ТАИРОВ РЕАЛЬНЫЙ И МНИМЫЙ
ТАИРОВ РЕАЛЬНЫЙ И МНИМЫЙ
Жаль, что Таирову было некогда писать книгу о своей жизни, — спешил работать. Жизнь режиссера неостановима. Хочется — кажется, что она будет длиться вечно.
В двух измерениях проходит она. Первое — сама реальность, второе — воображение, то есть воображение и сопутствующая ему реальность.
Но о путях воображения легче рассказать самому Таирову. Он этого не сделал.
Помощники наверняка находились, издатели нашлись бы, Алиса просила: «Напиши!» А он отмахивался, боясь остановить жизнь воспоминаниями.
Так что приходится теперь писать за него его собственную жизнь, что вообще-то для сердца неплохо, зато умом просто непостигаемо.
Мнимости и факты составляют любую человеческую жизнь, а вдруг одни только мнимости?
А если человек еще и художник, а если он занят таким сотканным из воздуха предметом, как театр…
Тут возможно, что и сами факты только кажутся фактами из глубины восприятия в контексте истории. А на самом деле — мнимости, мнимости… Смешно считать театр реальностью, ничего от него не остается. Редко — легенды.
Ты будто плывешь по собственной фантазии, удаляясь от детства, возвращаясь. Мир всё тот же, он никуда не делся — если тебе повезло, конечно. Мир твоего детства.
Мы собрались в Ромнах, и что из этого выйдет, неизвестно.
Фраза столь исторична, сколь и случайна. Текут через городок две воды — река Сула и великий Ромен, приток Сулы. Посылает Петр генерала Алларта «к Ромне, где стоял сам король. Буде король не пойдет на помощь к Гадячу, то Алларту не приближаться к Ромну; буде же пойдет, то нашим от Гадяча отступить, а Алларту занять Ромну. Ромна была занята. Сие было в декабре, в жестокие морозы, когда и птицы мерзли в воздухе» (Александр Пушкин. «История Петра I»).
Стягивает Петр к Ромнам войско дать бой Карлу XII, скачет прочь, оглядываясь, как пес, предатель Мазепа, и обо всем этом написал Пушкин, так до Ромен сам и не добравшись.
А мальчик стоит, а мальчик смотрит. Не смотрит, подглядывает. Нет, именно смотрит, не боясь быть уличенным в невежестве. Мальчик думает. Умненький еврейский мальчик Саша Коренблит[1], заподозренный навсегда, что умеет только думать, сердце в нем просто так — примета живого. Во вдохновении отказано. Но это в будущем. А сейчас над Ромнами солнце, ровное, без краев, края размыты горизонтом.
«Табачный городок» — так называл Ромны сам царь Петр.
Стоит мальчик где-то на обочине мира, отороченного табачными плантациями, перехваченного зрачком только на лету, когда не смотришь, а воспринимаешь, не вглядываешься, а чувствуешь присутствие чего-то безграничного, во что и вглядываться бессмысленно.
Родина, Ромны, Украйна. Что еще надо маленькому еврейскому хлопчику?
Он родился в городке Ромны Полтавской губернии 24 июня 1885 года и был занесен в метрическую книгу раввината тем же однообразным ветхозаветным почерком, что и все остальные дети, родившиеся в Ромнах.
«Что все записанное в этой книге за июнь месяц верно и никаких неисправностей в этой книге нет, в том мы подписями своими удостоверяем 1885 года июля 1 дня». И подписи — раввин Левин, староста С. Аронин, казначей — неразборчиво.
«День 8-й обрезан» и подпись — раввин Шмуль Поляков.
В графе «Состояние отца, имена отца и матери»: заведывающий (именно так! — М. Л.) Бердичевским двухклассным еврейским училищем Яков Рувимович Коренблит и жена его — Мина Моисеевна.
В графе «Кто родился и какое ему или ей дано имя» сказано — «сын Александр».
А дальше другие люди, другие имена и чужая девочка Хая, а дальше хорошо бы вступить самому Александру Яковлевичу и рассказать о маме и отце, но даже в конспекте не написанных им воспоминаний об этом ни слова.
Он предпочел, чтобы это сделал кто-то другой.
И вот другой, пользуясь собственным опытом знать, догадываться, понимать, что такое театр, актерство, режиссура, жизнь, все будущие занятия Александра Яковлевича, возникнет на страницах этой книги и начнет вмешиваться в события на правах человека, так же как Александр Яковлевич, спящего с театром в обнимку с самого детства.
