Часть I
Часть I
Глава I
Как только Кади открыла глаза, она увидела, что все кругом белое. Последнее, что она ясно помнила, — чей-то крик… машина… она упала… а потом наступила тьма. Сейчас она чувствовала колющую боль в правой ноге и левой руке и — неосознанно — слегка застонала. Тут же над ней склонилось чье-то участливое лицо, обрамленное белым чепцом.
— Очень больно, бедняжка? Ты помнишь, что с тобою случилось? — спросила сестра.
— Ничего… — Сестра улыбнулась. Кади продолжала, хотя и с трудом: — Да… машина, я упала… больше ничего!
— Тогда скажи мне только, как тебя зовут. Сюда смогут прийти твои родители, а то они ждут и волнуются!
Кади перепугалась:
— Но… но… э… — Больше она ничего не смогла выговорить.
— Не бойся, твои родители ждут не так уж долго, ты у нас всего один час.
Кади с трудом удалось чуть-чуть улыбнуться.
— Меня зовут Каролина Доротея ван Алтенховен, сокращенно Кади, я живу на Зёйдер Амстеллаан, 261.
— Ты уже соскучилась по своим родителям?
Кади кивнула в ответ. Она чувствовала такую усталость, и все так болело. Она тихо застонала и снова уснула.
Сестра Анк, сидевшая у постели Кади в небольшой белой палате, с беспокойством смотрела на маленькое бледное личико, которое безмятежно покоилось на подушке, словно не случилось ничего страшного. Но это случилось. Как сестра узнала со слов доктора, девочку сбила машина, выехавшая из-за угла как раз в тот момент, когда она хотела перейти улицу. Она упала, но, к счастью, тормоза оказались хорошими, и машина ее не переехала. Как полагал доктор, у девочки был двойной перелом ноги, ей отдавило левую руку, и левая ступня тоже получила повреждение. Сможет ли когда-нибудь это милое дитя снова ходить? Сестра Анк испытывала сомнения: лицо доктора казалось очень серьезным. К счастью, девочка ни о чем не подозревала, и по возможности не следовало ей открывать правду. Кади застонала во сне, и сестра Анк очнулась от своих размышлений. Но она ничем не могла помочь девочке. Она встала, нажала на кнопку и вошедшей сестре передала записку с именем и адресом ван Алтенховенов.
— Найдите поскорей в телефонной книге их номер и осторожно расскажите им, что случилось с их дочерью. Пусть приедут как можно быстрее. Если номера телефона найти не удастся, напишите записку и отошлите с посыльным!
Дверь бесшумно закрылась. Вздохнув, сестра Анк взяла свое вязанье со столика, стоявшего подле кровати. Сегодня у нее особенно тяжело на сердце. Почему ее так трогает судьба этой девочки? Разве за свою жизнь она повидала мало искалеченных людей, таких же, как этот ребенок? Разве не научилась она давным-давно скрывать свои чувства? Однако никакие доводы не помогали, и ее мысли снова и снова возвращались к случившемуся.
В дверь тихо постучали. Одна из сестер впустила в палату даму среднего роста и высокого элегантного господина. Сестра Анк встала — это, должно быть, родители Кади. Мефроу ван Алтенховен была очень бледна и испуганными глазами смотрела на дочь. Та все еще спокойно спала и не заметила их прихода.
— Сестра, расскажите же, что с ней. Мы так ее ждали, но и подумать не могли, что с ней могло случиться несчастье… нет, нет…
— Пожалуйста, успокойтесь, мефроу. Ваша дочурка уже пришла в сознание.
Сестра Анк рассказала все, что знала о происшествии, и, поскольку представила все гораздо легче, чем оно было на самом деле, она и сама почувствовала некоторое облегчение. Кто знает, может, девочке и вправду станет получше!
Пока взрослые стояли возле ее постели и разговаривали, Кади проснулась и, как только увидела в своей палате родителей, сразу же почувствовала себя гораздо хуже, чем ей казалось, когда она оставалась только вдвоем с сестрой. Девочку одолевали разные мысли; со всех сторон ее обступали картины, одна страшнее другой. Она видела себя на всю жизнь калекой… без руки… и еще всякие ужасы.
Мефроу ван Алтенховен между тем заметила, что Кади проснулась, и приблизилась к ее постели:
— Тебе очень больно? Как ты? Я побуду с тобой? Хочешь чего-нибудь?
Кади не могла ответить на все эти вопросы. Но она кивнула и с тоской подумала: хорошо бы, если бы вся эта суета прекратилась.
— Папа! — единственное, что она вымолвила.
