ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Новгород. Добрый и древний город на берегу старого Волхова. Четверть века не бывал я здесь…Город прощался с нами тогда весь в дыму и заревах. Война ворвалась и на его улицы, начисто выжигая отовсюду следы моего детства. Потом он рождался заново. Лишь кое-где, как дорогая морщинка на родном лице, — уцелевший старенький дом, старое дерево. Вот это… оно должно меня помнить…

Ты знаешь, я счастлив, что годом раньше побывал здесь ты, сын, что пришел вместе с мамой на этот заветный угол. Когда-то на этом углу каждый вечер поджидал я светловолосую девушку с застенчивыми глазами и легкой походкой. Она занималась на курсах вон в том доме, здании школы, где прежде учился я. В доме, которого сейчас нет. Первой военной осенью его снесло взрывом фугаски. Снесло… Но где-то в пространстве — вон там — осталось для меня окошко, по свету в котором узнавал: пришел вовремя. Свет погасал, и она шла мне навстречу. Усталая, радостная, ласковая…

Мне и не думалось тогда, что однажды на этом самом углу будет стоять мой младший сын и — она с ним рядом. Но ведь случилось же это чудо!

А еще через год мы пришли сюда вместе с нею, тоже в первый день приезда. И я смотрел туда, где когда-то светилось окно и где теперь ничего нет. Пойми, сын, что испытывал я тогда, счастливый прожитой жизнью, именами сыновей, вдалеке от родного дома хранящих покой России, покой этой городской улицы, с которой давно-давно для них, еще не родившихся, начиналась Родина.

Ты обошел там все. Был в Кремле, у полуразрушенной Покровской башни, где в войну мы готовили корпуса для противотанковых мин — теми минами новгородская земля взрывала гитлеровские танки. Ты стоял у братской могилы, где Вечный огонь — нетленное дыхание сгоревших жизней тех, кто не научен был отступать. И, наверно, именно здесь, возле огня и могилы, вошло в тебя то большое, чему не подобрать названия. Полгода оставалось тебе до начала солдатской службы.

Ты был на старом городском кладбище… Здесь когда-то я прощался с отцом. Учитель, художник, охотник и слесарь, умевший все, кроме единственного — беречь себя. Лютым декабрем двадцать восьмого года он подолгу работал в аэроклубе — на холме над Волховом. На всю каменную пустоту здания была одинокая печка, от которой всего и благости — обогреть закоченевшие пальцы. Там и простыл навечно. Два лучших врача навещали его. От них я услышал страшное слово «каверна». Я не знал значения его, но догадывался о худшем.

Отец умер ранним июльским утром.

Он лежал с кислородной подушкой, когда я, разбуженный матерью, разыскал и привез на извозчике врача. Врач потрогал пульс и произнес еще одно — еще страшнее — слово «коллапс». Непонятное, оно значило, что от меня уходит и сейчас вот навек уйдет дорогой человек.

Отец дышал часто-часто и тянул руки к матери. Она подошла, и я различил его последние, уже на излете, слова:

— Подними меня в озеро…

Мы приподняли его на подушки, и сразу кровь хлынула горлом. И он стал на глазах гаснуть. И полулежал потом, обессиленный и спокойный — догоревший. И смотрел все в одно место… Наверно, видел свое озеро…

А потом была свежая могила под густым старым кленом. Грохотал троекратный ружейный залп — из двустволок палили друзья-охотники. Ухали земляные комья, падая на крышку гроба, и кленовые листья, кружась, опускались откуда-то с неба. Меня шатало…

Могилы деда ты не нашел. Не нашел ее и я. Десятки лет и война смахнули с пригорка дерновый холмик. В сорок первом здесь врезался в землю пылающий «мессершмитт».

Но земля моего детства не отпустила тебя с пустыми руками. В бесчисленных снимках — мгновеньях твоего зрения — увез ты из древнего города бесценную память: облако с его неба и камни его заставы, на упавшую звезду похожий солнечный блик с купола собора, морщинку прибрежной волны с Волхова и всполох Вечного огня с братской могилы. Ты привез это с собой, может, и не задумавшись о смысле всего. Этот смысл велик и прост, как неосознанно вдыхаемый нами воздух. Этот смысл — верность. Верность всему, что бесконечно дорого человеку и человечеству. И, значит, старый Новгород тоже каплей влился в нее, в твою верность.

Ты пишешь в своем письме:

«…По-прежнему работаю «в поте лица», но не так уж чтобы до упаду, а вовсе даже наоборот. Иногда и сачкануть себе позволяю. Свободное время трачу на беллетристику и прочие удовольствия вроде проклятой техники безопасности. Скоро буду сдавать «на повышение».