А откуда это берется, откуда вообще все берется, бог его знает.
* * *
Когда в 1903 году, чтобы получить право работать в городах, не входящих в черту оседлости, будущий великий русский режиссер А. Я. Таиров стал лютеранином, он конечно же списался с отцом и мамой, она умерла вскоре после его решения по причинам, никак от этого решения не зависящим. Умерла сорокалетней, от так и не выясненной болезни мозга, оставив Якову Рувимовичу еще двух детей: дочь Елизавету и сына Леонида.
Отец, будучи старше жены на пятнадцать лет, прожил еще десять и, жадно следя за судьбой старшего сына, успел за три года до смерти узнать о рождении созданного тем Камерного театра. Правда, вскоре или почти в те дни, когда умирал отец, Камерный театр тоже умер, чтобы воскреснуть в том же семнадцатом году, но об этом нерукотворном чуде позже. Отец умер — театр воскрес, и два этих, казалось бы, противоположных события иногда складывались в душе Александра Яковлевича в какое-то горькое, недоуменное воспоминание.
Мать была прекрасна и нервна, отец — над схваткой. Он успел внушить сыну, что вокруг хорошие люди. Других он не знал, все были хорошие.
И на вопрос сына — «неужели так в жизни все красиво?» — отвечал: «Еще лучше, мой мальчик».
Саша Коренблит был добрым мальчиком. Но об этом ему надо было напоминать. Темперамента самого взрывного. Как у мамы, Мины Моисеевны. Не любил себя в эти минуты. Извинялся, что был неправ, погорячился. Ему прощали. Действительно, погорячился. Что-то вроде маленьких облачков затмения, находивших на него. В остальном — очень даже терпелив и незлопамятен.
«Я хороший», — говорил он. И это было правдой.
Море было его мечтой. Море и театр. Чтобы приблизиться к театру, следовало переплыть море. Где оно, какое?
Ромны — местечко, не успевшее стать городом, но все же гордое своим местоположением. Когда все торговые пути идут через него, трудно не заметить Ромны! Шли на запах табака, конечно — роменской махорочки. Хороший добрый запах для ярмарки. Город благоухал, как молодой сад. Людей приводила сюда страсть к дармовому и обильному курению. Они тащили за собой волов, коней, овец, гусей — живность со всей Малороссии. Скот воротил морды от дыма.
Любовь к хорошему табаку навеки связала Таирова с воспоминаниями о родном городе Ромны.
Еврейское население, тридцать процентов от общего, предпочитало Ромны многим украинским местечкам. Здесь торговались, орали, приходили к соглашению, здесь в общем гвалте евреи были как рыба в воде, они ныряли повсюду и выныривали в том самом нужном месте. Непринужденный театр еврейства, танец в тесно очерченном круге, почти на месте — не дай бог выйти за пределы или затоптать очерченное!
Евреи знали свое место. Они ремесленничали и торговали. Они считали за других, потому что другие не умели считать. К ним относились снисходительно, как к народу, не обладающему никакими правами. Местным даже нравилось, что есть люди, еще более униженные старшим братом, чем они сами, — им всегда было на ком отыграться за собственное унижение.
Так катилось именем Христовым это взаимное колесо унижения по Руси, и были евреи в нем последней спицей. Тут важно не то, как оно на самом деле было, а как воспринималось самими евреями.
Осторожно и с презрением. Не важно, как относятся к тебе чужие и даже свои, — не важно; важно, как относишься к себе ты сам. Каждую минуту на особых весах взвешивает еврей — сколько он сегодня стоит и на что способен. Это заставляет его быть внимательным к окружающему миру, не расслабляться. Даже в самые, казалось бы, праздные минуты еврей напряжен. Он прислушивается. Что поделаешь — прошлое. Оно не оставляет в покое, а у еврея было и есть только прошлое. О будущем для себя он разучился думать. Если только о своих детях…
Дорога идет к реке Суде так долго, что успеваешь нафантазировать, какая ждет тебя впереди большая вода, а там только речка, которую ничего не стоит переплыть, и в ней плещутся, как в бочке, многие люди.
Но зато еще дальше, там, где великий шлях, что до Киева доведет, — такие возможности, непостижные сердцу: свобода и земля, легкая, легкая, будто поддуваемая снизу, какая-то колышущаяся благодатная громада почвы, снизу вверх, до самого неба, перед твоими глазами, за твоей спиной, повсюду.
