роты привез мне офицерскую шапку-ушанку моего размера.
– Должность соответствует, – сказал он вручая мне головной убор.
– А то ты ходишь в этой прожженной, как дух-первогодка.
Служба начала выправляться в положительную сторону. Инцидентов почти не было, если не считать, что один из взводов спалил палатку.
Пилить дрова всем надоедало, и мы нашли гениальный способ, как можно быстро разогреть воздух в палатке. Солярка. Она стояла в больших бочках за домиком операторов. Налив немного этого зелья в буржуйку стоило только бросить туда спичку в огонь поднимался ввысь, выбрасывая искры через трубу, возвышавшуюся над крышей палатки.
Условия моего устного договора с солдатами состояли в том, что солярка выделяется исключительно для более быстрого способа разжигания деревянных, промерзших на холоде чурбачков. Но время и лень берут свое, и объем солярки со временем вытеснил деревянные поленца. Горящая солярка доводила буржуйки до красного цвета, обещая развалить эти старые ржавые бочки в любую минуту. Однажды кто-то из солдат, не обратив внимания, что его сослуживец уже вылил увеличенную порцию солярки в буржуйку, добавил вторую и бросил спичку. Пары солярки вспыхнули, тут же подпалив брови солдата, и устремились вверх, создавая гул вылетающего тепла. Искры полетели во все стороны, и резкий северный ветер опустил горящий кусок брошенной в печь щепки на крышу палатки. Последние солдаты, выскакивающие от страха сгореть заживо, уже не замечали, что палатка перестала существовать. Она сгорела за несколько секунд, даже не зацепив лежащие на койках вещи. Койки вынесли, если так можно выразиться, за пределы сектора, установили новую палатку, все занесли обратно.
Комбат виноватых не нашел, пообещал "разобраться и наказать, кого попало". Я написал объяснительную о том, по какой причине сгорел военно-полевой инвентарь с просьбой списать палатку с баланса из-за отсутствия таковой, получил очередной выговор за бесконтрольность солярки и запрет выдавать ее в дальнейшем. Инцидент был исчерпан, но поводов для разговоров солдатам давал еще несколько дней.
Я продолжал свои обязанности начальника ПХЧ и однажды, послав солдата в офицерский домик с горячим чаем, получил снятие выговора и благодарность, которая у меня вызвала глупую усмешку. У меня под рукой всегда имелся горячий чай, дружно распиваемый из стеклянных чашек в домике операторов, и банки с тушенкой, которые теперь были в моем личном ведомстве. Спал я в тепле, а ел сытно. Если бы не меняющаяся погода, то так можно было бы продержаться до самого дембеля, но мокрый снег завалил продуктовую палатку, намереваясь прорваться на продукты в виде потока воды, и мне пришлось поставить солдат перетягивать брезентовый материал. Одним из моих подчиненных был Хрюпов, солдат вечной помощи на кухне, сосланный сюда из-за того, что его обе руки явно росли не как у нормальных людей. Он не умел держать в руках ни лом, ни лопату, ничего, что могло быть полезным в трудовой армейской жизни. Поэтому я попытался выбрать для него работу попроще. Хрюпов, покачивая руками в стороны, старался удержать палаточный кол, по которому его напарник пытался попасть пудовой гирей за неимением молота.
– Хрюпов, – голос Веерова был спокоен. – Ты держи равнее. Равнее держи.
– А вдруг ты мне по пальцам попадешь?
– Если будешь держать ровно, я с одного удара забью, а ты все дергаешь, как свой…
– Сам дергаешь. На, и держи. А я забивать буду.
Солдаты поменялись. Я помог натянуть веревку и обернулся. Хрюпов обеими руками держал гирю, подняв ее на уровень груди. Удар был сильным, но не точным. Гиря попала по ржавому загнутому углу треугольного железного кола и, соскользнув, задела Веерова по пальцам.
– Сука! – вырвалось у солдата.
– Я не специально…
– Да пошел ты, козел.
– Ну, не специально я.
Первая фаланга безымянного пальца на правой руке была отсечена и весела на куске кожи.
– Хрюпов, хватит, звиздеть, – рявкнул я. – К фельдшеру за перевязочным пакетом. Бегом, твою мать!!!
Солдат сорвался с места, а я перехватил руку Веерова у запястья.
– Не болтай. Пошли быстро… но аккуратно.
К зданию операторов мы подошли быстрее, чем из него выскочил Хрюпов.
