Серго. Смерть «безупречного большевика»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Серго. Смерть

«безупречного большевика»

Юридическая мелодрама в зале суда началась 23 января 1937 года. В круговорот Большого террора немедленно попали тысячи новых потенциальных жертв. Карл Радек, с которым, не исключено, работал сам Сталин, много шутил, но это был черный юмор. Во время следствия, говорил Радек, его не пытали. Это он пытал следователей, месяцами отказываясь отвечать на вопросы.

Затем он произнес слова, которые, очевидно, услышал от самого Сталина: «Но в нашей стране есть полутроцкисты, четверть-троцкисты, троцкисты на одну восьмую, люди, которые помогают нам [троцкистам], не зная о существовании террористической организации, однако симпатизируя ей и нам». Смысл этого высказывания, конечно, ясен. Анализируя его вместе с выступлением Вышинского, можно сказать, что именно в начале 1937 года Сталин решил придать репрессиям полную беспорядочность и хаотичность. Те, кто не верил слепо в идеалы марксизма-ленинизма, должны умереть.

Процесс длился недолго. Он закончился 29 января. В 19.13 судьи отправились выносить приговор. Они совещались до трех часов ночи. Тринадцать обвиняемых, Пятаков в их числе, были приговорены к расстрелу. Радек получил десять лет. После вынесения приговора у Блохина появилась новая работа. Николай Ежов был награжден за успешно выполненное задание должностью генерального комиссара государственной безопасности и квартирой в Кремле.

200 тысяч москвичей, околдованных советской пропагандой, собрались на Красной площади, невзирая на 27-градусный мороз. Они пришли с флагами и транспарантами, на которых было написано: «Приговор суда – приговор народа». К собравшимся обратился Хрущев. Столичный руководитель гневно осудил Иуду Троцкого, как бы намекая, что если Троцкий – Иуда, то Сталин – Иисус. Кстати, Юрий Жданов слышал, как Сталин порой в шутку сравнивал себя с Иисусом Христом. «Поднимая свою руку на товарища Сталина, они поднимают руку против всего лучшего, что есть у человечества, – гневно клеймил предателей Никита Хрущев, – потому что Сталин – это надежда… Сталин – наше знамя, Сталин – наша воля, Сталин – наша победа». Советская Россия утонула в девятом вале ненависти, страха и кровожадности. Мария Сванидзе написала в дневнике, что низость и коварство Радека превосходили все мыслимые пределы. «Эти аморальные чудовища заслужили такой конец, – возмущалась она и изумлялась: – Как мы могли так слепо доверять этой банде негодяев и мерзавцев?»

Сегодня это трудно представить, но в те годы советский народ был убежден, что троцкисты пробрались в дирекцию буквально каждой фабрики и завода, каждой железнодорожной станции и других предприятий и саботировали их работу. Поверить в эту чушь, наверное, помогало то, что при индустриализации страны и выполнении пятилеток было допущено великое множество ошибок и промахов. Бездарное управление экономикой и головокружительные темпы пятилетних планов послужили причиной многих тысяч больших и маленьких аварий. Несчастные случаи происходили каждый день. Только в 1934 году, к примеру, на железной дороге произошли 62 000 аварий! Как такое могло случиться в стране, которую жители считали идеальной? Партийные руководители нашли выход. Они ловко свалили вину за собственные ошибки на врагов, которые завелись в продажной элите. Саботажников и вредителей на промышленных предприятиях и железных дорогах арестовывали тысячами. НКВД нанес очередной сильный удар по вотчинам Орджоникидзе и Кагановича.

Сталин тщательно готовил пленум ЦК, которому придавал особое значение. Этот пленум должен был формально открыть Большой террор против самой партии. 31 января политбюро поручило двум главным промышленникам СССР доложить о фактах вредительства в их комиссариатах. Сталин захотел предварительно просмотреть их речи. Серго признавал, что вредителей необходимо остановить, но считал, что теперь, когда они арестованы и обезврежены, следует успокоиться и вернуться к нормальной работе. Сталин сердито написал на черновике: «Где подробности, цифры, факты? Доложить, какие отделы особенно поражены саботажем и сколько в них вредителей». Серго при встрече согласился внести дополнения. Он, казалось, принимал критику, но втайне отправил доверенных сотрудников в регионы выяснить, не сфабрикованы ли дела против его техспецов чекистами. Такой поступок являлся прямым вызовом Сталину.