Пространство любви. Такой это край — Украйна, что тут поделаешь! Он не оставляет тебя даже после смерти, даже когда ты окажешься в еще более свободных и грандиозных просторах. А глянешь вниз и увидишь — вот Ромны, вот же, а там и отец, и мама, и все твои близкие в глаза набегают, так близко они видны от подножия престола Божьего, а не достать, не достать!
* * *
Но почему Ромны? Откуда в этой глуши, Ромнах, — Бердичевское двухклассное училище? Перенесли его туда, что ли?
А вдруг на самом деле главное — Бердичев? В Ромнах, где кроме записи в книге раввината о Коренблитах ни следа, жили родители Мины Моисеевны, Сашины дедушка и бабушка, а Сашу просто привезли сюда рождаться, чтобы потом через годик, когда он окрепнет немножко, усадить в поезд и повезти по железной дороге, открытой аж в 1870 году, через всю Украину в тот самый Бердичев, где была уже совершенно не сравнимая с Ромнами бурная интеллектуальная жизнь, где еврейство бродило всеми интересами своего времени и распаленного национального воображения.
Почему не в Бердичеве происходить всему написанному выше? Почему ни слова об этом городе в плане так и не написанной Таировым книги?
Что — нельзя вспомнить? Что — нечем вспоминать? Или воспоминания эти ни к чему? Или сам характер воспоминаний, подробное описание реальности были чужды воображению Саши Коренблита, и он просто жил померещившимся ему так рано идеалом?
Возможно, возможно.
Но как это уживалось с невероятно ранним прагматизмом, когда было ясно — кто и чем может помочь ему выбраться из трясины действительности в желанную трясину театра?
Художник, потерявший всё, не может не написать книгу о потерях.
Таиров не успел, вернее, сокрыл Бердичев даже за полгода до своей смерти в плане такой книги. Оставил только то, что и без него известно.
Что это — умысел? Отделить жизнь от театра, создать иллюзию чуда? Желание придать жизни холодноватый, слегка искусный оттенок? Доказать верность своему призванию и ничего больше? Страх перед будущей цензурой? Забывчивость? Предвзятость? Или такой взгляд, затуманенный театральной биографией? Она толстым слоем лежит на другой, настоящей, не дает разглядеть ничего.
Что такое Ромны? Откуда Ромны? Когда отец в Бердичеве руководил училищем, а это за тысячу километров? Почему ни слова о Бердичеве, где, возможно, и происходили все события, перенесенные нами в Ромны.
Ни слова о Бердичеве.
Один только пункт в плане ненаписанной книги: «Бальзак венчался в Б.» и чем-то поразившая его фраза Коонен: «Побеленные снегом стволы берез».
Стыдился ли он своего местечкового происхождения? Зачем шифровал?
Или относился к своему пребыванию в Бердичеве равнодушно?
А может быть, знал, что и вся семья не очень признает Бердичев и мечтает уехать?
Дома в Бердичеве, даже недавно поставленные, кажутся неживыми. Будто Господь, как известно, создавший мир, хотел сделать их себе ровней.
До чего несправедливо заставлять автора сигать по ухабам чужой жизни, самой этой жизни не ощущая, оставляя пробелы для будущих исследователей! Нет чтобы закрыть тему сразу, снять вопросы…
Он и здесь все четко организовал, как умел организовать каждый момент своей жизни, своего будущего театра, именуемого Камерным, как умел сделать незначительной каждую свою ошибку и блистательной — даже малую подробность собственного успеха.
Победоносный мальчик, взгляд его был лишен двусмысленности, ясен. Глядя на него, грезились какие-то будущие триумфы, хотелось, чтобы он что-то произнес, потому что из этого совершенного, тонко очерченного рта могли возникнуть только магические слова — и они возникали, собственные или написанные другими, но им цитируемые, что важней.
Как же он стоял на фотографиях в берете, то ли оперно, то ли балетно!
И это почему-то не смешило. Он имел право так стоять.
Ни слова о Бердичеве. И не важно, был он на самом деле, не был — не пригодился и все. Не остался.
Останься он, и зазвучали бы иначе спектакли, другой болью, но это был бы уже не Таиров, другой театр, потому что он всегда скрывал свою боль, как скрыл собственное детство.
Хотя бы кооненовские скобки раскрыл: «Побеленные снегом стволы берез». Заезжали они туда с ней, что ли? Жизнь вся — один день, конечно, но какой вместительный день!