Это я выделил слова «вроде проклятой техники безопасности». Потому, что выражают они черту характера, какой отличался и твой дед: неумение беречь себя.

Помню, еще на производственной практике, в октябрьскую стужу ты полез в землю — выкладывать кирпичный колодец, круговую кладку, потому что кто-то отказался: сложно, холодно и вода к тому же. А ты полез. И доказал: ничего, что холод, что вода и что сложно…

Пришел как-то с забиптованной головой. Тоже с практики. Переносил кирпичи со стены на стену по шатучей доске: хотел побыстрей — почему-то не спешили подавать кирпичи снизу краном. Доска кувыркнулась, и ты чудом не свалился с третьего этажа. Но конец доски хлестнул по лбу и разбил очки; осколок поранил веко. Пришлось накладывать швы.

А ты пришел и смеялся.

«28 июля.

Здравствуйте, дорогие…

Сегодня ребята, наши шоферки, привезли письмо от вас. С ними же отправляю свое письмишко. Жизнь бежит по-прежнему в работе «на благо общества». Изредка хожу в наряды на кухню, «поправляю здоровье». Кухонный наряд не такая уж страшная вещь, как некоторые думают. Говорят, я даже поправился за эти семь месяцев.

А променаду прочим, у нас в лаборатории тоже завелась такая скотинка под названием «кот». Точнее — котенок. Серый, истинно сибирский. Правда, тощеват немного был поначалу, но теперь поправился. Игривый стал до ужасти. А раньше ходил как в воду опущенный. Любимое наше занятие теперь — привязывать ему к хвосту бумажку и смотреть, как он «крутится вокруг себя на четвереньках» — так, кажись, у классиков графомании сказано. Вообще кот шалдный. Два раза удирал неизвестно куда, но мы его исправно ловили. Сегодня засекли в столовой. У нас не жрет, а в столовую ходит. Исправный, оказывается, кот. Сейчас тоже где-то в бегах. Ничего, мы его к дисциплине приучим. Будет он у нас становиться и на утренний осмотр и на вечернюю поверку. А станет безобразить — посадим на «губу».

Вот он, стервец, кстати и пришел. Сидит у меня на коленях, ловит лапой авторучку и нежно кусает мой мизинец.

«Я, кот, шлю вам привет», — за пять минут я при помощи его правой лапы выдавил из него это признание. Почерк у него не очень-то, но ничего, ему не ротным писарем быть. Мы из него сделаем электрика-высоковольтника. Будет по опорам без пояса лазать…

Позавчера получил письмо от Гоши. Пишет, что командир «грозится» отпустить его на экзамены. Хорошо бы.

Вчера вечером случилась одна приятная вещь. От нечего делать решил сбегать в кино к строителям и не прогадал. В киножурнале «Новости дня» представлен был мне во всей красоте своей универмаг «Пермь». Сначала увидел на темном фоне эти бесподобные пять букв, которые видны с Комсомольского проспекта. Вылупил глаза, приподнял очки. И не верил, пока диктор не заявил авторитетно, что в Перми открылся новый универмаг. Прошелся по этажам, побеседовал с продавцами, спустился вниз, в заветный уголок, где торгуют Бахусом, и, будь кадр подлиннее, выпил бы прямо из горлышка бутылочку «Варны». Не успел…

А вообще говоря, посмотрел на эту малую частичку Перми — и будто дома побывал. Ей-ей».

«4 августа.

Очень может быть, что энное количество времени не смогу вам писать. Так что не пужайтесь. Сам не знаю точно, когда еще предоставится возможность черкнуть вам.

Последняя новость: наш кот, о котором писал в предыдущем письме, сбег. Найду и высеку. Плюс к тому будет три дня сидеть у меня на сухом пайке. Я ему покажу службу.

Все пока. Спешу. Еще раз «упреждаю»: не бойтесь, что не будет писем от меня некоторое время. Служба.

Ваш Саша».

«10 августа.

Вчера с утра ездили на рыбалку и вернулись сегодня вечером. Отдохнули славно. Поймали две дюжины карасей, одного сома, ни одной лягушки и одного… поросенка. Прогуливалось рядом с нами стадо — коровы со свиньями, — и одному поросю до смерти понравилась наша машина. Трется около, хрюкает, одним словом, просится на солонину. Мы пощадили его молодость и оставили пастись, а сами поехали на соседнее озеро (около 1,5 километра). Приехали, вылезли из машины, а эта божья душа уже трется о колесо. Посадили в кузов, и тут он так завизжал, что эхо 12 раз в сопках откликнулось. Пришлось выкинуть. Но на этом подлая хрюшка не кончила нас разыгрывать. Когда ехали через деревню, она неслась за машиной, откидывая вбок задние ноги и повизгивая. Если она и сейчас бежит по нашему следу, то за ночь может покрыть эти сорок километров и утром предстать пред наши очи.

