III

III

Когда-то давно одна моя приятельница, зрячая и слышащая, рассказывала мне о том, что она ехала машиной со станции в санаторий.

Дело было в Крыму, и ехала она ночью.

Дорога тянулась вдоль моря, местами были крутые обрывы прямо над морской бездной — так рассказывала приятельница…

Мне хотелось самой испытать это сладостное, поэтическое состояние, и я очень завидовала своей приятельнице. Когда она рассказывала, мне так ясно представилась быстро мчащаяся по ровной дороге машина, и запах моря, и прохлада крымской ночи…

В 3 часа дня за нами прибыла грузовая машина. Мы быстро собрались и расселись кто как хотел. Когда машина немного отъехала от базы, я сразу же ощутила, что мы поднимаемся вверх. «Значит, нам придется ехать горной дорогой», — подумала я.

Я была в восторге от этого, ибо никогда еще не путешествовала в машине по горам, я только представляла такое путешествие по рассказам других. Солнце палило немилосердно. Машина легко мчалась вперед, поднимаясь все выше и выше. Воздух был чудесный: чистый, наполненный запахом моря. Я спросила у М. Н., что она видит вокруг.

Мы все время едем недалеко от моря, с одной стороны видно море, с другой — горы.

Всю дорогу я чувствовала себя превосходно. Да, я давно не переживала такого восторженного, даже можно сказать, возвышенного состояния.

М. Н. говорила, что море то показывалось, то исчезало за уступами гор. И чем выше мы въезжали, тем лучше я чувствовала себя. Казалось, что мы не мчались по дороге, а летели в большой машине, удаляясь от земли. С гор струилась легкая свежесть и запах каких-то цветов. Запах мне был незнаком, но был такой сильный, яркий, напоминающий что-то светлое и зовущее к чему-то прекрасному. И чем сильнее был этот запах, тем больше мне казалось, что мы летим в небо — к солнцу, к звездам, хотя, конечно, я никогда не воображала, что именно вверху над землей может быть такой необыкновенный запах, который волновал меня больше, чем зрячих спутников, потому что я не воспринимала зрительных картин. Но ведь все прочее я воспринимала всем своим существом — воспринимала все то, что может воспринять живой человек. Я ощущала движение машины, зной солнца, запах моря; ощущала упругость горного воздуха, запах цветов. И разве недостаточно всех этих осязательных и обонятельных ощущений для того, чтобы чувствовать прелесть природы, чтобы осознать ее и по-своему реагировать на ласки и красоты природы?

Я думаю, что этого достаточно, и не в одной книге я встречала слова о том, что восприятие мира путем осязания может доставлять людям неизъяснимое наслаждение, быть может, самое яркое. И как бы в ответ на мою мысль М. Н. сказала, заметив мое восторженное состояние:

— Как знать, может быть, вы чувствуете все это и больше, чем все мы, находящиеся в машине?

— Вы так думаете?

— Да, я вижу, как хорошо вы себя чувствуете, и думаю, что ваши чувства ярче и сильнее, чем наши…

— А какое море сейчас?

— Трудно сказать, оно как будто все время меняет цвета: то синее-синее, то нежно-голубое и все сверкает под солнцем. Я вспомнила стихи о море и сказала вслух:

Сверкает и блещет, светло, как хрусталь, Лазурное море, огнистая даль…

— Так?

— Именно так, подтвердила М. Н.

В санатории мы устроились более или менее удобно, потянулись скучноватые курортные дни. Меня немного встревожили разговоры о змеях, водившихся внизу у моря, а также о шакалах.

К морю мы всегда спускались группами, и сидела я не одна, поэтому змеи, если они там и водились, не так меня пугали. Но шакалов я сильно боялась, хотя и не имела прежде удовольствия завязать с ними знакомство, да и теперь никак не была расположена к этому.

Мне говорили, что, когда темнело, из леса доносился вой шакалов. После таких разговоров я плохо спала по ночам, тем более что кровать моя стояла у окна, которое всю ночь было открыто, а жили мы на первом этаже.

Не спится мне и думается, что вот все спят, а я не сплю и не слышу ничего, но, быть может, сейчас по саду тихо крадется шакал, подходит к окну, прыгает в него и… При этом «и» у меня мурашки пробегают по телу, я с головой закрываюсь простыней и прижимаюсь к стене.

Эта кошмарная фантазия от бессонницы довела меня прямо-таки до болезненного состояния. Даже во сне я пугалась, если кто-нибудь вставал ночью и твердыми шагами проходил по комнате; пугало меня простое дуновение ветерка, попадавшего на мое лицо.

Все окружающие успокаивали меня, говоря, что в окно шакал не полезет, но это мало утешало, потому что я не спала и всю ночь напролет фантазировала о чем угодно. Те же лица, которые меня успокаивали, поступили бы гораздо разумнее, если бы вообще не говорили мне о змеях и шакалах. Но окружающие меня, очевидно, не обладали такой утонченной чуткостью, не могли понять того, что я ничего не забываю, обо всем помню и, воспринимая окружающее, остро реагирую на него.

