Глава сорок восьмая АВТОРСКАЯ ПАУЗА

Глава сорок восьмая

АВТОРСКАЯ ПАУЗА

В июле, через месяц после этого памятного дня, я увиделся с ним в Москве, в больнице, где ему сделали серьезную операцию, удалив легкие, пораженные метастазами на 70 процентов. Успокаивали, что снова все восстановится.

Выглядел он неплохо, хотя лицо, конечно, было осунувшееся.

Хорошая отдельная палата. Телефон, холодильник, телевизор. Увидев телевизор, я обрадовался. В это время передвижение по городу совершалось бросками — от телевизора к телевизору… Вся страна приникла к телеэкранам. Лето 1989… Шел знаменитый Съезд народных депутатов СССР. Впервые действительно народных. И знаменитые ораторы выходили на трибуну и говорили знаменитые речи. Кого только тогда не услышали… И Сахарова, и Евтушенко, и Старовойтову.

На вопрос, смотрит ли он этот исторический съезд, Параджанов равнодушно пожал плечами. Как!!! Он, самый свободолюбивый из свободолюбивых, диссидент из диссидентов, и не включает телевизор? Не наслаждается, не упивается ветром свободы, нежданно-негаданно обрушившимся на нас? Нет… Этот театр политики его по-прежнему не интересовал.

Сняв за свою жизнь четыре фальшивых фильма — с чужого голоса, и четыре искренних, своих, он знал искусство режиссуры как свои пять пальцев. А уж в театре марионеток сразу видел всех кукловодов и предугадывал все последующие сцены. Его способность определять подлинные ценности не изменяла ему никогда. И потому он сразу браковал фальшивые фильмы, фальшивые бриллианты, фальшивые произведения искусства. Вот только в людях не всегда умел разбираться… Не фильтровал, не браковал, не отсеивал, с ними он был добрее, терпимее.

Набравшись смелости, я спросил, когда он планирует продолжить съемки. В ответ был острый взгляд.

Привлекала внимание одна деталь… Он все время пытался разглядеть шрам, оставшийся после операции, и даже попросил подержать перед ним небольшое зеркало для бритья.

Шрам был огромный. Он начинался чуть ниже сердца, и, опоясав дугой всю грудную клетку, уходил на спину.

Он был весь «вынутый».

На вопрос, что беспокоит и не болит ли шрам, он горько выдохнул:

— Из меня все достали… Я пустой!..

Почему-то в памяти возник придуманный им гениальный образ — пустой шкаф, повисший над опустевшим городом. Городом, у которого украли его прошлое, его воспоминания… его могилы…

Так он завершал свой давно, 20 лет назад, задуманный фильм. И так кончал свою жизнь. Выпотрошенным, опустевшим шкафом, хранившим так много дорогих воспоминаний.

Все было непривычно удобно в этом его «новом доме». Здесь было все то, чего не было у него никогда в тбилисском доме. Теплый туалет рядом, не общий, не коммунальный. Телефон, телевизор, холодильник, полный продуктов и всяких деликатесов.

Все это перечеркивала одна деталь… Огромный шрам, пересекающий всю грудь от сердца до спины. Знак того, что из него извлекли возможность вдыхать жизнь полной грудью…

Последняя черта… граница…

В этом же году, который начинался так весело и беззаботно и был подобен сундуку, полному надежд, состоялась еще одна встреча.

Стоял ноябрь. Мокрые улицы Тбилиси, мокрый знакомый двор, мокрый балкон и насквозь сырая комната отчего дома, в которой он исходил мучительным кашлем остатками своих легких.

С первого же взгляда вопрос о каком-либо продолжении работы над фильмом отпадал напрочь. Черта была проведена… И для этого даже не надо было обнажать шрам, теперь укрытый под свитерами и теплыми халатами. Если мысль, что никакого кино больше не будет, была так нестерпима для меня, то как же она истязала и мучила его! Но на этот раз об этом не было сказано ни слова.

Как всегда, в доме были гости. Но все было по-другому. Теперь он только лежал и даже не пытался быть гостеприимным хозяином. Это все осталось за «чертой».

А из-за границы шли приглашения за приглашением. На столе лежала целая стопка самых заманчивых, самых желанных предложений. Приезжай, снимай, выступай. Все оплачено, все забронировано. Все ждут! Это была даже не ирония судьбы, это был сарказм судьбы!

Протянув мне эту стопку и уловив вопрос в глазах, ответил:

— Поздно, Альберт! Поздно…

И зашелся куда более страшным, глухим кашлем, чем у Маргариты Готье.

Кроме непривычной атмосферы в этом таком знакомом доме, была и непривычная обстановка: дом был почти пуст. Словно предчувствуя, какая злоба, ненависть и нетерпимость, словно гигантская волна цунами, скоро захлестнет этот самый доброжелательный и гостеприимный из городов, словно увидев с высоты своей интуиции, какие пожары скоро запылают именно здесь, в самом центре, почти под самыми его окнами, он отослал все в Ереван, в дом, который вскоре станет его музеем и сохранит всю уникальную обстановку и сбережет большинство его работ. Это было разумно, но больно… Возникшая в его судьбе темная черта шрама отсекала всё!.. Дом детства, дом сказок, чудес, гостей, незабываемых встреч…

Его корабль отплывал из Тбилиси первым. Скоро за ним потянется в самые дальние страны целый караван. Город, который всегда принимал в свои стены беглецов, сам ударится в бега…

Среди гостей зашел, конечно, разговор о политике, о чем еще можно было говорить в этот год, так внезапно нарушивший великую тишину?

Стоял ноябрь, а какая была улыбчивая весна, какие солнечные перспективы! Уже должна была бы быть завершена новая картина. Уже ждали ее новые фестивали, не знавшие о шраме, рассекшим всё…

И такое было нарядное и веселое начало, что даже все его инфернальные попытки заглянуть в бездну представали тогда очередной игрой.

Зачем она пришла и взглянула сама!

Неужели интуиция опять не подвела: «Мечта! Несбыточная! В века!»

В этом сценарии, описывающем множество достоверных реалий города его детства, так же много и откровенно сюрреалистических решений, полных мистики и удивительных предсказаний…

В тот день, слушая горячие споры гостей о будущем, о больших надеждах на обновление, Параджанов только иронично улыбался. Он, никогда не изучавший исторические фолианты, и без них знал, что бесплатных революций не бывает.

Может, поэтому, как страшный итог, поднял над городом пустой шкаф.

Зачем было это пророчество? Зачем смотрел он в бездну?