«Тарарабумбия, сижу на тумбе я…»
А между тем в Бердичеве не только Бальзак венчался, но и малина росла.
Какая прелесть — жизнь, плывущая мне навстречу!
* * *
Трудно писать о детстве. Во-первых, оно не твое, во-вторых, давно уже прошло.
Но когда ладони Саши Коренблита пахнут малиной, а это запах и твоих детских ладоней, только что обрывавших кусты, и вообще всех, когда-то родившихся и предстоящих родиться, можно писать о чужом детстве, как о своем.
Он умел дружить.
«Если мир обрушится, что станет с моими друзьями?» — думал он.
О себе он тоже думал, но меньше. Жизнь с друзьями представлялась ему пронзительней, чем просто жизнь. Она обещала путешествия. Это значило — океан, море. Один из его дядей жил в Аргентине, другой, знаменитый филолог Венгеров, в Петербурге, и это было одинаково далеко и невообразимо. Как туда попасть?
Он был общителен не в меру. Куда Яков Рувимович ни взглянет, всюду натыкается на просветленное лицо сына, вдохновенный вздор несущего.
Ровесники теснились вокруг, прислушиваясь.
Это неудивительно для Бердичева, где каждый житель — пламенный пророк, но мальчик не вещал, а сообщал слушателям всегда что-то целесообразное.
Прочитанное каким-то странным образом преломлялось в его мозгу и представало уже не кем-то воображенным, но случившимся в действительности. После него хотелось перечитывать. Книги становились практическими пособиями.
Он знал, как уклониться от кинжала, и Цезарь знал, но не уклонился сознательно, он знал, как скребет ногтем по столу Президент в «Коварстве и любви», хотя такой ремарки у Шиллера не было. Он верил в Белого кита Моби Дика и клялся, что сам видел его, правда, только во сне. Но он уже абсолютно точно знал, какое максимально расстояние мог лететь гарпун, выпущенный из китобойной пушки!
И при этом вруном он не был. Действительно откуда-то знал!
После всю жизнь Александра Яковлевича подозревали в отсутствии поэтичности только потому, что он был слишком основателен в доказательствах.
Там, в Бердичеве, ему удивительно везло на слушателей. Дети просыпались утром с мыслью, что скоро увидят его. Порядочности, что ли, в нем было много или просто огня?
Яков Рувимович боялся признаться, что в его сыне было будущее. Это странное понятие, особенно когда видишь перед собой восьмилетнего мальчика.
Но Саша, действительно, не стоял, не сидел, не просто говорил с одноклассниками, он убегал куда-то, при этом не сходя с места, и наблюдать этот внутренний его бег без усиленного сердцебиения Яков Рувимович не мог.
Куда убегал его сын? Где он сейчас находится? Откуда это нетерпение, когда все вокруг и так совсем неплохо?
Связь между отцом и сыном была необыкновенной, только отец не знал, в каком направлении бежать.
Мать болезненно морщилась, прислушиваясь к бредням Саши. Воспитанная в робости, она не могла перенести его уверенность в своей постоянной правоте.
— Погибнет, — говорила она, — мог бы быть и поскромнее.
— Неужели ты не понимаешь, — начинал с высокой ноты Яков Рувимович. — Ты не можешь понять, что…
И обреченно махал рукой.
О чем там на самом деле думала Мина Моисеевна, не знали ни отец, ни сын.
Правда, Сашу не привлекали общепризнанные вещи, тут была опасность в излишнем оригинальничании.
— Подумай только, какое чудо, — говорил Яков Рувимович сыну. — Как снег на голову. Великий француз и вдруг — где, что? — у нас в Бердичеве!
Сашке же было достаточно своих следов на снегу.
Такая случайность, как венчание Бальзака в их городе, не приводила его в умиление. Гораздо важнее, что он сам живет здесь, его друзья, что все так внятно в этом мире, каждый звук возвращается к тебе с той же ясностью, с какой был произнесен.
Отец же относился к Бердичеву куда снисходительнее. Кто только не рождался в нем!
— Ну да, — говорила мама. — Особенно этот, патлатый!
Имя автора оперы «Демон» дома произносили с суеверным страхом.
— Я прошу, — начинал отец, — при мальчике…
— Выкрест, — говорила мама, — вот его и тянуло ко всяким Големам.
— Демон — не Голем! — повышал голос отец. — Что ты говоришь. Мина? Демон — страдающая фигура.