Я думаю, это переодетый Мефистофель.

У меня к вам, други, есть просьба: на досуге присмотрите для меня подходящие очки, а то эти совсем разваливаются. Оглобля левая отлетает по старой трещине уже десятый раз. Я уж и арматуру паял, и клеил эпоксидной смолой — ничего не помогает. Но дело это не спешное: если нет подходящей оправы и стекол, вы не спешите, а если даже и найдете все это, не высылайте, а держите про запас… Можно считать, договорились?

Вы уже дважды спрашивали о моем «некурении»: будьте спокойны. Как порешили, так и сделали».

«30 августа.

Извините за долгое молчание: все не было подходящей минуты написать вам. Да и это письмо не будет длинным. Работы, как всегда, больше, чем нужно для того, чтобы не забыть, что такое работа. В общем, в пределах нормы.

Большое спасибо за посылку: я и мои други остались высокого мнения о ее содержании…»

«23 сентября.

Вот так, стало быть. Опять долгонько вам не писал. Не бойтесь. Все в порядке. Последнее письмо от вас было пять дней назад. Папу благодарю за «Практикум по красноречию» (вырезки из «Недели»), а маму за заботу насчет теплого белья. И сразу же отвечаю, что касаемо теплого белья, то этого вопроса не касайтесь, дабы не было касательства. А ежели по-русски, то так: зимы у нас, ежели судить по прошлой, верно — теплом не балуют, но белье теплое на зиму дают, значит, и высылать его не порывайтесь. Вот такие вот дела.

Теперича маленькая просьба, совсем дешевая, ценою в один рупь и 56 копеек (рубли прописью, копейки — цифрами). А ежели опять на русский язык переложить, то звучит так: славная пермская типография выпустила набор открыток «Пермь», это мне доподлинно известно (видел у одного земляка). Если сможете купить — не сочтите за труд выслать парочку наборов.

Видите, какой я ласковый вымогатель? Все письмо — просьбы. Это оттого, что не очень-то распишешься о своем житье. Никаких важных новостей, кроме «шап?г». Получили новые сапоги. Что это значит? Это значит, что восемь месяцев со счетов долой. Так-то!»

«28 сентября.

Пишешь, мама, что хочешь выслать виноград. Не беспокойся. Во-первых, здесь он продается; во-вторых, нам нет никакого дела до того, что он продается, т. к. если с умом работать на разгрузке этого винограда. (иногда перепадает такая работенка), то к концу дня можно уже… «шуметь камыш». Позавчера, к примеру, сожрал арбуз…

Насчет «очей моих ясных». Не сочтите за труд, вышлите. Свои теперешние сдал в местный музей древностей.

Целую. Ваш Саша».

«3 октября.

Никаких новостей, можно сказать, кроме одной: с работой полегчало. Времени свободного теперь непривычно много, буду использовать его на «всестороннее развитие личности». Так, что ли? Ну и письма, разумеется, писать чаще. Но тут на прошлой неделе выбрали товарищи комсомольцы меня членом бюро части. «Жизнь моя поломатая!» Но мне не привыкать. Прорвемся».

«22 октября.

Здравствуйте, дорогие мама, папа, Лина и Гоша!

Письмо пишу на всякий случай: м. б., смогу завтра отправить. Если не смогу, будет лежать с недельку. «Шут с ёй, с ружьёй. Новую купим». Почти сидим, вернее, болтаемся в лесах. Скоро эта болтанка должна кончиться. Если кончится и не начнется другая, постараюсь урваться «до хаты, до дому…».

Мама, отвечаю на твой вопрос об очках. В самый раз. Красивые, солидные и «по шарикам аккурат».

Пока закругляюсь. С мороза в сон клонит. Будем бай-бай.

Ваш Саша».

Письмо как письмо — обычное, такое, вроде, как все до него. Но все-таки необыкновенное. Во-первых, после «здравствуйте, дорогие…» стало на одно имя больше: 14 октября вернулся со службы Егор, и ты только что узнал об этом из нашего письма; во-вторых, в твоем письме для нас предчувствие радости. Огромной. Вот в этих словах: «до хаты, до дому».

Егор появился неожиданно: ждали мы его не раньше конца ноября, а тут…

Я возвращался из редакции позднее обычного. Поднимался по лестнице не спеша: устал как-то особенно за этот день. Прошел уже два марша лестничных, и вдруг… Что-то шумное, стучащее сапогами и пахнущее октябрьской стужей, налетело на меня сверху. Облапило. Сдавило. И прямо в ухо мне выпалило на едином дыхе:

— Здравствуйте, я ваша тетя, я буду у вас жить.