– Нет фельдшера. И сумку с собой забрал.
– Вали чистить картошку и не убей ее ножом.
– Товарищ сержант.
– Вали, куда подальше, пока я тебе обрезание по самые уши не сделал… урод, блин.
В комнате операторов сидел гражданский плотный мужик, который занимал должность вольнонаемного водителя УАЗика. Мужик непонятно для чего торчал весь день с нами на месте дисклокации, уезжая только на ночь.
– Олег Николаич, выручай.
Водила был старше нас, и одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что произошло.
– В машину.
УАЗик он вел уверенно, но очень быстро, не снижая скорости, объезжая кочки, ухабы и заледеневшие лужи.
– Мастер, – искренне восхитился я.
– Я серебряный призер страны по автогонкам, – похвастался
Николаич. – Не боись, пацаны, сейчас долетим.
– А сигаретки не найдется? – спросил Вееров.
– Нельзя тебе сейчас, родной. Потерпи.
– Очень курить хочется.
– Знаю. У тебя пока шок и, наверное, болит не сильно?
– Не сильно.
– А как покуришь, так сразу шок пройдет, и начнет болеть так, что будешь по машине бегать. А у меня тут места не много, не футбольное поле. Сиди и терпи.
Минут через сорок мы влетели в ворота третьего КПП, и, подкатив к санчасти, я вышел, выведя "за руку" Веерова. Всю дорогу я держал его кисть на запястье, пережимая рукой артерию, лишая кровь возможности вытекать наружу.
– Я домой заскочу и через полчаса тебя тут подберу, – кинул мне
Олег Николаич и укатил.
Я сдал Веерова медсестрам, набрал таблеток, забрал письма из роты для солдат и через полтора часа уже был у полевой кухни, пообещав водиле пару банок тушенки. Повара готовили обед, а Хрюпов, как положено, куда-то запропастился. Нашел я его спящем на ящиках с грязной картошкой в продуктовой палатке. Запахнувшись в грязный, как и он сам, бушлат, солдат посапывал, размазывая во сне сопли под носом. Слюни текли по небритому подбородку, и вид помощника по кухне был крайне непрезентабелен.
– Ты совсем окабанел, душара? – стукнул я солдата сапогом по валенку. – Вскочил.
– Я не дух, а череп.
– "Череп" ты по жизни. Солдата мне чуть не убил.
– Я же нечаянно.
– А за нечаянно бьют отчаянно, – вспомнил я детскую присказку. -
Что с водой?
– Не знаю.
– А кто знает? Бабушка твоя? Пошли, горе луковое.
Бочка с водой оказалась практически пустой.
– Я должен заливать воду в бочку или кто?
– Я?
– Ну, так чего стоишь? Зови водилу, заводи ЗИЛок.
Сто тридцатый старый ЗИЛ имел три ведущих моста, из которых рабочим был только один, но для наших нужд и этого было достаточно.
ЗИЛ, чуть поворчав и покряхтев, завелся, и мы покатили по кругу за водой к точке, которая не замерзала. Бочка быстро заполнялась.
– Хватит, – крикнул водила из кабины. – А то не дотянем.
– Пятьсот литров не дотянешь? Я тебе врага народа – Хрюпова – дам. Он ее толкать будет.
Водила ничего не ответил и полез в кабину. Машина рявкнула и заглохла. Минут двадцать водила мучался с зажиганием и подсосом, пока машина не завелась вновь. Выплеснувшаяся вода уже успела замерзнуть, и, когда водитель нажал педаль газа, машина пробуксовала. Никакие попытки по выворачиванию руля или толканию машины ни к чему не привели. Обед уже был в полном разгаре, и я принял вынужденное решение.
– Стойте тут, я сейчас вернусь.
Хабибулаева долго уговаривать не пришлось, тем более что официально я все еще числился в штатном расписании как заместитель командира взвода, где солдат был механиком-водителем. Хабибулаев подогнал боевую машину к месту, где мы застряли. Зацепив тросом ЗИЛ, ефрейтор закрепил его на БМП и резко повел свою машину в сторону.
ЗИЛ пошел боком. Вернее не пошел, а прорывая глубокие траншеи был протащен по снегу вместе с бочкой, в которой плескалась холодная вода.
– Если ты мне сорвешь последний мост, то будешь сам воду возить,
– пригрозил водила.
– Ты уже вылез на дорогу. Дальше сам, – и Хабибулаев полез отцеплять трос.
ЗИЛ дернулся и покатился в сторону палаточного городка.