Кроме того, зрячий и слышащий человек видит то, что вокруг него происходит, или слышит шум, а я могу все это только воображать, даже в тот момент, когда кругом меня все спокойно.

Находясь под впечатлением чего-либо ранее воспринятого, я один предмет могу принять за совершенно другой или какой-нибудь случайный шум истолковать как тревожное событие. Шакал же представлялся мне похожим на злую, очень сильную и свирепую собаку с колючей шерстью и оскаленными зубами.

Первое время погода стояла прекрасная, потом целую неделю лил проливной дождь, затем начались сильные ветры и море бушевало.

А какое же удовольствие от моря, да еще мне, если нельзя купаться? Конечно, зрячие чувствовали себя лучше, чем я: они читали книги, ходили смотреть, как бушует море. Меня же страшно огорчало то обстоятельство, что я не могла ощутить и затем представить силу шторма. К берегу мы ходили каждый день. И вот однажды вечером многие отдыхающие собрались на спортплощадке и смотрели на море. Меня мучило любопытство, и нарастало решение так или иначе ощутить шторм. Разумеется, это был не очень большой шторм. Однако и это подзадоривало меня. Я попросила М. Н. спуститься со мной на берег.

— Там такие волны набегают на пляж, что все уже залито — в том месте, где мы раздевались.

— Ничего, мы станем дальше, но так, чтобы к нашим ногам подкатывались волны.

Кажется, М. Н. не особенно хотелось вести меня вниз, но все-таки она пошла со мной, и, когда мы спустились, я заметила, что широкая полоса берега сильно сузилась, а большие волны все набегали и набегали на берег.

Сначала мы стояли на таком расстоянии от воды, что нас только обдавало каскадами брызг, но я подходила все ближе и ближе к воде, пока большая волна не обкатила нас до пояса и едва не сшибла с ног. М. Н. потихоньку тянула меня назад, но, вместо того чтобы отойти от набегавших волн, я подвигалась им навстречу. И снова большая волна, как будто с остервенением и дикой злобой, так захлестнула меня, что я чуть не задохнулась, а платье стало совсем мокрое и прилипло к телу. Но вероятно, я уже забыла о том, как тонула в Туапсе, потому что не ощущала в себе ни малейшего страха или хотя бы просто благоразумия. Воспринимая бушующее море, я стала сама не своя; конечно, я не преувеличивала свои слабые, такие мизерные по сравнению с этими гневными волнами силы, но тем не менее мною овладело желание испытать борьбу, пережить сильные ощущения. Я сказала М. Н., что буду купаться.

— Что вы выдумываете, никто не купается даже из мужчин, куда же вам купаться!

— Я далеко не пойду, только разденусь и пойду немного дальше.

— Нельзя, дежурный матрос не разрешает.

— Это его обязанность не разрешать, а я хочу в полной мере ощутить и представить бушующее море.

— Вы уже достаточно получили всяких впечатлений, хватит с вас! — рассердилась М. Н.

— Но в этом году я не видела бушующего моря и хочу его почувствовать всем телом.

Мы долго еще спорили, наконец М. Н. безнадежно махнула рукой, добавив к этому, что я сошла с ума…

Я спокойно сняла платье и пошла навстречу набегающим волнам. Первая же волна сшибла меня с ног, но мне удалось схватиться за большой и, по-видимому, глубоко и крепко лежавший в земле камень. Потом я уже все время держалась за него. Нельзя было ни стоять, ни даже сидеть, потому что волны перекатывались через голову и я могла бы захлебнуться. Я легла на живот, крепко обхватила камень, прижалась к нему лицом и плотно закрыла глаза и губы. Волны с большой силой и шумом, который я воспринимала всем телом, перекатывались через меня, далеко заливая берег, а потом снова отступали в море, и я чувствовала, как по моему телу скользил песок и мелкие камни. Мне очень трудно было держаться за камень. Не раз мне казалось, что я напрягаю последние силы и вот эта волна, когда будет уходить назад, непременно смоет меня вместе с камнем и унесет в море.

Мне становилось жутко и в то же время по особенному приятно от того, что я так упорно не поддавалась волнам.

Пора было оторваться от камня и выйти на берег, но сделать это было гораздо труднее, чем лечь и держаться за камень: ведь меня могла сбить с ног волна и я не имела бы возможности удержаться за что-нибудь.

Мне стало казаться, что я попала в почти безвыходное положение. Я уже сильно озябла, вволю наглоталась соленой воды, сильно болело все тело, потому что меня бросало из стороны в сторону, да и камни вместе с волнами непрерывно попадали в меня. Что делать? Я выждала, когда волна отхлынула назад, и, быстро вскочив на ноги, побежала на берег. Навстречу мне бросилась М. Н. Она, бедняжка, все время стояла у самой воды, ее тоже заливали волны, но она не знала, что ей делать со мной, как вызвать меня на берег. Я сильно продрогла и спешила поскорее одеться, но платье было совсем мокрое и нисколько не согрело меня.

— Теперь вы довольны?

— спросила М. Н.

