ОДНА НОЧЬ В ЖИЗНИ ВСЕВОЛОДА ГАРШИНА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ОДНА НОЧЬ В ЖИЗНИ ВСЕВОЛОДА ГАРШИНА

Назвавший себя Молодцовым подозрительный молодой человек, которого задержали незадолго до царского юбилея и выпустили, не признав опасным, в самом деле не уехал из Петербурга и был во время торжеств на Дворцовой площади. Он пробрался в толпе поближе ко дворцу, приподымаясь на носки, всматривался в лица стоявших на балконе. Правую руку он не вынимал из глубокого кармана пальто — там лежал небольшой одноствольный револьвер. Молодой человек мог каждую минуту выхватить его и попытаться убить царя. Но Александр уже был приговорен к смерти Исполнительным комитетом «Народной воли», и молодой человек знал, что приговор будет приведен в исполнение. Днем раньше или днем позже. У молодого человека была своя цель.

Молодой человек не увидел того, кого искал. Балкон опустел, и собравшиеся на площади стали расходиться. Молодой человек задержался около дворцового подъезда, но долго стоять здесь было опасно — могли заметить. А он хотел выполнить то, что задумал, ради чего приехал в столицу.

Молодой человек еще долго бродил по городу и только к вечеру возвратился на Галерную, в комнатенку, которую снимал. Он сунул револьвер под подушку, скинул пальто и повалился на кровать. До поздней ночи лежал, не зажигая света. Хозяйка несколько раз стучала в дверь, предлагала чаю; он не откликался.

Молодой человек был раздражен. Он не сумел испортить царский праздник. Продуманный до мелочей план рушился. И все оттого, что приходилось действовать одному. Те, на кого он рассчитывал, его не поддержали. Он вспомнил, как ехал из Минска в Петербург. Окрыленный. Думал, встретят радостно, ухватятся за его план. С великим трудом, преодолевая прочные заслоны конспирации, добрался он до тех людей, которых считал своими руководителями, учителями, и натолкнулся на отказ. «Несвоевременно», — сказали ему. Он горячо доказывал, убеждал, но не так-то легко было поколебать этих людей, заставить изменить свое мнение. «Я не прошу помощи, — голос его дрожал от обиды. — Я прошу только санкционировать мое предложение». Но ему ответили: «Нет. Рано». И он ушел. Раздраженный и все же уверенный в своей правоте. Его тоже трудно было заставить изменить свое мнение.

Молодой человек проснулся посреди ночи от холода. Он встал с кровати, несколько раз прошелся по темной комнате. Тусклая луна висела за окном. Молодой человек вынул из-под подушки револьвер, у окна внимательно осмотрел его. Револьвер был заряжен. Молодой человек вытянул руку, сосредоточенно прицелился в желтый лунный диск. Ему показалось, он видит крупный, мясистый нос, внимательные, острые глазки.

— Ничего, — прошептал он. — Завтра. Завтра…

Назавтра, 20 февраля, в два часа дня главный начальник Верховной распорядительной комиссии генерал-адъютант граф Лорис-Меликов, сопровождаемый двумя верховыми казаками, подъехал к своему дому на углу Большой Морской и Почтамтской улиц. Карета остановилась у подъезда. Городовой, дежуривший в швейцарской, побежал отворять дверцу. Граф вылез из кареты, крикнул кучеру:

— Отложить лошадей! — и направился к подъезду.

И тут где-то совсем рядом грохнул выстрел. Граф оглянулся: из подворотни выскочил какой-то человек, на мгновение остановился, озираясь, потом побежал по улице. За ним бросились городовые, казаки, дворники. Смяли. Свалили с ног. Стала собираться толпа. Адъютант, без шинели, без каски, выскочил из подъезда:

— Вы ранены, ваше сиятельство?.. Я сейчас… За доктором…

Нужно было показать всем, что он, Лорис-Меликов, ничуть не испуган. Граф деланно улыбнулся адъютанту:

— Не нужно. Я человек опытный на этот счет. Знаю, что не ранен.

Подвели преступника. Граф поднялся на ступеньки подъезда. Хотелось произнести такое, что потом повторяли бы. Он сверкнул очами, воскликнул громко, чтобы все слышали:

— Негодяй! Неужели ты думал, что я, старый солдат, мог погибнуть от подобной пули!

Преступник, не взглянув на графа, спокойно сказал казакам, скрутившим ему руки:

— Застегните мне пальто, так можно простудиться…

Того же дня в четыре часа пополудни следователь по особо важным делам в присутствии самого градоначальника начал допрос преступника.

— Имя?

— Ипполит Маевский.

— Когда вас задержали на Дворцовой площади, вы назвались Молодцовым.

— Ну, значит Молодцов.

— Так Молодцов или Маевский?