– Спасибо, Хаким, – крикнул я и пошел за уходящей машиной.
– Спасибо в стакане не булькает, – отреагировал ефрейтор и залез на место водителя. БМП дернулась и осталась стоять. Водитель добавил газа, и снег полетел из-под гусениц многотонной техники. БМП уже в который раз за последний месяц стояла на кочке.
– И что я теперь буду делать? – раздраженно спросил узбек.
– Ничего. Сиди. Жди. Пойду с танкистом говорить, – понимая, что день совсем не ладится, я побрел к домику операторов.
Прапорщик-танкист сидел в теплых шерстяных домашних носках и пил горячий крепкий чай.
– Товарищ прапорщик, помощь нужна.
– Помощь, Санек, она всем нужна.
– У меня БМП на кочку села.
– Ну, села, пусть сидит. Никто не украдет зато.
– Комбат приедет, звиздюдей по самое не хочу выдаст.
– А я тут причем?
– Выручай, Николай Степаныч. Банка тушенки с меня.
– Три.
– Блин, как еврей? Две.
– А ты знаешь, как евреи себя ведут? Три.
– Немного знаю. Две, больше не могу. Могу банку сгущенки.
– По рукам. Вот только чай допью.
Танк ревел мощнее БМП. Рокот машины отдавался эхом от дальних гор. Тяжелая машина взревела, дернулась, перекатилась чуть в сторону и, рванув БМП, пошла вперед.
– Подожди, я еще чуть подвинусь, и полезешь отцеплять, – крикнул
Степаныч Хабибулаеву.
Танк дернулся еще немного и начал вдруг куда-то проваливаться.
– Твою мать, – громко непонятно кому крикнул прапорщик, – тут же болото. Сержант, дуй бегом в будку, пусть по рации вызывают
"таблетки" с соседней директрисы. Если аккумулятор зальет – мы танк не вытащим.
Как ненормальный я понесся вызывать по рации соседнюю директрису.
– Ты так до вечера провозишься, – уже выручивший меня Олег
Николаич, наблюдая, как я кричу позывные в микрофон, пытаясь дождаться ответа, напяливал свои северные унты. – Я быстрее слетаю.
"Таблетками" в армии окрестили небольшие машинки, которые во время боевых действий должны были перевозить раненных. Такая малышка могла вместить в себя до четырех лежачих или до дюжины сидячих раненых, при этом водить ее можно было и сидя, и лежа, и даже стоя.
Но самое главное, что машинка, оснащенная непонятным двигателем с запорожского завода, имела лебедку, и две такие "таблетки" могли вытащить сорокашеститонный танк. Танк вытащили. Солдат накормили, но на этом день не закончился. На календаре стояло тридцатое декабря.
Приближался Новый Год. Водки в это время в стране было не достать.
Офицеры пили чай в домике, когда рация вдруг ожила. Грубый голос, идущий из шипящего динамика, позвал комбата и оповестил, что недалеко от места нашей дислокации находится небольшая деревенька с местным магазинчиков. Кто-то из бравых военных в нужное время оказался там и смог дозвониться до курсов, сообщив радостную информацию о завезенном в магазинчик продукте так жизненно необходимом в канун Нового Года. Дальше голос добавил, что комбат должен понять всю ответственность и проявить солдатскую смекалку.
После того, как голос в динамике умолк, офицеры сразу разложили на столе карты с грифом "Совершенно секретно. Экземпляр единств." и начали изучать пути проведения операции "Водка", как ее окрестил комбат.
– Через просеку и вперед.
– Там же "ленинградка".
– И что? Во-первых, водка важнее. Во-вторых, там все равно уже никого нет.
Комбат потер свой и без того раздутый нос и вызвал Гераничева:
– Лейтенант. Для тебя есть правительственное задание. В село N завезли водку. Вот деньги на два ящика. Ты должен поддержать честь офицера и спасти Родину и ее защитников.
Гераничев, выпрямившись как струна, отдал честь, выскочил из домика и вернулся быстрее, чем через минуту:
– УАЗика нету, Николаич домой уже укатил, а ЗИЛ уехал чиниться.
Майор внимательно посмотрел на меня и, не отводя взгляда, дал взводному вводную:
– Тогда возьми его "машину".
БМП, конечно, никто не отгонял. Она стояла у крайней палатки в ожидании дальнейших событий.
Лейтенант бросился будить механика-водителя.
– Хабибулаев, вставай.