Менеер ван Алтенховен подошел к краю большой железной кровати и, не говоря ни слова и не спрашивая, как она себя чувствует, взял руку дочери.
— Спасибо, спасибо тебе… — Больше Кади ничего не сказала, она опять погрузилась в сон.
Глава II
С того несчастного дня прошла неделя. Мать приходила к Кади каждое утро и в середине дня, но не надолго, потому что очень утомляла Кади своими непрекращающимися и нервозными разговорами, и сестра, которая всегда ухаживала за девочкой, сразу заметила, что Кади гораздо больше ждала отца, а не мать.
Сестра вообще не испытывала больших хлопот с доверенной ей пациенткой. Хотя девочку мучили сильные боли, прежде всего при врачебных осмотрах и процедурах, она никогда не жаловалась и никогда не проявляла неудовольствия.
Больше всего ей нравилось тихо лежать и мечтать, а сестра Анк сидела у ее постели с книгой или вязаньем. После первых, самых трудных дней Кади уже не спала так много. Она не прочь была поговорить и ни с кем не чувствовала себя до такой степени хорошо, как с сестрой Анк, спокойной и мягкой женщиной. Ее мягкость особенно привлекала Кади — та материнская нежность, в которой, как теперь Кади ясно вдруг поняла, она всегда так нуждалась.
Мало-помалу между Кади и сестрой Анк возникло чувство доверия, и девочка постоянно расспрашивала ее о самых разных вещах.
Когда прошло две недели и Кади уже многое ей рассказала, сестра Анк осторожно спросила ее однажды утром о матери. Кади ждала такого вопроса, и ей очень хотелось поделиться своими чувствами.
— Почему вы спрашиваете об этом? Может быть, вам показалось, что я невежлива с матерью?
— Нет-нет, но у меня такое чувство, что к матери ты относишься по-другому, более холодно, чем к отцу.
— Вы правы, настоящей теплоты к матери я не чувствую, и для меня это большое горе. Мать так на меня не похожа. Это бы еще ничего, но она совершенно не понимает вещей, которые важны для меня и дороги моему сердцу. Вы не могли бы помочь мне, сестра Анк, и сказать, как мне улучшить свое отношение к матери, чтобы она больше не чувствовала, что я не могу ее любить так, как люблю папу? Я ведь знаю, что меня, свое единственное дитя, мама очень любит!
— Я думаю, твоя мать прекрасно понимает, что и ей не удается выбрать с тобой правильный тон. Возможно, она, со своей стороны, немного робеет?
— О нет, вовсе нет. Она думает, что ее поведение как матери безупречно. Она бы онемела от удивления, если бы кто-нибудь ей сказал, что она взяла по отношению ко мне не тот тон. Она абсолютно уверена, что ошибки могут быть только с моей стороны. Сестра Анк, вы как раз такая мать, какую я бы хотела иметь. Мне так не хватает настоящей матери, и моя мама это место никогда не заполнит.
Ни у кого в мире нет в полной мере того, что он хочет, хотя обо мне многие думают, что я ни в чем не испытываю недостатка. У нас хороший дом, отец с матерью прекрасно ладят друг с другом, я получаю все, чего только могу пожелать, и все же — разве добрая, чуткая мать не занимает в жизни девочки совсем особое место? А может быть, так дело обстоит и не только в жизни девочек? Что я знаю о мыслях и чувствах мальчиков? Я никогда не была близко знакома ни с одним мальчиком. Конечно, они испытывают такую же потребность в чуткой матери, но, возможно, по-своему!
Теперь я вдруг поняла, чего недостает моей матери, — такта. Слышать ее рассуждения о некоторых самых деликатных вещах так неприятно! Она совершенно не понимает, что во мне происходит, а еще говорит, что мой возраст для нее интересен. Она не имеет никакого представления о том, что такое терпение и мягкость. Она женщина, но не настоящая мать!
— Не говори так резко о своей матери, Кади. Возможно, она и не такая, как ты, но она многое испытала и не поэтому ли хочет избежать разговоров на трудные темы?
— Не знаю. Да и что вообще знает девочка вроде меня о жизни своих родителей? О жизни своей матери? Разве ей об этом рассказывают? Именно из-за того, что я не понимаю матери, а она — меня, между нами никогда не возникало доверия.
— А как с папой, Кади?
— Папа знает, что мы с мамой не очень ладим. Он понимает обеих: и меня, и маму. Он — просто сокровище и старается возместить то, чего мне не хватает в матери. Но он немного боится говорить на подобные темы и старается избегать разговоров, которые могли бы задеть мать. Мужчина многое знает, но заменить мать он никак не может!
