Глава 30

Глава 30

Опять я ехала на войну и вспоминала свой сон, в котором моя мама бесшумно поставила возле моей кровати поношенные солдатские ботинки, а потом я целовала «его» глаза, соленые от слез… Я так и проснулась с ощущением соли на губах. Мне было невыразимо жаль Джохара, я чувствовала, как ему одиноко, хотя он постоянно был с людьми. Ведь перед ними он должен был являть собой пример мужества, стойкости и, самое главное, непоколебимой веры в победу даже в те дни, когда горели его любимые села и города, а горькая долгожданная свобода расстреливалась и давилась российскими танками. Бомбы с оглушительным воем неслись на крошечный клочок земли, называемый Ичкерией, и казалось, уже некуда им падать и нечего взрывать. Все сожжено и разбито. На черный обугленный город страшно смотреть. Пустыни вымерших улиц, скелеты обвалившихся домов. Воздух пропитан тошнотворным, сладковато-горьким смрадом. Горечь стояла в горле, проникала во все поры и оставалась глубоко внутри. Каким же чудом в этом аду, где не выдерживали бетонные стены, плавился камень и взрывались дома, могли остаться в живых люди, не защищенные дзотами, бомбоубежищами, броней танков и самолетов? Как сумели они противостоять огромной России?

Сухопутных и десантных войск уже не хватало, с берегов Тихого океана шли подводники, с крайнего Севера, из Якутии — отовсюду призывались войска. Мальчишки призывного возраста скрывались от повесток в армию и бегали по всей матушке России. Их отлавливали, отправляли в дисциплинарные батальоны, сажали в тюрьмы, избивали в воинских частях и насильно, под конвоем, везли на страшную и непонятную войну в Чечню — убивать. Убивать во имя сохранения территориальной целостности России и соблюдения ее конституции. Как сложно определить то, за что российскому парню надлежит умереть. Во Вторую мировую, вставая в полный рост и бросаясь в атаку, кричали: «За Родину-мать!», «За Сталина!», наконец. А теперь что кричать? «За соблюдение самой продажной твари — конституции?» Продажной, потому что она отправляла своих сыновей на лютую смерть ради себя самой, вместо того чтобы защитить их своими законами. На кой ляд создана она в таком случае?

Призывников не хватало. Из тюрем под расписку выпускали уголовников, не отсидевших до конца свои сроки, и отправлялись туда же, на чеченскую бойню, — по другому эту войну уже не называли. Восемнадцатилетние мальчишки, вчерашние выпускники школ, попадали в преисподнюю. В действующей армии, где царили уголовники и их законы, мальчишек избивали, насиловали, превращали в полулюдей. Командиры с бывшими зеками не справлялись. Они получали нищенскую зарплату, которую порой задерживали на несколько месяцев. Чтобы прокормить свои семьи в полуголодной России, начальство продавало военное имущество, оружие перекупщикам в Ставрополье, Дагестане, Чечне. Впоследствии оно попадало к чеченским ополченцам.

Воинские части воевали под разными флагами: одни — под российскими, другие — под красными — бывшими советскими, а некоторые — под черными, с черепом и скрещенными костями для устрашения, придуманными ими самими. Нередко воинские части сражались между собой и посылали снаряды друг в друга. Разложение России зеркально отражалось в моральном облике армии. Мародерство не скрывалось. Командиры, у которых был транспорт, вывозили из оставленных чеченских домов мебель, ковры, холодильники, телевизоры. Танкисты сидели в танках на коврах, обложенные подушками. На пальцах у многих солдат-наемников сверкали бриллиантовые кольца и перстни, на шеях болтались золотые цепочки. Они грабили беженцев, пьянствовали, накачивались наркотиками. Хватали на улицах ни в чем неповинных людей, искали боевиков, определяя их по мозолям на пальцах и синякам на плече от ношения огнестрельного оружия. Увозили и расстреливали людей на консервном заводе, выполняя завет царского генерала, «покорителя» Чечни, Ермолова: «Хороший чеченец — мертвый чеченец, чем больше расстреляешь, тем меньше останется». Убивали без суда и следствия — за косой взгляд, за смелое слово, просто потому, что «рожа» не понравилась. Фильтрационные пункты, концентрационные лагеря располагались не только в Чечне — в Минводах, Ставрополе, Моздоке. Кто их считал, погибших? 120 000 — это только приблизительная, заниженная цифра. И не зря первые бомбежки Грозного и мирных беженцев, покидавших Чечню, дали такой прилив добровольцев. «Оружия!»- стискивая зубы, требовали они, глядя, как сбрасываются бомбы на невинных людей. «Оружия!» — скандировали толпы на площадях в объединяющем порыве ненависти и негодования, делавшем братьями вчерашних кровников.