– Зачем вставай, товарищ лейтенант? Восьмой час. Темно.
– Вставай. Родина в опасности!!
Делать было нечего, и Хибибулаев завел БМП. Гераничев забрался в командирский люк, и они выехали на просеку. По просеке через лес машина добежала до Ленинградского шоссе и, выскочив прямо по трассу, разбивая гусеницами асфальт, понеслась в сторону города-героя
Москвы. Можно представить себе лица сотрудников поста ГАИ, стоявших на дороге в ожидании уже подвыпивших перед праздниками водителей, когда мимо них пронеслась на полном ходу боевая машина пехоты, с торчащей в башне головой в шлемофоне и номером на борту.
БМП, резко повернув, соскочила на просеку и через несколько сот метров влетела в деревню. Подъехав к магазину, у которого в ожидании огненной воды стояла очередь человек на двести, Хабибулаев дал по тормозам, и машина остановилась. Дело в том, что, когда БМП останавливается, она как бы "клюет" носом вниз, резко поднимаясь обратно. Механик остановил машину в двух метрах от стоящих неровной линией людей. БМП "клюнула" носом, и очередь отхлынула метров на десять от двери магазина. Гераничев, одетый в полевую форму, подпоясанный широкой кожаной портупеей, и облаченный в шапку, завязанную под подбородком, влетел в магазин, из дверей которого виднелась боевая машина с орудием и спаренным пулеметом.
– Водки. Два ящика. Живо.
Продавщица и стоящие в магазине мужики не решились спорить с вооруженным офицером, который за водкой приехал не на Жигулях или грузовике, а на боевой машине пехоты. Без слов на прилавок были выставлены два ящика с булькающей жидкостью. Очередь за дверью молчала и не дышала. И только отдельные любопытные рожи заглядывали в освещенный проем двери. Лейтенант, открыв двери десантного отделения, резким движением поставил туда оба ящика, захлопнул тяжелые двери, как заправский служака взлетел на броню и сел верхом на… ствол орудия. Оглядев гордо с брони до сих пор молчащую очередь и лица, высовывающихся из двери магазина людей, Гераничев выставил, как Суворов в Альпах, руку вперед и голосом главнокомандующего, отдал приказ:
– Вперед!
Хабибулаев перегазовав на месте развернул машину на сто восемьдесят градусов, и только тень осталась на том месте где стояла тяжелая БМП, уносясь в ночь и оставив в раздумьях людей у деревенского магазина. Водку Гераничев доставил в целости и сохранности, получив благодарность комбата. С поста ГАИ позвонили на курсы "Выстрел" и были очень удивлены ответом, что все боевые машины стоят в боксах, и ни о каких нарушениях дежурному не известно.
Утром нас отвезли в часть. Баня, плотный обед, ожидание праздничного ужина и теплой постели приятно отражались на эмоциональном состоянии солдат и сержантов. Все были в хорошем расположении духа. Никто друг друга почти не цеплял, поздравляли друзей из соседних подразделений, писали письма домой. К ночи были расставлены столы из ленинской комнаты перед единственным праздничным объектом – телевизором, стол ломился солдатскими яствами. Уже подвыпивший командир роты поздравил солдат и сержантов с наступающим новым годом, солдаты приветствовали его троекратным
"Ура!" и, съев положенные апельсины, печенье и пирожные, запив все это фантой и пепси, расселись у телевизора смотреть "Голубой огонек". В двенадцать часов ночи после речи Михаила Горбачева под бой кремлевских курантов мы вновь прокричали "Ура!", и, не дожидаясь команды дежурного офицера, я отправился спать. Служить мне оставалось меньше полугода, но я уже давно перестал прокалывать дни в календаре, отмечая потерянные дни своей жизни. Человек привыкает ко всему и даже к потерянным часам и минутам. Ротный радовался тому, что в части мы будем всего два дня, а потом вновь отправимся копать траншею для будущих показательных учений. Два дня в казарме казались райской передышкой. И терять время на передачи по телевизору мне было жалко. Под звук записей телевизионных передач, льющихся из многострадального ящика, я уснул сном младенца. Мне снился мой дом, улица, Эрмитаж и Марсово Поле, институт и школа, друзья и Катерина.
Мне снилась клубника на даче и грибы в соседнем лесу. Мне снилась речка и небольшой катер соседа, на котором мы выскочили однажды на противоположный берег. Мне снились тишина и покой. Мне снилась спокойная гражданская жизнь.