— Хотела бы тебе возразить, Кади, но не могу. Знаю, что ты права. Думаю, очень жаль, что у тебя с мамой такие отношения и между вами нет близости. Ты думаешь, что ничего не изменится, даже когда ты станешь старше?
Кади чуть-чуть пожала плечами:
— Сестра Анк, мне так не хватает матери. Мне очень хочется иметь кого-нибудь, кому я могла бы довериться и кто бы доверился мне!
— Кади, я тебя очень люблю и хочу быть с тобой откровенной, но чувствую, что никогда не смогу стать для тебя такой, как ты мечтаешь. Я могла бы тебе многое рассказать и о себе, но такого доверия, какое существует между матерью и дочерью или между двумя подругами, между нами быть не может, потому что такое доверие возникает не сразу!
От этих слов сестры Анк у Кади на глаза навернулись слезы. Когда сестра смолкла, Кади протянула ей руку, потому что подняться еще не могла. Сестра Анк так хорошо поняла все, что она хотела сказать.
— Дорогая сестра, я понимаю, мне очень досадно, но вы правы. Я могу вам довериться, а вы мне — нет.
Когда Кади смолкла, вид у сестры Анк был очень серьезный.
— Давай не будем больше говорить об этом, дитя мое. И все-таки хорошо, что ты рассказала мне о своей матери. — И неожиданно перешла к совсем другому предмету: — Да, чуть не забыла. У меня для тебя новость. Если и дальше все пойдет хорошо, на следующей неделе к тебе смогут по очереди приходить твои подружки!
По глазам Кади сразу можно было понять, насколько она обрадовалась. И не столько потому, что снова увидит своих подружек, сколько потому, что, судя по всему, дело шло на поправку.
Удовлетворенная и успокоившаяся, она съела кашу, которую ей принесли, и снова легла: после обеда полагалось поспать.
Глава III
Недели тянулись для Кади довольно однообразно. К ней приходило много друзей и знакомых, но большую часть дня она все же оставалась одна. Состояние ее между тем настолько улучшилось, что ей разрешили сидеть, и у нее появилась возможность читать. Она получила особый столик для лежачих больных, а папа купил ей дневник. Теперь она часто сидела и записывала свои чувства и мысли. Никогда бы она не подумала, что это может быть таким интересным занятием и приносить столько радости.
Сестра Анк, которая теперь ухаживала за другими больными, все-таки придерживалась привычки, после того как помогала Кади утром умыться и одеться, остаться с ней на полчасика и поболтать.
Жизнь в такой больнице очень однообразна. Один день похож на другой, все по часам, никаких происшествий. Повсюду царит тишина, и Кади, у которой ни рука, ни нога уже не болели, очень хотела бы видеть вокруг больше жизни и суеты. И все же, несмотря ни на что, время шло сравнительно быстро. Кади не скучала: ей приносили всякие игры, в которые она могла играть одна и пользуясь только правой рукой. Не забудем и о школьных учебниках: каждый день время отводилось учебе. Три месяца провела она здесь, но теперь ее заточение уже подходило к концу. Переломы оказались не столь серьезными, как опасались сначала, и врачи полагали, что, поскольку ей стало лучше, нужно отправить ее в санаторий и там Кади уже окончательно выздоровеет.
И вот на следующей неделе мефроу ван Алтенховен собрала все ее вещи, и в больничной машине Кади вместе с матерью несколько часов ехали в санаторий. Здесь дни для Кади потекли еще более одиноко. Приезжали к ней один-два раза в неделю, не было здесь сестры Анк, и все казалось чужим. Единственная радость — она выздоравливала.
Когда Кади уже совсем прижилась в санатории и с нее сняли повязки, ей пришлось заново учиться ходить. Вот ужас! Поддерживаемая двумя сестрами, она приставляла одну ногу к другой, и каждый день все упражнения начинались сначала. Но чем больше она ходила, тем лучше у нее получалось, и скоро уже ноги снова привыкли к движению.
Это был настоящий праздник! Она вновь стала на ноги, и они настолько хорошо ее слушались, что ей разрешили с палкой и в сопровождении сестры выходить в сад.
Глава IV
В хорошую погоду Кади вместе с сестрой Трюс, которая всегда ее сопровождала, выходили в большой сад, сидели на скамейке и беседовали или читали что-нибудь, если Кади брала с собой книжку. А недавно они даже совершили прогулку в соседний лес, и, поскольку Кади нашла, что там гораздо красивее, сестра не возражала против того, чтобы они ходили туда гулять. Однако идти приходилось очень медленно, и малейшее неловкое движение вызывало боль в ноге. И все же каждый день Кади снова мечтала о получасовой прогулке, когда можно будет очутиться среди вольной природы, где она могла представлять себе, что уже выздоровела.