— О да! Мне кажется, что я повидалась с самым дорогим и близким мне другом.

— В другой раз я вас больше не пущу на свидание с таким другом.

Мы пошли в санаторий. Я была счастлива! Пусть себе немножко посердится М. Н., зато я была не только довольна, но лучше, чем раньше, представляла море.

Конечно, я не утверждаю, что представляю море — вернее, его величину — таким, какое оно в действительности; проверить это я никак не могу. Но благодаря описанному эксперименту мне стали яснее и понятнее некоторые метафорические понятия и словесные образы в описании природы и людей. Например, говорят: «Грозное море». Я могла сколько угодно пользоваться словами «грозное», «грозный», правильно их применять как прилагательные, потому что, зная речь, я пользуюсь тем же языком, что и зрячие, однако же что, собственно, значит — «грозное», «гневное» и т.д.?

Конечно, под всеми этими определениями я подразумевала что-то неприятное, волнующее, пугающее. Но подразумевать и неясно представлять без ощущений, без впечатлений — это одна сторона дела, а непосредственно ощутить, пережить, получить впечатление и затем надолго сохранить все это в памяти — это нечто другое: это реальное, конкретное и жизненно действенное.

Я никогда не думала, не думаю даже в тех случаях, когда не могу посредством своих органов чувств воспринять что-либо материальное, как, например, огни вдали, свет луны, играющую где-то . музыку, высоко летящий самолет и т.д., что то, чего я не воспринимаю, реально не существует. Нет, я всегда помню, что материальный мир существует вне меня и независимо от моего «я».

Безусловно, я не могу знать все и обо всем, но это же не значит, что все то, чего я не знаю, не существует в действительности. Если я не ощущаю огней вдали, цвета материи, блеска молнии и так далее, я не имею оснований отрицать их существование.

Я не скажу, что ощущаю особенное тождество, ибо это звучало бы идеалистическим абсурдом, но знаю, что есть тождество ощущений, тождество чувств у одного и у другого человека.

И я твердо помню то, о чем писал В. И. Ленин в своей замечательной книге «Материализм и эмпириокритицизм»:

«…Материя, действуя на наши органы чувств, производит ощущение. Ощущение зависит от мозга, нервов, сетчатки и т.д., т.е. от определенным образом организованной материи. Существование материи не зависит от ощущения. Материя есть первичное. Ощущение, мысль, сознание есть высший продукт особым образом организованной материи. Таковы взгляды материализма вообще и Маркса — Энгельса в частности».

Итак, воспринятое мною бушующее море как бы олицетворяло какого-то великана в момент бурного проявления эмоций: гнева, бешенства, беспощадного ожесточения, безрассудной непреклонности, упрямства и многих других сильных чувств. Ведь никогда же мне не случалось осматривать руками разгневанного, взбешенного человека, мечущего «громы и молнии».

Окрестности вблизи санатория были обычны — лес и горы, ничего достопримечательного или хотя бы сколько-нибудь любопытного для меня. Только недалеко был большой мост через расщелину между горами. Назывался он «Мостом коварства и любви».

Однажды мы с М. Н. и несколькими девушками ходили посмотреть этот мост. М. Н. вкратце рассказала мне легенду, которую поведали ей местные жители: на мосту одно время часто встречалась пара влюбленных. Как часто бывает в таких случаях, счастье этой пары было кем-то разрушено, и страстно влюбленная девушка бросилась с моста в глубокую пропасть и разбилась…

Сначала я с М. Н. прошла по середине моста, но это не произвело на меня никакого впечатления. Тогда М. Н. подвела меня к невысокому барьерчику, ограждавшему обе стороны моста, и я от одного конца до другого обошла мост.

М. Н. говорила, что пропасть очень глубокая и можно разбиться насмерть, если бросишься туда (она даже придерживала меня, опасаясь, чтобы я случайно не оступилась, ибо в некоторых местах мост был поврежден). Но у меня не возникало ни малейшего представления о глубине и мрачном виде пропасти. Зато я вспомнила пьесу Шиллера «Коварство и любовь», и мне так ясно, словно это происходило когда-нибудь в моей личной жизни, представились Луиза и Фердинанд, особенно милая, нежная, любящая Луиза, такая слабая и хрупкая, как маленькая птичка, подбитая неосторожно брошенным камнем.

И сознаюсь, я немножко расстроилась: не потому, что обошла этот мост с таким трагическим названием, а потому, что меня преследовал образ Луизы. Чудились мне ее тонкие, нежные, постепенно холодеющие руки…

Из санатория мы уезжали вечером. Ехали на станцию той же горной дорогой, но солнце уже зашло, наступила ночь, и запахи ночи отличались от запахов дня. Я ощущала только сырость и пронизывающую прохладу, отчего мне казалось, что я ощущаю темноту.

Я поддалась грустному настроению, не испытывая того восторженного состояния, с которым ехала в санаторий этой же дорогой. Цветы больше не благоухали (наверное, они отцвели), мне было чего-то досадно, чего-то жаль и не хотелось ничего воспринимать… не о чем было думать, а главное — меня ничто не волновало.