— Ну хорошо, страдающая. Все равно — злодей! Непременно ему нужно было погубить эту несчастную женщину!
Женщиной мама называла царицу Тамару. И втайне Саша, прочитав Лермонтова, соглашался с ней, что Демон был настоящим мерзавцем. Все остальные мотивы поведения он презирал. Тамару же было по-настоящему жалко. В безусловной правоте женщин он был почему-то уверен с детства.
Если бы Мина Моисеевна догадалась об этом, то куда снисходительней была бы к надменной болтовне сына.
К женщинам он стал относиться благоговейно очень рано. Ему нравилось в них все. При нем нельзя, невозможно было хоть в чем-то обидеть женщину. Достаточно было взглянуть на этого мальчика, чтобы понять — ему можно довериться.
И уже абсолютно могла ему довериться двоюродная сестра Оленька Розенфельд, наезжавшая к ним из Житомира. Ее он просто обожал. И потому что у нее был постоянно сияющий вид, стоило ему появиться, и потому что они были необычайно похожи друг на друга.
Она была им, родись он девочкой.
Этому сходству обожающий симметрию Александр Яковлевич очень рано придал необыкновенное значение. Он чувствовал ответственность за Оленьку как за себя, и все последующие события жизни, когда мало что можно было изменить в их отношениях, причиняли ему боль.
Конечно же он посвящал ее во всё, абсолютно во всё. Его планами Оленька владела безраздельно. Она первая услышала про то, что он обязательно станет актером и непременно великим, что объездит весь мир, и этот мир ему покорится.
Он читал ей под вечер монолог Валентина из «Фауста», виденного у знаменитых гастролеров, братьев Адельгейм[2], и заходящее солнце делало его тонкий длинный нос еще длиннее, а худое мальчишеское лицо уже, и она, не зная, что предпринять, с ужасом и восторгом смотрела, как заливает во время этих монологов Сашины щеки обморочная бледность. Хотелось бежать, звать родителей, но нельзя, нельзя!
Простые вещи Саша превращал в сокровенные и делал тайну известной только им одним. Самое невероятное в его присутствии становилось возможным. Было ясно, что они не расстанутся никогда.
Она следила за ним, как за солнцем, за всеми передвижениями внутри беседки во дворе, когда трава темнеет в сумерках и начинает казаться тенью, он прыгал и хватался за прутья, как щегол, изображая Валентина.
Он вообще любил изображать жертвенную фигуру, смерть во имя жизни других. Злодея, вроде Мефистофеля, изображать отказывался. Абсолютно верил в реальность зла и опасался в нее погружаться. Жизнь — это то, что перед тобой, птицы в небе, трава во дворе, Оленька, похожая на тебя как две капли воды, только лучше.
Она поражалась, как у него все просто, и нужно ничтожное количество усилий, чтобы получилось почти без напряжения.
Если Саша советовал, стоило прислушаться, обязательно получится.
Мальчик обладал способностью вылущивать суть вещей. Рядом с ним всё становилось ясно.
— Ребе, — говорил ему, стараясь не обидеть, Яков Рувимович, — и откуда ты все обо всем знаешь?
Сашка начинал хохотать. Он и сам не знал, откуда в нем так много ненужных знаний, способных поразить не только его друзей, но и Оленьку, и отца.
Но ведь мир так прост, так ясен, что сам дает ответы на все вопросы, стоит только прислушаться.
Эта почти царская уверенность в цельности мира и была первой трещинкой в мировоззрении мальчика.
* * *
Все совпадало со строем его несуетной души.
Отец успел благословить Александра на уже знакомую семье раннюю тягу к актерству. Сестра отца была актрисой малороссийской труппы в Киеве, и вообще Коренблитам было свойственно поэтическое отношение к театральным занятиям.
Сам отец обожал репетировать, будучи «заведывающим» двухклассным еврейским училищем, которое являло собой как бы место подготовки еврейских мальчиков к великому полету — поступлению в гимназии больших городов, Киева, например, или, чем черт не шутит, в университет.
Сына он просил только об одном — стать образованным человеком.
Это и твоему делу не помешает, — говорил он. — Обещай мне.
И действительно не помешало.
Александр Яковлевич после киевской гимназии поступил в университет, не прекращая работать в театрах разных городов России, закончил его, правда, переводясь из Киевского в Петербургский, из Петербургского в Московский, смотря по обстоятельствам, но образованным человеком стал, и не просто, а блестяще образованным. Умелым юристом, свободно владеющим двумя языками, просвещенным по-настоящему, а для людей театра — просто недосягаемо.