Через три недели, когда Кади изучила каждый камушек на главной и боковых дорожках, доктор спросил, не хотелось бы ей ходить гулять одной, без посторонней помощи. Кади пришла в восторг:
— А что, правда можно?
— Да, да, иди одна, иди прямо сейчас, и чтобы мы тебя больше не видели, — пошутил доктор.
Кади собралась, взяла свою палку и направилась к выходной двери. Ее охватило необыкновенное чувство: она ведь уже так привыкла к тому, что сестра Трюс всегда с нею рядом. В этот первый день ей не разрешили выходить за ограду, окружавшую сад. Через полчаса дежурная сестра увидела, что она возвращается счастливая и с румянцем на щеках, которого давно уже не было.
— Как видно, прогулка тебе понравилась! Хорошо хоть ненадолго от нас избавиться?
— Вас не проведешь, — отвечала Кади, — но до чего же хорошо снова хоть немножко походить одной!
Сестра понимающе кивнула и посоветовала ей теперь полежать.
С этого дня Кади можно было каждый день видеть в саду, и, поскольку все шло хорошо, ей разрешили ненадолго выходить за ограду. Санаторий располагался в тихой местности, домов поблизости почти не было, кроме больших вилл, находившихся в десяти минутах ходьбы и на таком же расстоянии одна от другой.
На одной из боковых дорожек Кади обнаружила скамью, сделанную из лежащего на земле ствола дерева, и стала брать с собой что-нибудь подстелить, чтоб устроиться удобнее.
Каждое утро приходила она сюда посидеть, мечтала или читала. Если Кади брала с собой книгу, то прочитывала всего несколько страниц; книга выпадала из рук, и она думала про себя: «Да что, собственно, может мне дать эта книга? Разве не лучше просто сидеть здесь и смотреть на что-нибудь? Разве не лучше самой размышлять о мире, о том, как он устроен, чем читать о переживаниях этой девочки из книжки?»
Она смотрела вокруг, на птиц, на цветы, следила за муравьем, который с былинкой быстро пробегал около ее ног, и была счастлива. Она мечтала о том времени, когда вновь сможет бегать и прыгать, где и как ей захочется, и приходила к выводу, что несчастный случай, который принес с собой столько боли, имел и свои хорошие стороны. Кади вдруг поняла, что здесь, в лесу, в санатории и в тихие часы в больнице она открыла в самой себе что-то новое. Она открыла в себе человека с собственными чувствами, мыслями и мнениями, человека, который не зависит от других и что-то значит сам по себе.
Как случилось, что раньше она никогда не задумывалась об этом, что прежде ей никогда не приходила в голову мысль подумать о людях, которые ее каждый день окружали, даже о собственных родителях?
Ведь что сказала ей сестра Анк? «Быть может, твоей матери столько пришлось испытать, что она избегает разговоров на трудные темы?» И каков был ее ответ? «Что знает дочь о жизни своих родителей?»
Как мог вырваться у нее столь горький ответ, если она знала, что до сих пор никогда не размышляла об этом? И все же разве сейчас она ответила бы иначе? Разве она сказала неправду? Что знает ребенок о жизни других людей? То же самое она могла бы сказать о жизни своих подруг, своей семьи, своих учителей. Что знала она о них, кроме чисто внешней стороны? Да приходилось ли ей говорить хоть с кем-нибудь из них серьезно? В глубине души ей было стыдно, хотя она и не знала, как следует поступить, чтобы что-то узнать о людях. И Кади подумала: «Какой, собственно, толк в том, что я пользуюсь их доверием? Разве я могу помочь им в их затруднениях?» И хотя она понимала, что не знала, как им помочь, она понимала также, какое это утешение и поддержка, если можешь кому-то довериться. Ведь она и сама недавно очень переживала из-за того, что не имела никого, с кем могла бы поговорить «по-настоящему». Разве не этим объясняется чувство гнетущего одиночества, которое охватывало ее иногда? Разве оно не исчезло бы, окажись рядом с ней подруга, которой можно обо всем рассказывать? Кади определенно знала, что мало что сделала для других людей, но ведь и они тоже никогда не обращали на нее внимания.
Кади подняла глаза и заметила, что все это время не слышала никаких звуков. Она снова взялась за книгу и читала в то утро так долго, как никогда еще в лесу не читала.