Преступник задумался. Что ж, пожалуй, пусть все узнают, кто он такой. Ответил четко:

— Млодецкий. Ипполит Осипов Млодецкий.

— Какую цель вы имели, пытаясь лишить жизни главного начальника Верховной распорядительной комиссии?

— Комиссия создана для борьбы с партией.

— Ваш выстрел санкционировала партия?

— Нет.

— Кто знал о покушении?

— Никто. Послушайте, мне уже надоело отвечать на вопросы. Ну какая вам разница? Не я, так другой. Не другой, так третий. Все равно Лорис-Меликов будет убит. И не только он…

Градоначальник вздрогнул…

До позднего вечера у дома на углу Большой Морской и Почтамтской теснились экипажи. Сиятельства и высокопревосходительства приезжали поздравить диктатора по случаю избавления от гибели. Лорис-Меликов держался отлично. Добродушно посмеиваясь, демонстрировал гостям несколько испорченный пулей мундир. Гости ахали. Около десяти прибыл прокурор судебной палаты Плеве — привез дело Млодецкого и уже утвержденный обвинительный акт. Проводив последнего гостя, Лорис-Меликов вызвал адъютанта:

— Отправьте дело в Санкт-Петербургский военно-окружной суд. Усильте охрану. Выставьте часовых. И не пускайте сюда никого. Никого!..

В девять часов утра 21 февраля адъютант положил на серебряный поднос большую пачку телеграмм, писем и записок с выражениями сочувствия по поводу случившегося и отправился в кабинет к Лорис-Меликову.

В девять часов утра Млодецкого привезли из Петропавловской крепости в военно-окружной суд. Он сидел на простой деревянной скамье в небольшой камере, дверь из которой вела в зал судебных заседаний». Он думал с горечью о том, итак нелепо все вышло. Разработанный с блеском план рухнул. Двадцать четыре года прожиты на свете впустую. Приговор Млодецкий знал заранее. Убит диктатор или уцелел, приговор мог быть только один. Но смерть диктатора окупила бы жизнь Млодецкого.

В половине одиннадцатого Млодецкого ввели в зал. Он зажмурился от яркого света, бившего в окна. Его посадили за невысокой деревянной загородкой. Судебное заседание началось.

Подсудимого спросили, признает ли он себя виновным. Млодецкий молчал. Он решил не отвечать на вопросы. «Подсудимый, встаньте!» — приказали ему. Млодецкий остался сидеть.

Люди с золотыми эполетами и звездами посоветовались, затем было объявлено, что за неуважение к суду подсудимый Млодецкий удаляется из зала, причем нет никаких препятствий вести судебное следствие в его отсутствие.

В час дня был оглашен приговор, согласно которому государственный преступник Млодецкий присуждался к смертной казни через повешение. Приговор надлежало привести в исполнение на следующий день, в одиннадцать часов утра, на Семеновском плацу.

Есть, спать, гулять, работать, когда где-то рядом готовились убить человека, было невозможно. Смерть! Снова смерть! Только неделю назад Гаршину казалось, что с этим покончено, что рассудительность и великодушие победили. И опять ненужный выстрел. И опять петля вместо великодушия. Неужели же диктатор так и будет действовать одною правою рукою? Неужели не поймет, что не примером жестокости, а примером человеколюбия можно остановить террор? Нужно крикнуть ему об этом!.. Задержать поднятую руку палача!..

Два вложенных один в другой листка почтовой бумаги. Гаршин писал стремительно, огромными буквами. Это была мольба. Он умолял диктатора отказаться от казни и тем казнить идею террора.

«Ваше сиятельство, простите преступника!

В Вашей власти не убить его, не убить человеческую жизнь (о, как мало ценится она человечеством всех партий!) — и в то же время казнить идею, наделавшую уже столько горя, пролившую столько крови и слез виновных и невиновных. Кто знает, быть может, в недалеком будущем она прольет их еще больше».

Только бы он не решил, чего доброго, что в этих словах новая угроза, новый выстрел. Пусть знает, как много надежд связано с ним, как ждут от него слова добра и правды.

«Пишу Вам это, не грозя Вам: чем я могу грозить Вам? Но любя Вас, как честного человека и единственного могущего и мощного слугу правды в России, правды, думаю, вечной.

Вы — сила, Ваше сиятельство, сила, которая не должна вступать в союз с насилием, не должна действовать одним оружием с убийцами и взрывателями невинной молодежи. Помните растерзанные трупы пятого февраля, помните их!»

И пусть он поймет наконец, что именно в ответ на эшафоты и кандалы родились кинжал Кравчинского, револьвер Соловьева, динамит, взорванный в Зимнем.

«Но помните также, что не виселицами и не каторгами, не кинжалами, револьверами и динамитом изменяются идеи, ложные и истинные, но примерами нравственного самоотречения».