4 октября 1995 года, наконец-то мне и Деги предоставилась возможность выехать в Чечню. Нас встречали в Киеве, в Баку, везли через Дагестан украинцы, азербайджанцы, дагестанцы, чеченцы — люди разных национальностей. Все старались помочь, чем могли. В маленький автобус в Хасав-Юрте набилось много народу. Я сидела на заднем сиденье, скромно одетая, отвернувшись к окну и закутав лицо теплым шарфом. Документы на девичью фамилию вместе со всеми остальными прошли незамеченными, периодические проверки на блокпостах беспокоили меня меньше, чем любопытные взгляды пассажиров. Меня все знали в Чечне, а любая конспирация, как я убедилась, не выдерживала испытания у чеченских женщин. Больше всего выдавал голос, надо было молчать любой ценой, иначе каждое слово могло оказаться роковым. Чтобы избежать расспросов я, съежившись у окна, демонстративно покашливала и придерживала у горла шарф. Вскоре мне действительно стало тяжело: воздух в автобусе нагрелся и меня бросило в жар. Как завидовала я тем, кто сидел, раздевшись и свободно откинувшись. Долгих 2 часа ехал автобус до города, а там мы пересели в легковую машину.

Грозный потряс меня своими руинами, я его не узнавала. Черные, мрачные, обвалившиеся стены с обгоревшими проемами вместо окон, какие-то пустоты, провалы там, где прежде возвышался прекрасный город.

Зданий, которые были украшением улиц, не существовало. Я ехала, ясно ощущая нереальность окружающего, это был страшный сон, от которого никак не можешь очнуться. Каждый метр был обагрен кровью бесчисленных жертв… Обугленные деревья — расщепленные взрывами, искореженные — казалось, безмолвно взывали о пощаде, простирая к небу черные руки-ветки.

После ночи, проведенной у друзей, меня отвезли в селение Рошни-Чу, в гостеприимный дом Даяна, многочисленное семейство которого знала вся республика. К нему приезжали журналисты, в нем часто велись переговоры о перемирии. Дом стоял на смертельно острой грани двух враждующих миров. Дочери Даяна принимали огромное количество гостей, стирали военную форму, сушили ботинки, убирали, гладили, готовили круглосуточно. Хозяевам терпения было не занимать. Здесь останавливался иногда Магомет Хачукаев, телохранитель Джохара и мой названный третий сын. Вот здесь, в этой самой комнате, возможно, на этой кровати спал он всего месяц назад. Всю ночь, не сомкнув глаз, я думала о нем…8 октября. Как могло случиться, что он погиб так нелепо и неожиданно?

Самолеты налетели внезапно, с четырех сторон, и устремились на дом Даяна. Это была цель, определенная заранее. Конечно, предательство… В доме у Даяна должен был состояться военный Совет во главе с Джохаром. Совершенно случайно он с командирами выехал на час позже и, подъезжая к селу, увидел пикирующие с ревом самолеты и клубы черного дыма.

Рассказывают, что Магомет сидел за столом с младшим сыном Даяна Ахметом и еще одним бойцом. Ахмет был самым младшим в президентской гвардии, когда он поступил в нее, ему исполнилось всего 17 лет. Ахмет не успел еще вырасти и был похож на хорошенькую смущающуюся девочку с темными глазами и розовым лицом. Лучшие ребята днем и ночью, в дождь и стужу, служили Ичкерии, рискуя жизнью, ничего не получая взамен. Старики гордилист ими, потому что могли сказать: «Мой сын рядом с Джохаром!» Магомет с Ахметом только принялись за жижиг галныш, как раздался первый, самый сильный удар разорвавшейся рядом с домом бомбы. Они кинулись к двери, но были остановлены ракетами, которые неслись из пикирующего самолета. Ослепительно белое пламя, страшный удар, ракета ворвалась прямо в дверь… Три часа, Магомет, не приходя в сознание, умирал, обвязанный бинтами. Осколки ракеты задели ему голову, так же, как и Ахмету, который просто чудом выжил.