Глава V
По своей натуре Кади была девочкой жизнерадостной и охотно разговаривала с людьми. К тому же она больше не чувствовала себя одинокой, если выпадала возможность о чем-нибудь поговорить. Хотя, впрочем, это не так — чувство одиночества заключалось в чем-то другом.
Ну вот, она снова задумалась. Пожалуй, из-за того, что все время крутишься вокруг одной точки, еще больше тупеешь. Кади мысленно шлепнула себя и посмеялась над такой глупостью: теперь, когда она вообще не слышала упреков со стороны, ей их, видимо, не хватало и она сама их выдумывала.
Неожиданно она подняла глаза: послышались приближающиеся шаги. Прежде ей еще не доводилось кого-нибудь встретить на этой уединенной дорожке. Шаги раздавались все ближе и ближе, и вот из-за деревьев показался юноша лет семнадцати. Он приветливо поздоровался с нею и прошел мимо.
«Кто бы это мог быть? — подумала она, — может, один из обитателей этих вилл? Да, пожалуй, что так, никого другого здесь быть не может».
Этой мыслью происшествие было исчерпано, и она уже совсем позабыла о внезапном прохожем. Однако на следующее утро он снова прошел мимо нее, и это повторялось всю неделю, в одно и то же время.
Но однажды утром, когда Кади снова сидела на своей скамейке и юноша вышел из леса, он остановился и, протянув руку, сказал:
— Меня зовут Ханс Донкерт, мы знаем друг друга, и уже довольно давно, так почему бы нам и в самом деле не познакомиться?
— Меня зовут Кади ван Алтенховен, — отвечала Кади. — И, — добавила она, — очень мило, что ты остановился.
— Знаешь, я все думал, не покажется ли тебе глупым и то, что я все время молча прохожу мимо, и то, что, наоборот, возьму и заговорю с тобой. Но в конце концов мне стало любопытно, и я решился!
— Неужели я так выгляжу, что со мной страшно заговорить? — спросила Кади насмешливо.
— Ну, когда я тебя разглядел поближе, то совсем нет, — подхватил Ханс ее шутку. — Но я, собственно, хотел спросить, ты живешь в какой-нибудь из этих вилл или ты из санатория?.. Хотя как-то не верится, — поспешил он добавить.
— Не верится? — Кади не могла удержаться, чтобы не переспросить. — Ну разумеется, из санатория. У меня был перелом ноги и ушиб руки и стопы, и теперь нужно полгода, чтобы полностью все прошло.
— Столько всего сразу?
— Да, я по глупости попала под машину. Не пугайся, сам видишь, что даже не принял меня за пациентку!
Ханс и в самом деле был немного испуган, но счел за лучшее не продолжать эту тему.
— Я живу на вилле Деннегрун, вон там, — показал он направление указательным пальцем. — Тебе, может быть, покажется странным, что я всегда прохожу здесь в одно и то же время, — просто у меня каникулы, я приехал из школы домой и каждое утро хожу к одному своему товарищу, потому что, по правде говоря, здесь довольно-таки скучно.
Кади собралась встать, и Ханс, заметив это, тут же протянул ей руку, потому что с такой низкой скамьи ей не легко было подняться самой. Но Кади была упряма и не захотела взять его руку:
— Не обижайся, но мне нужно стараться вставать самостоятельно.
Ханс, который все-таки хотел помочь Кади, взял ее книгу и счел это достаточным предлогом, чтобы проводить симпатичную девочку до санатория. Перед оградой они попрощались, словно давно уже знали друг друга, и Кади нисколько не удивилась, когда на следующее утро Ханс пришел немного раньше обычного и сел рядом с нею на скамью, устроенную из ствола дерева.
Они говорили о множестве вещей, но ни о чем серьезном, и Кади, которой Ханс ужас как нравился, досадовала, что в разговоре с ним ни разу не коснулась такого, что выходило бы за рамки повседневной жизни.
Однажды утром они сидели на этом древесном стволе, несколько поодаль друг от друга, и разговор как-то не клеился, чего еще никогда не случалось. Наконец они оба смолкли и безмолвно глядели перед собой. Кади, совсем погрузившаяся в свои мысли, почувствовала вдруг устремленный на нее взгляд. Ханс уже некоторое время вглядывался в это личико рядом с собою, и теперь их глаза встретились. Невольно они смотрели друг на друга дольше, чем, собственно, предполагали, — пока Кади не спохватилась и не опустила глаза, уставившись в землю.
— Кади, — прозвучал его голос рядом с нею, — Кади, ты не могла бы мне сказать, что с тобой происходит?
Кади с минуту молчала и потом ответила:
— Это так трудно, ты не поймешь — решишь, что это слишком по-детски.