Так уж исторически сложилось, что в театр извечно поступали люди невежественные, мнящие себя талантами, а иногда и на самом деле ими являющиеся, правда, в сильно дремотном состоянии. Укоренилась в общественном сознании мысль, что в театральном искусстве все делается как-то по наитию. Действительно, иногда именно так ловко и выходило, но вот из чего выходило, как возникало и возможно ли было это повторить, даже сами «наитчики» не знали.
Оказывалось это самое наитие пьяным делом. Выпьешь, в голове шум, и вытворишь что-нибудь этакое необыкновенное, именуемое вдохновением или куражом. Оно, конечно, красиво, но профессией стать не могло.
Таиров по свойствам, приобретенным от рождения, и по настоятельной просьбе отца стать образованным человеком считался в театре «умником», но никогда по этому поводу не переживал, умея отличать зерна от плевел.
Он должен был постичь театр как некое тайное знание.
Прежде всего хотел нравиться самому себе. И нравился. Часто стоял перед зеркалом, гордясь и любуясь увиденным. Он подглядывал за собой в зеркало постоянно, пользуясь любой возможностью, в чужих зеркалах, своих. Зеркала предъявляли личины, и в них он был уже не Сашей Коренблитом, хорошеньким мальчиком, а многими, очень многими людьми — с разной статью, выражением лица, с пока еще смутно выраженными желаниями, почти страстями, о которых он даже не догадывался. Он старался, чтобы его не застали за этим занятием родные. Они заподозрили бы его в самовлюбленности. А он был увлечен не собой — возможностями, что предъявляли ему зеркала. Он любил свое отражение больше себя настоящего. Там, в зеркалах, была правда, а тут — только он, маленький неумелый кривляка.
— Позер, — как сказала презрительно мама, застав его за этим занятием.
Отец ни о чем не догадывался, но именно он привлек внимание Саши к моментам картинности и эффектной игры у братьев Адельгейм, что более утонченному ценителю могло показаться безвкусным, но только не здесь в Бердичеве, где редко увидишь настоящую добротную актерскую игру — не разудалую игру малороссийских трупп на ярмарочных площадях, а эту, выдержанную в единой манере, даже слегка зазубренную, чтобы уже накрепко, от начала и до конца, навсегда.
Известно в истории театра, что, когда под ногой одного из братьев на шиллеровском спектакле не оказалось бутафорского камня, на который он обычно ставил ногу, Адельгейм все-таки позы не изменил, а так и стоял на одной ноге, другую утвердив в воздухе на отсутствующем камне. И никто не засмеялся — так торжественно и важно он стоял.
Теперь на всю жизнь Саша станет верить силе театрального впечатления, силе картинок, обязательно красивых и эффектных.
Опрятный дом, в котором, собственно, и находилось двухклассное Бердичевское училище, двухэтажный, беленький, в глубине двора, больше похожий на поддуваемый ветром парус, чем на каменное строение, плыл вперед быстро и уверенно — книги, сцены из пушкинских пьес, разыгрываемые с учениками старшим Коренблитом для большего постижения великой русской речи, как заявлял он сам.
Даже сцену у фонтана ставили. Где конечно же Саша вызвался играть Самозванца. И Хлестаков был, конечно — монолог Хлестакова, где уже свобода русской речи почти взахлеб и где в фонетических окончаниях русских фраз слышны божественные придыхания речи малороссийской.
Отец любил показывать. Эти неловкие, слегка воспламененные показы отца Саша хорошо помнил всю жизнь, он боялся, что все заметят, каким смешным и беспомощным становится Яков Рувимович, показывая, как слабеет его и без того слабый голос, произнося любимые стихи, закатываются глаза и возвращаются назад, как бы став на время косоватыми после волны восторга.
Саша в эти минуты всегда старался быть к отцу поближе и вовремя перехватить его руку поверх запястья, как бы умоляя дать ему, Саше, попробовать, не занимать собой репетиционное время, на самом же деле он намекал отцу, что пора бы прекратить показывать, достаточно просто объяснений.
Отец не сразу, но все-таки понимал и из уважения к способностям сына все дальнейшее время репетиции посматривал на него виновато.
Соученики никакой неловкости не чувствовали, с одинаковым воодушевлением аплодируя и показам отца, и заносчивой горделивой игре сына.