Больной Орджоникидзе понимал, что пропасть между ними расширяется с каждым днем. Сейчас Серго оказался на грани разрыва с партией, которой посвятил всю жизнь.

«Не понимаю, почему Сталин перестал мне доверять, – жаловался он Анастасу Микояну, вероятно, во время прогулок по заснеженному Кремлю. – Я безгранично предан ему и не хочу с ним бороться. Уверен, во всем виноваты интриги Берии. Он дает Сталину ложную информацию, а тот ему верит». Орджоникидзе и Микоян пребывали в полной растерянности. Поведение вождя вызывало у них замешательство. «Как он мог сажать в тюрьмы честных людей и затем расстреливать их за саботаж!» – вспоминал через много лет Микоян.

«Сталин затеял плохое дело, – говорил Серго. – Я всегда был ему очень близким другом. Сейчас же я не могу с ним работать, я покончу с жизнью». Анастас ответил, что самоубийство ничего не решит.

17 февраля между Орджоникидзе и Сталиным произошел горячий спор. Они выясняли отношения несколько часов. Серго ушел к себе в кабинет, а в три часа вернулся на заседание политбюро.

Вождь похвалил доклад Ежова, а выступления Серго Орджоникидзе и Лазаря Кагановича раскритиковал. Орджоникидзе и Каганович отправились в приемную к Поскребышеву, чтобы, как провинившиеся школьники, переписать свои доклады. В семь часов вечера Каганович и Орджоникидзе прогуливались по Кремлю и беседовали. «Он был болен, – вспоминал позже Железный Лазарь. – У него не выдерживали нервы».

Сталин намеренно закручивал гайки. НКВД провел обыск на квартире Серго. Санкционировать столь возмутительный поступок мог, конечно, только сам Сталин. К этому примешивались личные отношения между Орджоникидзе и Ежовым. Они дружили семьями и проводили выходные вместе, но дружба превращалась в пыль, когда приказывала партия. Орджоникидзе был зол и унижен. Он позвонил Сталину. «Серго, почему ты расстроен? – притворно удивился вождь. – НКВД в любую минуту может обыскать и мою квартиру».

Сталин вызвал Орджоникидзе. Тот помчался к Кобе, даже не захватив пальто. Зина с пальто выбежала за мужем, но он уже был на квартире Иосифа Виссарионовича. Она прождала полтора часа на улице. Провокации Сталина лишний раз подтверждали полное бессилие Серго. Он выскочил от Сталина очень возбужденный и, даже не надев пальто и шапки, понесся домой. Орджоникидзе начал переписывать свой доклад. Потом, если верить жене, вновь помчался к вождю. Тот встретил его попытки помириться презрительным: «Ха, ха, ха!»

Серго сказал Зине, что не может бороться с Кобой, потому что любит его. На следующее утро он остался в постели и отказался от завтрака. «Я плохо себя чувствую», – сообщил он супруге и попросил, чтобы его никто не беспокоил. Орджоникидзе сказал, что будет работать дома. В 17.30 послышался глухой звук. Зинаида Орджоникидзе бросилась в его комнату.

Мертвый Серго лежал на кровати. Его грудь была обнажена. Он выстрелил себе в сердце. На коже виднелись ожоги от пороха. Сначала Зина яростно целовала руки, грудь и губы мужа, словно надеялась оживить его, потом вызвала доктора. После того как врач констатировал смерть, она позвонила Сталину. Вождь был в Кунцеве. Охранники сказали, что Хозяин гуляет, но она закричала:

– Скажите Сталину, что это Зина Орджоникидзе. Скажите ему, чтобы он немедленно подошел к телефону. Я буду ждать на линии.

– Что за спешка? – недовольно осведомился Сталин, которого оторвали от прогулки по саду.

Зина велела ему немедленно ехать в Кремль.

– Серго сделал то же, что и Надя! – сказала она.