Девочку вдруг покинула вся ее смелость, и при этих последних словах ее голос дрогнул.
— Ты так мало мне доверяешь? Ты думаешь, у меня нет таких чувств и мыслей, которые я не стану открывать первому встречному?
— Я вовсе не хотела сказать, что не доверяю тебе, но это так трудно. Я и сама не знаю, что, собственно, тебе рассказать.
Они оба сидели, глядя в землю, с серьезными лицами. Кади видела, что огорчила Ханса; ей было очень досадно, и она вдруг сказала:
— Скажи, ты тоже часто чувствуешь себя таким одиноким, даже если неподалеку твои друзья, — внутренне одиноким, я имею в виду?
— Я думаю, что все молодые люди время от времени чувствуют себя одинокими, один больше, другой меньше. Я — тоже, и я тоже ни с кем не мог поделиться. Мальчики открываются своим товарищам далеко не так быстро, как девочки, они гораздо больше опасаются, что их не поймут и поднимут на смех.
Кади некоторое время смотрела на него, когда он умолк, а потом сказала:
— Я очень часто думала над тем, почему люди так мало доверяют друг другу, почему они скупятся на «взаправдашние» слова. Ведь иной раз нескольких фраз бывает довольно, чтоб разрешить большие трудности и недоразумения!
И снова никто из них долго не раскрывал рта. Но тут Кади словно бы внезапно решилась:
— Ханс, ты веруешь в Бога?
— Да, конечно, я верую в Бога.
— Я очень много думала о Боге в последнее время, хотя никогда не говорила об этом. Дома я еще ребенком научилась читать на ночь молитву, перед тем как ложилась спать, и делала это по привычке, точно так же, как каждый день чищу зубы. Я никогда не задумывалась о Боге — я имею в виду, что Он никогда не входил в мои мысли, потому что все, чего мне тогда хотелось, в основном могли сделать люди. Но с тех пор, как со мной произошел несчастный случай и я столько времени оставалась одна, у меня оказалось достаточно времени, чтобы как следует поразмыслить. В один из первых вечеров, когда я попала сюда, я молилась и вдруг заметила, что в своих мыслях нахожусь далеко-далеко отсюда. Я одернула себя и задумалась о более глубоком смысле произносимых мною слов. И я сделала открытие, что в простодушной, казалось бы, детской молитве кроется гораздо больше, чем я когда-либо предполагала. С тех пор, помимо обычной молитвы, я возносила молитвы и о другом — о том, что мне казалось прекрасным. Но несколько недель спустя я опять повторяла обычную свою молитву, как вдруг словно молния пронзила меня: «Почему Бог, о котором я никогда не думаю, если со мной все в порядке, должен помочь мне теперь, когда мне это понадобилось?» И этот вопрос не давал мне покоя: я понимала, что было бы только справедливо, если бы теперь Бог, в свою очередь, обо мне тоже не думал.
— С тем, что ты сказала в конце, я все-таки не могу полностью согласиться. Раньше, когда ты благополучно жила себе дома, ты же не намеренно молилась без особого смысла — помолившись, ты просто потом о Боге не думала. А теперь, когда ты Его ищешь, потому что испытываешь боль и страх, теперь, когда ты действительно стараешься быть такой, какой, по твоему мнению, должна быть, теперь, конечно, Бог тебя не оставит. Положись на Него, Кади. Он ведь помог столь многим!
Кади задумчиво смотрела на деревья.
— Ханс, откуда нам знать, существует ли Бог? Кто Он и что? Никто ведь Его не видел. Иногда у меня возникает такое чувство, что все наши молитвы, все это уходит на ветер!
— Если ты меня спрашиваешь, кто Он и что, я могу ответить только одно: никто не скажет тебе, кто Он и как Он выглядит, потому что никто этого не знает. Но если ты спросишь, что Он такое, тогда я смогу ответить. Посмотри вокруг себя — на цветы, на деревья, на животных, на людей, — и ты узнаешь, что такое Бог. Все то удивительное, что живет и умирает, что произрастает и зовется природой, — это и есть Бог. Все это Он таким создал, другого представления о Нем иметь и не надо. Люди объединили все это чудо в одном слове: Бог. Так же точно это можно было бы назвать и по-другому. Ты согласна со мной, Кади?