И еще раз, нужно еще раз повторить о самом главном. Чтобы это стало не случаем, не благим порывом, а переломом, новой эрой в политике.

«Простите человека, убивавшего Вас! Этим Вы казните, вернее скажу, положите начало казни идеи, его пославшей на смерть и убийство, этим же Вы совершенно убьете нравственную силу людей, вложивших в его руку револьвер, направленный вчера против Вашей честной груди.

Ваше сиятельство! В наше время, знаю я, трудно поверить, что могут быть люди, действующие без корыстных целей. Не верьте мне — этого мне и не нужно, — но поверьте правде, которую Вы найдете в моем письме, и позвольте принести Вам глубокое и искреннее уважение Всеволода Гаршина.

Подписываюсь во избежание предположения о мистификации».

Гаршин спохватился — у него не оказалось клея. Наспех одевшись, не застегивая пальто, он бросился на улицу. В лавке судачили о выстреле Млодецкого, о приговоре.

— Завтра утром и повесят, — рассудительно говорил кто-то. — Вздернут за милую душу. И поделом.

Не переводя дыхания, Гаршин взлетел по лестнице. «Заутра казнь. Заутра казнь», — повторял он, сам того не замечая, привычное сочетание слов. Он снова схватил перо и приписал:

«Сейчас услышал я, что завтра казнь. Неужели? Человек власти и чести! умоляю Вас, умиротворите страсти, умоляю Вас ради преступника, ради меня, ради Вас, ради Государя, ради Родины и всего мира, ради бога».

Уже запечатывая письмо, понял — не успеет! Не придет вовремя! Нужно срочно предпринять что-то!

Стук молотка гулко разносился по лестнице: в одной из квартир забивали гвоздь. Гаршину чудилось, будто где-то совсем рядом сооружают эшафот. Он сунул письмо в карман и выбежал из дома.

Был день как день. Серые сумерки. Люди шли по улице. Проезжали экипажи. Попались навстречу две дамы. Дамы громко смеялись. За окном магазина улыбающийся приказчик помогал разряженной девочке выбрать шоколадку. За девочкой, улыбаясь, наблюдал ее отец — солидный господин. Словно и не случилось ничего! Словно завтра на глазах у всех не будут убивать человека! Словно в полуверсте отсюда не сколачивают эшафот!

Вечером адъютант положил на поднос очередную пачку выражавших сочувствие телеграмм, писем, записок и отправился в кабинет к Лорис-Меликову. Граф только что утвердил приговор по делу Млодецкого.

— Охрана усилена? — спросил он у адъютанта.

— Так точно, ваше сиятельство.

— Не пускать сюда никого. Никого!

Упрямца никак не могли вытеснить из передней.

— Мне необходимо видеть графа, — повторял он.

Адъютант вошел в переднюю, недовольно посмотрел на жандармского офицера. Тот бессильно развел руками.

— Что вам угодно, милостивый государь? — поджав губы, спросил адъютант.

— Мне необходимо сейчас же видеть графа.

— Уже поздно. Его сиятельство отдыхает.

— Речь идет о жизни человека. Я не могу уйти.

Адъютант пожал плечами.

— Кто вы такой?

— Гаршин. Писатель Гаршин…

Его долго обыскивали. Раздели донага и разглядывали каждую складку одежды. Рассматривали в увеличительное стекло его ногти — нет ли под ними яда. Он стоял голый, содрогаясь от грубых прикосновений холодных жандармских рук. Наконец ему разрешили одеться. Адъютант небрежно кивнул головой на стоявший в углу стул:

— Ждите…

Большие часы в футляре из потемневшего дуба пробили десять, одиннадцать, полночь. Он все ждал…

Из ворот тюрьмы вышла небольшая партия заключенных. Их повели на Семеновский плац. Сзади громыхала по булыжнику телега, груженная бревнами и досками.

Часы пробили два. Появился недовольный адъютант.

— Прошу следовать за мной.

Главный начальник Верховной распорядительной комиссии граф Лорис-Меликов встал из-за стола.

— Рад познакомиться, господин Гаршин. Читал. Читал.

Граф улыбался. Эта улыбка стоила долгих часов ожидания.

Крупный, ладно скроенный, русобородый мужик в добротном синем кафтане и смушковой шапке ехал в купе первого класса. Он по-хозяйски развалился на удобном диванчике, рассказывал что-то смешное и сам же хохотал громко. Его спутники — два жандармских офицера — улыбались и по очереди подливали в бокал русобородого дорогой французский коньячок. Русобородый был лицом значительным. Немало «политических» перевешал он в разных городах империи. Года не прошло с тех пор, как затянул он петлю на шее Александра Соловьева. Это был известный палач Фролов. В перерывах между казнями он занимался грабежами на московских, окраинах. На этот раз его отыскали и спешно везли в Петербург, чтобы казнить Млодецкого.