Услышав о самоубийстве Надежды Аллилуевой, Сталин бросил трубку. Для него это было большим оскорблением.

Судьба распорядилась так, что Константин Орджоникидзе, один из братьев Серго, именно в это время приехал к нему в гости. У здания он встретил шофера брата. Тот велел ему поторопиться. У входной двери стоял один из помощников Орджоникидзе.

– Нашего Серго больше нет, – сообщил он.

Через полчаса с дач приехали Сталин, Молотов и Жданов. Последний непонятно зачем надел на лоб черный платок. Каганович, Ворошилов и Ежов уже находились в квартире Орджоникидзе. Микоян, услышав новость о смерти друга, воскликнул: «Не верю!» и выскочил на улицу без верхней одежды.

Кремлевская семья вновь оплакивала потерю своего члена. Самоубийство Серго вызвало у Сталина и его соратников не только горе, но и гнев.

Зинаида сидела на краю кровати рядом с телом мужа. Вожди вошли в комнату, печально посмотрели на труп и сели на стулья. Ворошилов, всегда очень добрый к друзьям, принялся успокаивать Зину.

– Зачем утешать меня! – Она оттолкнула красного маршала. – Вы не смогли спасти его для партии!

Иосиф Виссарионович поймал взгляд Зины и жестом попросил ее выйти в кабинет. Они стояли и молча смотрели друг на друга. Сталин казался сломленным и жалким. Его снова предали.

– Что мы скажем людям? – наконец спросила вдова.

– Конечно, о смерти Серго следует сообщить в прессе. – Сталин кивнул. – Скажем, что он скончался от сердечного приступа.

– Этому никто не поверит! – резко возразила Зина. – Серго любил правду. Нужно напечатать все как есть.

– Почему не поверят? – Вождь плечами пожал. – Все знали, что у него слабое сердце. Поверят…

Дверь в комнату, где произошла смерть, была закрыта. Константин Орджоникидзе заглянул в щелку и увидел Кагановича и Ежова. Они что-то обсуждали, сидя у трупа своего общего друга. Неожиданно в столовой квартиры Орджоникидзе появился Лаврентий Берия. Он тоже приехал в Москву на пленум. Зинаида бросилась на бывшего чекиста и попыталась влепить пощечину.

– Крыса! – зло крикнула она.

Берия тут же исчез.

Громоздкое тело Серго вынесли из спальни и положили на стол. Приехал брат Молотова, фотограф, он взял с собой фотоаппарат. Сталин и вожди встали около трупа.

19 февраля газеты объявили о смерти Серго Орджоникидзе, которая наступила якобы в результате сердечного приступа. Фальшивое сообщение подписали несколько видных профессоров. «В 17.30, во время послеобеденного отдыха, Серго Орджоникидзе неожиданно почувствовал себя плохо, через несколько минут он умер от паралича сердца».

Пленум отложили до похорон Серго. Последнее препятствие, стоявшее перед Сталиным, было устранено. Смерть «безупречного большевика» потрясла Марию Сванидзе. Она подробно описала прощание с ним в Колонном зале, как он лежал «среди цветов, музыки, слез и почетных караулов». Мимо открытого гроба нескончаемой вереницей медленно шли тысячи людей. К Серго в Советском Союзе относились как к священному герою. Горе большинства людей было искренним. Николай Бухарин написал такие трогательные строки: «Он сверкал, как молния, среди пенистых волн». И одновременно с ними прислал очередное патетическое письмо Сталину. «Я хотел написать Климу и Микояну, – сообщал он, – но боюсь, что они обидят меня. Я понимаю, что клевета уже сделала свое дело. Я это уже не я. Не могу даже поплакать у гроба с телом старого товарища… Коба, я не могу жить в такой атмосфере. Поверь мне, я очень сильно тебя люблю и желаю тебе скорейших и решительных побед…»

Самоубийство Орджоникидзе хранилось в большой тайне. Сталин и другие члены политбюро, такие как Ворошилов, были разочарованы. Они считали, что Серго совершил недостойный поступок. На пленуме Сталин раскритиковал этого большевистского дворянина за то, что он вел себя как князь.