Смерть Магомета неожиданно показала, как много людей любили его. Он считал своим долгом помогать всем. Республика знала его и плакала вместе с нами. В Гехи-Чу я видела кассету с записью митинга в Грозном. Разрывающие душу слова говорили о нем совершенно неизвестные нам люди. Красивая девушка медленно читала посвященные ему стихи, сжимая губы, пытаясь произносить строчки с мужественной твердостью, но слезы текли и текли по ее щекам. Мне было очень тяжело, я не могла спасти его, да он бы и не захотел другой судьбы. Наконец-то он соединился со своей юной матерью, которая, конечно, давно ждала его на небесах.

В Гехи-Чу я познакомилась с людьми, о которых стоит рассказать отдельно. Мы жили в новом кирпичном доме, только что достроенном Рашидом, младшим братом Магомета Жаниева, военного прокурора республики. Звание военного прокурора он получил недавно, в условиях военного времени. Верных людей с юридическим образованием и стажем работы практически не было. Жаниев стал для Джохара поистине находкой. Небольшого роста, с горящими черными глазами, стройной подтянутой фигурой, он был, как живая ртуть. Огромные усы, которые начинались, как у всех мужчин, под носом, опускались двумя широкими черными гирляндами к подбородку, совершали там немыслимый вираж и взмывали вверх, к самым кончикам ушей. За эту диковинную красоту и бесстрашие в республике его прозвали «Аьрж йовсар» («Черный дьявол»). Залихватские усы радикально отличали его от окружающих и являлись предметом особой гордости. Увидев их тлько раз, забыть было уже невозможно. Наверное, таким был поэт-гусар Денис Давыдов, герой Отечественной войны 1812 года. Магомет Жаниев обладал мужеством и храбростью, несоизмеримыми с его маленьким ростом. Веселые глаза смотрели на все вокруг с неизменным доброжелательством. Он носил красивые облегающие черные кожаные штаны (назвать их брюками не поворачивается язык), и такой же ослепительный, с погонами, кожаный френч, туго перетянутый в талии ремнем с кобурой. Однако наблюдательные сельчане поведали нашей охране, что в свой экстравагантный наряд он торжественно облачается исключительно к приезду Джохара. И тогда видно его было на белом снегу за версту. Жаниев с восхищением, как ребенок, смотрел на Джохара, ловя на лету каждое его слово. «Он бы жизнь за него отдал, не задумываясь», — часто убежденно повторяла его сестра Раиса. И ее темные глаза, обычно задорно искрящиеся, становились задумчивыми.

Вместе с Джохаром они готовили материалы по делу о геноциде чеченского народа для военного трибунала над руководством России. Он выступал с такими смелыми и резкими заявлениями в связи с будущим судом над российскими военными преступниками, что даже самые хладнокровные из обвиняемых теряли самообладание, заканчивая всегда так, словно ставил твердую и размашистую подпись: «Магомет Жаниев, военный прокурор Чеченской Республики Ичкерия».

Недавно отстроенный дом, в котором мы жили, не обогревался (котел не успели поставить) и поэтому мы с Дуки и младшим сыном Деги спали в маленькой, самой теплой, комнате, которая прилегала к стене кухни. Магомет Жаниев с нашим племянником Висханом и старшим сыном Овлуром ночевали в холодной, как ледник, спальне, с большими окнами, выходящими на улицу. Это было необходимо для охраны, но Боже, как же там было холодно! Они спали, не раздеваясь, в камуфляжной форме, рядом лежали автоматы.

Каждое утро начиналось одинаково. Приходила Раиса с двумя дочками, и они принимались за хозяйство. Девочки гремели ведрами, носили с речки ледяную воду для умывания и мытья полов. Раиса колола во дворе дрова, нередко мокрые после дождя, а порой их приходилось выгребать из-под снега. Потом принимались раздувать огонь в печке. Лариса, старшая дочка Раисы, мыла пол в большой кухне-столовой-прихожей. Все объединяла в себе эта комната с одинокой печкой в углу, большими окнами, выходящими на овраг, по дну которого текла река. Неподалеку, с правой стороны, синели пологие склоны гор. Они постоянно, со странной силой притягивали мой взгляд. Теперь мне кажется, что то странное ощущение было вызвано смутными предчувствиями того, что должно было произойти там вскоре.