— Да, я это понимаю и сама тоже над этим думала. Иногда, когда доктор в больнице говорил мне: «Ты так быстро поправляешься, теперь я почти уверен, что ты скоро совершенно выздоровеешь», — это наполняло меня такой благодарностью! И кого еще, кроме сестер и доктора, должна была я благодарить, как не Бога? Но в другой раз, испытывая сильную боль, я думала: то, что я называю Богом, на самом деле — Судьба. Так я и двигалась все время по кругу, не приходя ни к какому решению. Но когда я потом спрашивала сама себя: ну и во что же ты теперь веришь? — я все же точно знала, что верю в Бога. Очень часто я, как бы это выразить, прошу у Бога совета и всегда безошибочно знаю, что получу единственно правильный ответ. Но, Ханс, разве не может этот ответ каким-то образом исходить от меня самой?
— Как я уже сказал, Кади, человека и все живое создал Бог — таким, как оно есть. И душа, и чувство справедливости также исходят от Него. Ответ, который ты получаешь на свои вопросы, исходит от тебя самой, но также от Бога, потому что Он тебя создал такой, какая ты есть.
— Ты, стало быть, считаешь, что Бог говорит мне, по сути дела, через меня?
— Да, я так считаю, и тем, что мы сказали, Кади, мы уже очень многое доверили друг другу. Дай мне свою руку в знак того, что мы всегда будем доверять друг другу, и если один из нас встретится с трудностями и ему захочется о них рассказать другому, то мы оба, по крайней мере, будем знать, куда нужно идти.
Кади тотчас же протянула руку, и они долго сидели так, рука в руке, ощущая, как в них обоих растет ощущение удивительного покоя.
После этого разговора о Боге Ханс и Кади чувствовали, что между ними возникла дружба, гораздо более глубокая, чем кто-либо мог бы подумать. Между тем Кади уже настолько привыкла записывать в дневник все происходившее с ней, что постепенно смогла вполне описать свои чувства и мысли, за исключением тех, что имели отношение к Хансу. И вот она записала:
«Несмотря на то что у меня теперь есть друг, „настоящий“ друг, мне все же не всегда весело и радостно на душе. Неужели у всех людей так меняется настроение? Но если бы мне всегда было весело, я, вероятно, недостаточно думала бы о тех вещах, о которых действительно стоит думать.
Наш разговор о Боге не выходит у меня из головы, и часто бывает, что вдруг во время чтения, в постели или в лесу, я думаю: ну как же все-таки Бог говорит через меня? И тогда все мысли путаются у меня в голове.
Я верю, что Бог „говорит через меня“, потому что Он, до того как посылает людей в мир, каждому из них дает частицу Самого Себя. Эта частичка и есть то самое, что создает в людях различие между добром и злом, что отвечает на их вопросы. Эта частичка — та же природа, точно так же, как произрастание цветов и пение птиц.
Но Бог также дал людям желания и страсти, и во всех людях идет борьба между их желаниями и справедливостью. Ханс сказал: „Чувство справедливости также исходит от Бога“.
Но действительно ли все люди обладают чувством справедливости? В том числе и преступники? Я склонна думать, что оно есть и у них, но у таких людей желания мало-помалу одерживают верх, и поэтому страсти пересиливает чувство справедливости. Неужели люди могут превратить в ничто все, что Бог дал им как благо? Неужели от этого блага ничего не остается? Или даже самые страшные преступники, которые пагубны для всего мира, имеют в себе что-то такое, что раньше или позже может все-таки проявиться?
И все же с этим чувством справедливости часто не все в порядке, ибо что такое война, как не желание каждой из сторон оспорить право друг друга?
Война… и почему я вдруг подумала о войне? В последние недели ужасно много говорят о надвигающейся войне.
Но я еще не закончила.
Всем тем, кто признавал единственно лишь свое право, до сих пор не сопутствовала удача. Проходили годы, иногда очень много лет, и отдельные люди хотели вернуть свою свободу и свои права. Потому что если одно-единственное право распространяется на всех, это само по себе опять-таки несправедливо. Вообще-то право для всех людей Бог создал не на один лад; если же все они многие годы руководствуются только одним видом права, возникает угроза, что они утратят свое собственное. Но не все. В один прекрасный день стремление к свободе непременно снова одержит верх.
Я незаметно перешла от права к свободе, но я верю, что и то, и другое только совместно могут вырасти во что-то великое.
Кто знает, станут ли когда-нибудь люди больше прислушиваться к „частичке Бога“, которая называется совестью, чем к своим страстям!»
Между тем время для евреев не становилось лучше. В 1942 году судьба многих из них была уже решена. В июле начали вызывать и вывозить юношей и девушек старше шестнадцати лет. По счастью, о Мэри, подружке Кади, вероятно, забыли. Затем беда обрушилась не только на молодежь, всем пришлось это почувствовать. Осенью и зимой Кади видела страшные вещи. Вечер за вечером слышала она, как по улицам проезжали грузовики; раздавались крики детей и стук в дверь. При свете лампы менеер и мефроу ван Алтенховен и Кади смотрели друг на друга, и в их глазах читался вопрос: «Кого опять здесь не окажется завтра?»