Сталин был главным в процессии, которая несла урну с прахом Серго Орджоникидзе. Ее поставили в нишу в кремлевской стене рядом с урной с прахом Кирова. Вождь уловил своей сверхчувственной антенной, что примеру Серго могут последовать и другие члены партии, которые сомневались в правильности ее политики. Во время похорон он напомнил Микояну о том, как тому удалось выжить во время разгрома Бакинской коммуны и избежать печальной участи стать двадцать седьмым бакинским комиссаром. «Ты был единственным, кто сумел спастись в этой темной и непонятной истории, – многозначительно проговорил он. – Анастас, не заставляй нас пытаться ее прояснить». Микоян решил не раскачивать лодку. Он не мог пропустить это недвусмысленное предупреждение мимо ушей. В стране сгущались сумерки.

«Я не могу больше так жить, – писал Бухарин Сталину через несколько дней после похорон Орджоникидзе. – Мое физическое и моральное состояние не позволяют мне прийти на пленум. Я объявляю голодовку. Буду голодать до тех пор, пока с меня не снимут обвинения в предательстве, вредительстве и терроризме».

Муки Николая Ивановича Бухарина только начинались. Анна, жена Бухарина, проводила его на первое заседание. Символично, что оно началось в сильную метель. Удивительно, но главные жертвы того пленума, Бухарин и Ягода, жили в Кремле по соседству со Сталиным и другими членами политбюро. Тем не менее чекисты обвиняли их в организации убийств. Кремль по-прежнему оставался деревней. Но с этой деревней по злобе и зависти, которые там царили, не могло сравниться ни одно другое селение на Земле.

23 февраля пленум ЦК начал работу. Первое заседание открылось в 18.00. Пленум проходил под впечатлением смерти Орджоникидзе, расстрела Пятакова, постоянно нарастающих арестов, кровожадности и истерии, который разжигали газеты.

Николай Ежов открыл пленум яростными нападками на Бухарина и его голодовку.

– Я не застрелюсь, – оправдывался Бухарин. – Если я застрелюсь, тогда будут говорить, что я совершил самоубийство, чтобы причинить вред партии. Но если я умру, как сейчас, от голода и болезни, вы ничего не потеряете!

– Шантажист! – послышались крики из зала.

– Негодяй! – крикнул бывшему другу Клим Ворошилов. – Лучше держи свою варежку закрытой! Какая низость! Как ты смеешь говорить такие слова?

– Мне очень трудно жить, – попытался объяснить Бухарин.

– А нам легко? – спросил Сталин. – Ты несешь вздор.

– Вы злоупотребили доверием партии, – возвышенно заявил Андреев.

Видя агрессивное настроение вождей, члены ЦК тоже начали доказывать свою верность.

– Не уверен, что есть смысл продолжать эту дискуссию, – заявил И. П. Жуков, однофамилец знаменитого маршала. – Эти люди должны быть расстреляны так же, как были расстреляны остальные негодяи!

Тирада была произнесена с такой злобой, что остальные участники пленума выразили одобрение громкими криками и хохотом. Наверное, многие в этот самый кульминационный момент охоты на ведьм пытались найти разрядку в смехе. Посыпались шутки.

Бухарин язвительно сказал, что в показаниях против него нет ни слова правды.

– Спрос рождает предложение. Это означает, что те, кто давал показания против меня, знают спрос!

Эти слова тоже были встречены взрывом смеха. Но если любимец Ленина рассчитывал разжалобить сердца товарищей по партии при помощи юмора, то он ошибался. Пленум постановил создать комиссию под председательством Микояна и поручить ей решить судьбу Бухарина и Рыкова. Когда обвиняемые вернулись в зал заседаний, осунувшиеся и уставшие после бессонных ночей, никто не захотел пожать им руки. Ежов еще не успел потребовать смертной казни, а Сталин уже издевался над своей жертвой:

– Товарищ Бухарин объявил голодовку. Кому направлен твой ультиматум, Николай? Центральному комитету?

– Но вы собираетесь исключить меня из партии.

– Попроси у Центрального комитета прощения.

– Я не Зиновьев и не Каменев. – Бухарин решительно покачал головой. – Я не стану лгать и возводить на себя напраслину.