Егор!

Ввалившись пятью минутами раньше меня, он уже втащил чемодан и теперь мчался во двор — рассчитаться с таксистом. А потом…

Ты представляешь, сынок, что это за радость была. Такая, что и внутри не умещалась никак. Радость и гордость. Еще бы! Вдруг на нашей «гражданской» домашней вешалке — шинель, а над нею фуражка солдатская. С малиновым околышем. И такой чудесный запах сразу поселился дома: запах легкого морозца и нелегкой солдатской службы, которая вошла к нам и… успокоилась — вот этой родной шинелью на вешалке.

И, знаешь, сразу подумалось о другой, двойной радости (сам понимаешь, до чего ненасытно сердце человеческое!): вот так же вскоре рядом с этой шинелью поместится еще одна — с черными петлицами, а над нею фуражка с черным артиллерийским околышем. И так захотелось этого, так захотелось!..

А жизнь, словно мысли подслушав, прямо в ладонях принесла нам вторую, столь же огромную радость — вот это письмо:

«8 ноября.

Четверо суток почти не спавши, вернулся в роту, завтра опять работать с утра пораньше. Приехал голодный, злой и «невыспатый». Но приехал (ей-же-богу!) не зря. Подарок хороший, даже отличный, к празднику. В сем подарке и ответ на один Гохин вопрос. Сегодня на торжественном собрании части (жаль, не смог на нем быть) мне объявлен… ОТПУСК! А я что? А я ничего. Готовьте к Новому году угощение. Раньше Нового года ехать не стоит, по моим соображениям, которые нет времени сейчас высказывать.

Вот так-с. Хожу как прямо не знаю кто. Четверо суток почти не спал, и черта с два сейчас уложишь. Впечатлился, так сказать. Вот. Чуете?

Вообще-то зря я написал. Будете ждать, а вдруг что-нибудь помешает? Нет, если б я был выспатый, я бы не написал. А так как я невыспатый, черт с ёй, с ружьёй.

До скорого!..»

И, наконец, последнее перед отпуском письмо:

«14 декабря.

Сегодня получил мамино письмо с кучей вопросов и советов насчет отпуска. Вчера отправил вам письмо и ничего нового добавить не могу.

1. Денег на дорогу не надо, ибо даже если самолетом лететь — бесплатно. Доплачивать буквально копейки. Буду бить на самолет.

2. Напрасно возмущение насчет возможной задержки из-за работы. Объявляется отпуск, но не день отпуска (отъезда). Так или иначе я поеду, будь это хоть через полгода, хоть через год, хоть завтра. И совершенно справедливо будет, если из-за срочной работы меня не отпустят, т. к. работа моя (по моей специальности) всегда срочная. Опять же остается одно: будем надеяться.

Советы «дорожные» учту, разумеется. Мама все думает почему-то, что меня злоумышленники непременно должны выкинуть по дороге из тамбура. Не боись! Из-за этого, может быть, только самолетом и полечу. А если поездом, то буду, ежели надо выйти в тамбур, просить соседа по купе привязывать меня за ногу веревочкой, чтоб не потерялся. Только как быть, если и сосед того… со злым умыслом? Мабуть, не ехать?

Все это шуточки. Главное — не бояться. Надеюсь к Новому году быть дома…»

Оно наступит — то самое утро, твое первое утро в родном доме.

В запотевших с холода очках, радостный, ты будешь стоять посреди комнаты, чуть оглушенный восклицаниями и объятиями.

Шинель в мелких капельках тающей изморози.

Армейская звездочка на солдатской ушанке.

Улыбаешься — ямочки на щеках.

Потом хохочешь. И «обзываешь» кота мировым парнем…

А я гляжу на тебя и представляю себе другое утро, до которого уже рукой подать — всего два года, — утро, когда ты войдешь в дом и скажешь:

— Ну вот и все. Вот я и дома…

Мама первая кинется тебя обнимать. И прижмется к твоей груди головой. Не знаю, есть ли на свете большее счастье, чем это: голова матери, припавшая к груди сына, к его шинели, поседевшие прядки на сером солдатском сукне…

А что буду делать я? Не знаю… Скорее всего, буду просто стоять, не умея найти слов, равноценных моему счастью. Но они вдруг сами меня отыщут — слова из твоего детства. Простые, как жажда. И я скажу:

— А у нас дома воды сколько хочешь…

И увижу твою улыбку, от которой самому хочется улыбаться. Улыбаться и говорить людям самые бережные, самые ласковые слова.