Однажды вечером в декабре Кади решила сходить к Мэри и хоть как-то ее отвлечь. В этот вечер шума на улицах было больше, чем обычно. Кади позвонила к Хопкенсам три раза и успокоила Мэри, когда та, подбежав к двери, осторожно глянула наружу через окошечко. Кади вошла в комнату, где вся семья, уже наготове, сидела в тренировочных костюмах и с рюкзаками. Все были бледны, и никто не сказал ни слова, когда Кади вошла в комнату. Неужели им месяц за месяцем сидеть так каждый вечер с бледными, охваченными ужасом лицами? При каждом близком ударе захлопывающейся со стуком двери все вздрагивали. Эти удары символически говорили о том, что захлопнулась дверь чьей-то жизни.
В десять часов Кади попрощалась. Для нее не было смысла здесь оставаться: она не могла помочь этим людям, которые уже, казалось, находились в каком-то другом мире, не могла их отвлечь от своих мыслей. Только Мэри старалась держаться. Она кивала Кади время от времени и изо всех сил пыталась заставить своих сестер и родителей хоть что-нибудь съесть.
Мэри проводила ее до порога и заперла за нею дверь. Кади, с фонариком в руке, пошла домой. Она не сделала и пяти шагов, как, прислушавшись, остановилась: за углом она услыхала приближавшийся топот, словно шагал целый полк солдат. В темноте она ничего не могла различить, но очень хорошо знала, кто приближался и что все это значило. Кади прижалась к стене, погасила фонарик и надеялась, что ей удастся остаться незамеченной. Но вдруг перед ней остановился человек с пистолетом в руке и устремил на нее угрожающий взгляд. Лицо его не предвещало ничего хорошего.
— Mitgehen![15] — приказал он, и ее тут же грубо схватили и потащили.
— Я христианка, менеер, дочь уважаемых родителей! — отважилась она сказать. Она дрожала с головы до ног, не зная, что с нею сделают. Любой ценой нужно было убедить их посмотреть ее паспорт.
— Was ehrbar, zeig dein Beweis![16]
Кади достала паспорт из своей сумочки.
— Warum hast du das nicht gleich gesagt? — спросил человек, разглядывая его. — So ein Lumpenpack[17]. — И не успела она понять, что происходит, как ее швырнули на мостовую. В бешенстве, что ошибся, немец дал хорошего пинка «христианке». Не думая ни о боли, ни о чем другом, Кади встала и поспешила к дому.
После этого вечера прошла неделя. Кади не видела повода снова зайти к Мэри. Но однажды днем она улучила момент, не заботясь ни о делах, ни о прочих обязанностях. Еще не дойдя до квартиры Хопкенсов, она уже почти наверняка знала, что не застанет там Мэри, и действительно, приблизившись к дому, она увидела, что их дверь опечатана.
Гнетущая тоска охватила Кади. «Кто знает, — думала она, — где теперь Мэри». Она повернулась и пошла домой. Там она бросилась в свою комнатку и захлопнула дверь. Она рухнула на диван, как была в пальто, и все думала, думала о Мэри.
Почему Мэри куда-то отправили, а она могла оставаться здесь? Почему на долю Мэри выпал ужасный жребий, а она могла жить в свое удовольствие? В чем разница между ними? Разве она хоть сколько-нибудь лучше Мэри? Разве они обе не одинаковы? В чем Мэри провинилась? О, нет, какая ужасная несправедливость! И вдруг она ясно увидела хрупкую фигурку Мэри, запертой в тюремную камеру, в каких-то лохмотьях, с осунувшимся и исхудавшим лицом. Громадными глазами она смотрела на Кади, так печально и с таким упреком! Кади не могла больше этого выдержать. Она упала на колени и плакала, плакала, все ее тело содрогалось от рыданий. Она снова и снова видела глаза Мэри, ее взгляд молил о помощи — помощи, которую, Кади знала, она не могла оказать.
— Мэри, прости меня, Мэри, вернись…
Кади уже не знала, что говорить и что думать. Это горе, которое так ясно стояло перед ее глазами, нельзя было описать словами. В ушах Кади раздавался стук дверей, она слышала детский плач и видела перед собой отряд грубых, вооруженных людей, ничем не отличавшихся от тех, один из которых швырнул ее в грязь, и среди всего этого — беспомощную и одинокую Мэри. Мэри — точно такую же, как и она сама.