– Если вы не признаетесь, то своим упрямством докажете, что являетесь фашистским наймитом, – заметил Анастас Иванович Микоян.

«Наймиты» дома ждали решения своей участи. В старой квартире Сталина и Нади в Потешном дворце Бухарин торопливо писал письмо новому ЦК и потомкам. Он попросил красавицу жену Анну, которой тогда было всего двадцать три года, заучить его наизусть, потому что знал: такое слишком опасно доверять бумаге. «Снова и снова Николай Иванович читал мне его шепотом, – писала Анна, – и я должна была повторять следом за ним. Если я ошибалась, он больно щипал меня за руку».

На другом берегу реки, в Доме на набережной, нетерпеливо ждал Рыков. «Они посадят меня в тюрьму!» – сказал он родным. Когда нападки на Рыкова стали особенно яростными, с его женой случился сердечный приступ. 21-летняя дочь, преданная и любящая Наталья, вместо матери каждый день помогала ему одеваться на пленум.

Комиссия решила судьбу старых большевиков. Большинство преданных сторонников Сталина, такие как Хрущев, хотели устроить показательный процесс, но «без применения смертной казни». Ежов, Буденный и Постышев, который понимал, что у него самого над головой сгущаются тучи, проголосовали за расстрел. Молотов и Ворошилов, как и подобает настоящим подхалимам, поддержали не очень понятное предложение товарища Сталина. Вождь сначала хотел отправить Бухарина и Рыкова в ссылку, потом передумал и написал на листе бумаги: «Передать дело НКВД».

Наконец вызвали Бухарина и Рыкова. Родные начали со слезами прощаться. Рыков попросил дочь позвонить Поскребышеву и узнать, какое вынесли решение. «Когда он мне понадобится, я вышлю машину», – ответил секретарь Сталина. За окном уже начали сгущаться сумерки, когда позвонил этот зловещий предвестник судьбы и предупредил, что высылает автомобиль. Наталья помогла любимому отцу надеть костюм, галстук, жилет и пальто. Они молча спустились на лифте и вышли на набережную. Посмотрев в сторону Кремля, Рыковы увидели черный лимузин. Отец с дочерью повернулись друг к другу, неловко пожали руки и трижды расцеловались по старинному русскому обычаю. «Отец молча сел в машину. Она повезла его в Кремль. – Наталья навсегда запомнила минуты расставания. – Больше живым я его никогда не видела. Только во снах».

Когда Александр Поскребышев позвонил Бухарину, Анна зарыдала и бросилась на грудь к мужу. Примерно так же будут проходить в ближайшие годы расставания миллионов людей. Через четверть часа вновь раздался звонок. Поскребышев сообщил, что пленум ждет его, но Николай Иванович Бухарин не торопился. Он опустился на колени перед совсем еще молодой Анной. «Со слезами на глазах он попросил прощения за то, что разрушил мне жизнь, – рассказывала она. – Но он умолял меня воспитать нашего сына большевиком. „Преданным, настоящим большевиком!“ – дважды повторил он». Бухарин заставил жену пообещать доставить письмо, которое она заучила наизусть, обновленной партии. «Ты молода, ты доживешь до этого», – улыбнулся он и поднялся с пола. Николай Иванович обнял, поцеловал Анну и сказал: «Смотри, не голодай, Анютка. История допускает неприятные опечатки, но правда все равно победит».

«Мы знали, – писала Анна Ларина, – что расстаемся навсегда». Она с трудом пробормотала: «Постарайся не лгать о себе», – но это было слишком большой просьбой. Застегнув кожаное пальто, Николай Бухарин растворился в темных аллеях вокруг Большого Кремлевского дворца.

После его ухода прошли считаные минуты. Около Потешного дворца остановилась большая черная машина. Из нее вышли чекисты во главе с Борисом Берманом. В отличие от коллег этот толстый ветеран-чекист был в стильном костюме. На его пальцах сверкали толстые кольца, на мизинце виднелся длинный ноготь. Пока они производили обыск в квартире Бухарина, Сталин на пленуме предложил передать дело НКВД.