Однажды в середине ноября мне приснился связанный с тем местом сон. Я брела в сером, удушающем, низко лежащем ядовитом тумане, люди вокруг меня падали и оставались лежать на земле, не в силах подняться. Туман доходил до пояса и быстро поднимался. С необыкновенной ясностью я вдруг поняла, что здесь использовали химическое оружие, и начала торопливо поднимать людей. Я вела их в гору, а они еле передвигали ноги, несколько человек остались лежать на земле. Мы поднялись на тот самый склон, на который я так часто смотрела, тумана там не оказалось. Мы были спасены! И вдруг… Я обернулась и ахнула от того, что предстало перед моими глазами. Это было словно обещание: ослепительное солнце золотило огромные поля пшеницы, раскинувшиеся до самого горизонта. Шла уборка урожая, счастливые и веселые мужчины и женщины с детьми несли с полей полевые цветы и снопы пшеницы. Праздник озарял лица. Ясный золотистый воздух пронизывал все вокруг, он был, казалось, живым светом…

Я привезла Джохару свои статьи, опубликованные в литовских газетах, и последнюю — в украинском журнале «Дружба народов», кассеты с моими выступлениями о войне на радио. Он всегда старался сдерживать мой воинственный пыл, боялся, что я наживу себе много врагов. «Ну, пока меня не было рядом, чувствую, ты, наконец-то, успела сказать все, что хотела..», — усмехнулся он. Но по всему было видно, что Джохар доволен. Как всегда, сильно прижимая ладони, похлопал Деги по спине, подержал его голову в руках, как бы проверяя сохранность, и удивился: «Уже мужчина! За лето так подрос…» Я привезла его любимые пряники, в который раз удивляясь непритязательности вкусов этого человека, чувствуя нежность и любовь к нему, как к ребенку, которому в детстве не досталось сладкого. Он весело шутил и смеялся. Люди внимали каждому его слову, передавая услышанное из уст в уста. Джохар был для них олицетворением мужества и стойкости, не позволявшим себе ни на минуту расслабиться. Ведь многие потому и верили в победу, что верил он.

С противоположного берега наш дом и все, что происходило в нем, были видны, как на ладони, при желании любой мог с легкостью выследить Президента. Он часто исчезал, иногда на целую неделю, проводя длительные рейды в горах. С собой брал Магомета Жаниева, нашего племянника Висхана, старшего сына Овлура, иногда и младшего, Деги. За рулем обычно сидел Руслан, родственник Жаниевых. Приезжавшие к нам люди хотели сфотографироваться рядом с Джохаром, снимались и со мной, хотя я не очень любила эти групповые фотографии. Во время войны страсть к ним превратилась в какую-то манию, может быть потому, что только на этих снимках очень часто и можно было увидеть тех, кто еще совсем недавно был жив. Так же, как и раньше, я постоянно ловила передачи радио «Свобода», запоминала или даже записывала их и потом пересказывала содержание Джохару.

Мы жили в доме Рашида одни, Раиса с девочками ночевала у Башира, домов через пять от нашего, на противоположной стороне улицы. Они сновали между домами взад-вперед в одних платьях, с раскрасневшимися лицами, не обращая внимания на дождь, холод, грязь или снег. Сорокалетняя Раиса была простой чеченской женщиной. Она временно жила у братьев, поссорившись с мужем. По всем приметам было видно, что Раиса его очень любит. Да и он давно искал примирения. Ее дочь Ларису я очень жалела. Эта семнадцатилетняя девочка плакала иногда потихоньку: год назад ее жених, служивший в президентской гвардии, погиб при защите Президентского дворца. Однажды она плакала особенно горько. Я, как могла, старалась ее утешить, без слов обняв за трясущиеся плечики. Лариса пожаловалась мне, что тетя отругала ее за слезы и сказала, что если бы умерла она сама, ее гвардеец из-за нее так не убивался бы. На следующее утро со счастливым лицом она появилась у нас в доме и рассказала, что впервые ей приснился ее жених. Он был очень красивый, совсем как живой. Комната озарилась от света, исходящего от него. Жених долго с любовью смотрел на Ларису, а потом сказал, что если бы умерла она, он бы тоже умер. «Видишь, он тебя и оттуда любит и утешает», — сказала я.