— Пощадите, пощадите его!

— Вы, молодой человек, возбуждены и, видно, нездоровы. Я многое могу. Но не могу преступать закон. Я призван охранять его.

— Кто сильнее, тот должен первым бросить меч!

Надо было поскорее отделаться от надоедливого посетителя. Но осторожно — вряд ли стоит ссориться с литераторами. Граф дернул ленту звонка. Встал.

— Хорошо. Я обещаю вам… Но пока только отложить казнь. С тем чтобы пересмотреть дело…

Млодецкого разбудили. Помогли надеть неуклюжие ватные штаны, бесформенную куртку. Поставили на стол кружку с чаем. Млодецкий с наслаждением сделал несколько больших глотков. Больше никогда не будет его мучить жажда.

Спасен! Спасен! Почему так пустынны ночные улицы! Как хочется крикнуть улыбающемуся господину, веселым дамам, девочке с шоколадкой, всем, всем:

— Смейтесь же! Теперь смейтесь радостно! Человек будет жить!..

Млодецкого привели в тюремную канцелярию, вычеркнули из списков заключенных. Он был еще жив. Но согласно документам в живых его уже не было…

— Спасен! Спасен!

Гаршин ворвался к себе в комнату, бросился в объятия поджидавшего его встревоженного Малышева.

— Великие дела ожидают Россию!

— Где ты был, Всеволод! О тебе ночью приходили из полиции справляться. Я бог знает что думал!..

— Я у него был, Миша. И он обещал… Он переломит меч!..

Арестанты закончили эшафот. Поеживаясь, сидели на ступеньках и ждали, пока их отведут обратно в тюрьму. Они замерзли.

— Дело, конечно, будет пересмотрено, Миша. Иначе зачем откладывать казнь? Новая заря встает над Россией!

— Рассвело уже. Тебе надо заснуть, Всеволод.

— Да, спать, спать! Сегодня — чудесный день!..

…Палач подвел Млодецкого к позорному столбу и снял с него шапку. Ветер сразу растрепал густые черные волосы. Поручик лейб-гвардии Измайловского полка Ильин выступил вперед и торжественно прочитал приговор. Млодецкий неловко поклонился в разные стороны. Потом выпрямился. И улыбнулся.

Толпа зашумела. «Казнями не испугаете!» — крикнул кто-то. Палач, придерживая осужденного за спину, помог ему взобраться на стоявшую под виселицей лесенку. Не спеша натянул на Млодецкого холщовый балахон, тщательно оправил. Затем, также неторопливо, стал прилаживать ему на шею петлю…

Гаршин вышел на улицу. День выдался солнечный. Дышалось легко. По улице шло слишком много народу. Все были возбуждены, громко разговаривали.

— Долго дергался бедняга, — говорил мужчина в черном полушубке. — Все никак не хотел помирать.

— Помирать кому охота, — отозвался другой.

— Везут!

Мимо проехали дроги, на них стоял черный гроб.

Гаршин не потерял сознания. Не закричал от ужаса. Повернулся круто, сгорбился — и пошел. Сперва медленно. Потом быстрее. Еще быстрее. Черный галстук душил, как петля. Гаршин на ходу сорвал его, сунул в карман.

«Берегись!» — раздалось над самой его головой. Гаршин отскочил в сторону. Кучер громко щелкнул бичом. Карета помчалась дальше.

— За что кучер ударил лошадь? Сам же придержал ее, чтобы меня не раздавить, а потом ударил. Когда мир будет хорошо устроен, никто не посмеет мучить лошадей!

Гаршин вдруг почувствовал, что плачет.

«Несколько писателей собрались где-то в Дмитровском переулке, в только что нанятой квартирке, не имевшей еще мебели, пустой и холодной, чтобы переговорить о возобновлении старого «Русского богатства», — вспоминал Глеб Успенский. — В числе прочих был и Всеволод Михайлович. Его ненормальное, возбужденное состояние сразу обратило на себя всеобщее внимание. Никто не видал Гаршина в таком виде, в каком он явился в этот раз. Охрипший, с глазами, налитыми кровью и постоянно затопляемыми слезами, он рассказывай какую-то ужасную историю, но не договаривал, прерывал, плакал и бегал в кухню под кран пить воду и мочить голову».

Его отвезли домой.

Он сел за стол. Написал записку:

«Надежда Михайловна, приезжайте, пожалуйста, мне не совсем здоровится».

Сжал руками голову. Нет, он не выдержит, заболеет, снова сойдет с ума. Нужно уехать. В Москву, в Харьков, в деревню — только уехать! И заставить себя работать. Писать!..

Главный начальник Верховной распорядительной комиссии граф Лорис-Меликов через газеты поблагодарил за сочувствие всех приславших ему телеграммы и письма. Михаил Тариелович отлично умел держаться!..