– Кто-нибудь хочет выступить? – спросил Андреев, который в тот вечер вел заседание. – Никто? Есть другие предложения, кроме того, что сделал товарищ Сталин? Нет? Тогда давайте голосовать… Кто-нибудь против предложения товарища Сталина? Никого? Воздержавшиеся есть? Двое… Итак, предложение передать дело НКВД принимается с двумя воздержавшимися. Воздержались Бухарин и Рыков.

Николай Бухарин и Иван Рыков, когда-то правившие Россией вместе со Сталиным, были арестованы после того, как вышли из зала, где проходил пленум. Бухарин совершил всего один шаг, но он был похож на падение в тысячи километров. Несколько минут назад он жил в Кремле, имел машины, дачи и слуг, а сейчас въезжал в ворота Лубянки. Во внутренней тюрьме ему пришлось отдать все вещи. Его раздели, проверили задний проход. Затем одежду вернули, но пояс и шнурки на всякий случай забрали. После этого Бухарина отвели в камеру, где его уже ждал сокамерник. Как всегда, это был агент НКВД. Он изображал из себя заключенного и должен был вызвать сокамерника на откровенность. И все же любимцу Ленина повезло. Его, по крайней мере, не пытали, как остальных.

Анну Бухарину и частично парализованную после сердечного приступа жену Рыкова с дочерью Натальей вскоре тоже арестовали. Почти два следующих десятилетия они провели в трудовых лагерях.

Бухарин и Рыков были не единственными жертвами того отвратительного пленума. Ежов гневно клеймил позором Генриха Ягоду. Вячеслав Молотов зачитал доклад, с которым не успел выступить Орджоникидзе. В нем говорилось, что в наркомате тяжелой промышленности выявлено 585 вредителей. Каганович во время выступления с пеной у рта требовал безжалостно сорвать маски с врагов и саботажников на железных дорогах.

Нашел Сталин применение и «героической обвинительнице» из Киева. Он похвалил Полю Николаенко, обличавшую украинского руководителя Постышева, и назвал ее «простым членом партии», с которым Постышев обращался как с надоедливой мухой.

– Иногда простые люди оказываются значительно ближе к правде, чем некоторые высокопоставленные чиновники, – назидательно заявил вождь.

Постышева перевели на другую работу, но не арестовали. Сталин недвусмысленно предупреждал партийных руководителей, что никто – ни члены политбюро, ни удельные князьки, ни члены его собственной семьи – не могут отныне чувствовать себя в безопасности. «Мы, старые члены политбюро, скоро сойдем со сцены, – сказал он. – Таковы законы природы. Поэтому нам хотелось бы, чтобы у нас была достойная смена. Причем не один состав, а несколько».

Сталин – и как политик, и как человек – имел все необходимое для того, чтобы постоянно усиливать борьбу. «Чем дальше мы продвигаемся вперед, чем больше успехов достигаем, тем ожесточеннее становится сопротивление разбитых эксплуататорских классов и тем скорее они начнут прибегать к крайним формам борьбы», – сформулировал вождь свое видение Большого террора.

* * *

После февральского пленума 1937 года Ежевика начал превращать НКВД в таинственную секту священнодействующих палачей. Он отправил людей Ягоды инспектировать районы и арестовал их в дороге. Всего были расстреляны три тысячи чекистов. Начальник службы охраны Сталина, Карл Паукер, и его зять, Станислав Реденс, сохранили посты.

19, 20 или 21 марта Николай Ежов собрал уцелевших чекистов в Офицерском клубе. Там генеральный комиссар госбезопасности объявил, что Генрих Ягода морально разложился, был развратником, вором и немецким шпионом. На Германию бывший нарком, оказывается, начал работать еще в 1907 году, как раз когда вступил в партию. Не забыл Ежов и о своем росте. «Я могу быть мал ростом, но у меня сильные руки. У меня руки Сталина», – угрожающе проговорил он. Стало ясно, что казни и репрессии будут носить беспорядочный характер. «В борьбе против фашистских агентов появятся и невинные жертвы, – сообщил нарком. – Мы начинаем решительное наступление на врага. Пусть никто не обижается, если мы кого-нибудь заденем локтем. Лучше пусть пострадают десять невинных людей, чем один шпион ускользнет от расплаты. Лес рубят – щепки летят».