Раиса была грубовата со старшей безответной Ларисой и совсем по-другому, нежно, относилась к младшей дочери, которая была уже ростом с мать, но постоянно к ней ластилась. За Ларисой так и осталось детское прозвище «пушка» (от слова «пушок»), Раиса ее иначе не называла. Джохар же, как всегда, чуткий к чужим обидам, еще до моего приезда потребовал взрослую девушку «пушкой» не называть и учредил для нарушителей штраф 50 тысяч рублей. Раиса, обмолвившись невзначай, краснела и терялась, поскольку штраф он брал не шутя, а собранные деньги, добавив от себя, отдавал Ларисе. Впрочем, досада матери компенсировалась тем, что штраф взимался и с нас, но только в больших размерах, а Раиса, как всякая чеченская мать, должна была собрать дочери хорошее приданое. Постепенно это превратилось в игру, но чаще всех все же попадалась Раиса.

Дочки и я упрашивали Раису вернуться к мужу, а она кокетливо упиралась, но было видно, что эти разговоры ей очень нравятся. Вся работа по дому, и мужская, и женская, лежала на ней. Она к этому привыкла и считала нормальным то, что меня возмущало. Ее братья в ответ на мои упреки только посмеивались: «Ничего, у нее силы на все хватит!» Даже когда наша машина застряла, они шутили: «Сейчас Раиса придет, машину толкнет, и она поедет!» Как-то раз Раиса краснея, призналась мне: «Мой муж меня очень жалел. Иногда даже ласково называл: «Коровушка ты моя, коровушка». Это не удивительно, есть древние женские имена, на разных языках обозначающие это домашное мирное животное, которое по сути своей является символом дома, уюта, доброты и плодовитости. Она показала мне тайком его фотографию, а последним, самым решающим и неопровержимым подтверждением его чувств явились стихи, которые он сам написал и передал ей. Они были о любви. Ну какая женщина в такой ситуации устоит?! Раиса сияла и повторяла вполголоса некоторые строки. В конце концов «неприступная крепость» сдалась. Перед нашим переездом в другое село она уехала к мужу, а позже передала мне от него привет и благодарность за участие.

Жить в доме Рашида стало невозможно из-за холода. Воспалением легких заболел Овлур, кашлял и чихал младший сын. Не будь у меня антибиотиков, положение стало бы и совсем критическим. В конце концов какой-то непонятной болезнью заболела и я, возможно, из-за речной воды: обложило язык, он распух и очень болел изнутри. Я чуть не умерла из-за того, что три дня не могла говорить. «Вот это, наверное, и называется «типун на языке», вскакивает, когда много говоришь», — шутил надо мной Джохар. Больной Овлур с высокой температурой не мог больше ночевать в ледяной спальне, он попробовал составить стулья и как-то устроиться на них в зале, рядом с нашей маленькой комнатушкой. Ему казалось, что так будет теплее. Тогда Джохар уложил всех больных на нашу кровать, а когда я отправилась занимать освободившиеся стулья в зале, махнул мне рукой: «Голодранцы всех окраин, гоп до кучи!»

Следующую ночь мы провели уже в доме Вахи Ибрагимова, в селе Шалажи. Ехали на уазиках, объезжая блокпосты, по каким-то взгорьям и долинам, по каменистому руслу реки, по грязи и жидкому снегу. Машины то спускались с дорожной насыпи, то, с трудом буксуя, поднимались на нее в полной темноте, рискуя опрокинуться. Эта ужасная дорога все перевернула во мне. А Джохар ездил каждую ночь на гораздо большие расстояния, несколько раз совершал недельные рейды в горах, по бездорожью, под обстрелом и бомбами.

Дом Вахи Ибрагимова, в котором мы поселились, стоял в глубине двора. Соседи не заглядывали сюда, зная, что здесь находятся раненые ополченцы. Все лето Ваха сам выхаживал, кормил и даже купал их, отправив женщин с детьми подальше от войны. Знакомые заходили обычно в небольшой дом у ворот, а задний двор с огородом посещало полсела. До темноты гремели ведрами сельчане, набирая воду у кристального ключа, не догадываясь, кто находится совсем рядом. Ваха, высокий, с мужественным лицом и густой русой шевелюрой, был, как и отец его, хорошим хозяином. Его отличали редкий ум, мужество и доброта. Они подолгу беседовали с Джохаром. С неизменной мягкостью отстаивавший свою точку зрения, он умел настоять на своем, не обижая собеседника.