Часть девятая ВОСХОДЯ НА ПАРНАС

Часть девятая

ВОСХОДЯ НА ПАРНАС

7 января 1962 года

Две мои цели в поэзии:

1. Отыскать путь к сердцу.

2. Выжать из слов все возможное.

Что касается первого, то прямой подход заведет в тупик. Надо следовать другим путем, не столь прямолинейным. Это можно сравнить с восхождением на гору. Уже не сосчитать, сколько раз альпинисты взбирались по прямой на Монблан; так что ныне (по крайней мере так считают) заслуга состоит не столько в том, чтобы покорить вершину, сколько в том, чтобы проложить к ней новые тропы. Подобное ощущение, что все вершины уже покорены, отличает все виды современного искусства; отсюда поглощенность его творцов вопросами техники — не предметом как таковым, а способами, какими предмет может быть охвачен. Иными словами, сегодня предмет искусства является опытным полем для упражнений и показательных выступлений. Соотношение здесь такое же, как между естественной мышечной силой первобытного человека, Тарзана, и жизнью и устремлениями гимнаста, тренирующегося в спортивном зале.

Под «сердцем» я подразумеваю все, что не имеет отношения к подобной деятельности: напору и упражнениям в спортивном зале. Иначе говоря, все, в чем предмет как минимум не менее важен, нежели подход к нему. То есть когда смысл столь же значим, сколь слова, в которые он облечен. La pens?e vaut le style[663].

Но даже окольный путь должен вести к вершине.

Что касается второго, то это вопрос техники. Надо разбивать 1 ритм, подавляя функциональные слова. Стремление к результату сродни двойному прыжку вместо обычного. Или движению товарных вагонов поезда. Слова должны с силой подталкивать другие вперед.

Вчера вечером были на вечеринке в предместье Хэмпстед-Гарден. Супруги Ричард и Джин Тейлор. Комната, полная энергичной и вполне преуспевающей молодежи. Мне идти не хотелось, поскольку Тейлоры — закадычные друзья супругов Хендри, каковые, разумеется, тоже присутствовали.

Вымученная беседа: не мог придумать, о чем говорить. С такими, как Хендри, у меня нет ни малейшего желания общаться, ибо это — чистая потеря времени. Элиз считает, что так проявляется моя необщительность, но в былые времена именно по ее инициативе нам случалось прерывать отношения. Что же касается моей собственной нелюдимости, на которую она мягко попеняла, то отрицать ее не приходится. В самом деле, подобные вечера, перспектива общения с парами вроде Хендри (новейшие фильмы, спектакли, книги — смертельное лакейское тупоумие подобного трепа) — все это навевает на меня бесконечную скуку.

В таких обстоятельствах я стараюсь вытягивать из людей все, что смогу; а из людей, которых слишком хорошо знаешь, ничего не вытянешь. В итоге от такого рода встреч не остается ничего, кроме чувства пустоты. С большинством людей достаточно общаться раз в полгода. И лишь с очень немногими — чаще.

10 января

Ронни Пейн. С этой супружеской парой мы не виделись много лет. Они стали спокойнее. Одинокие, вроде нас; только кажутся от этого более ожесточенными, сильнее переживающими собственную отчужденность.

Он, как обычно, припас несколько забавных историй. Одна из них — о некоем Джайлсе, корреспонденте «Таймс» в Париже. Сноб до мозга костей, он страшно гордился тем, что его жена не кто иная, как леди Китти. И вот какой-то француз приглашает его на прием.

— И возьмите с собой миссис Джайлс.

— М-м, вообще-то говоря, она не совсем миссис Джайлс…

— Не важно, не важно, все равно приводите!

24 января

Проявление воли в искусстве слова ни к чему не приводит.

30 января

Просыпаюсь среди ночи. Очень бледная убывающая луна подпирает новую — сияющую мертвенно-матовым блеском. Становясь свидетелем такого зрелища, чувствуешь в себе что-то вуайерское. Будто в первый раз видишь луну голой.

8 февраля

Камин. Девушка из Танганьики, из племени гуджерати. Сегодня утром провалила тест по стенографии (всего-то навсего ошиблась в двух словах). А в обеденный перерыв исполосовала лезвием собственную ладонь. С какой стати?

— Так мне легче, — отвечает. — Я и раньше так делала.

И не врет. Я сам в этом убедился, когда она продемонстрировала мне свои запястья. Истерика? Мазохизм? Сидит себе, тихо улыбаясь, молчаливо предлагая не устраивать сыр-бор по этому поводу. Я почувствовал, что есть в этом что-то очень восточное. Чего европейцам не понять.

Общий рынок. Обе стороны странным образом уверовали, что проблема может быть решена исключительно на экономической основе. Словно все исторические, культурные, эмоциональные или международные факторы не более чем пустая сентиментальность. Мне же кажется, что экономическая сторона дела здесь как раз наименее важна и неспособность политиков уразуметь это вполне оправдывает то презрение, какое к ним испытываешь. Я хочу быть европейцем, а не жителем Британского Содружества[664].

Антониони, «Ночь»[665]. Еще один очень хороший фильм, похоже, превратно понятый критиками. Это чистейший Расин: стилизованные персонажи «из знати» существуют по законам некой геометрической психологии, все в их судьбах предопределено в истинно янсенистском духе и разыгрывается с математической последовательностью. Атрибуты обстановки, в которой они обитают, современны, но я не вижу в них никакой принципиальной необходимости. Антониони, как и Расин, демонстрирует свое видение общечеловеческого удела и общечеловеческих отношений. Не могу себе представить, чтобы целью режиссера было тронуть сердца зрителей; при таком раскладе катарсис попросту невозможен. Единственно верная реакция на этот фильм — «чистое» интеллектуальное наслаждение («чистое» в таком же смысле, в каком мы говорим о «чистой» математике).

В последнее время мы снова общаемся с Дженнифер Ардаг. Она рассталась со своим невыносимым Джоном. Приятная сухая женщина, пресыщенная стереотипностью манер и образа мыслей и в то же время не чуждая повышенной чувствительности и застенчивости — по-своему тоже стереотипных. На днях мы пили с ней кофе, все было скучно и скованно, однако украшением вечера стало примечательное чудище — некая миссис Болтон-Смит, истовая мужеподобная христианка лет сорока или около того. В черном платье, как у образцовой вдовы викария, волосы убраны вверх, как у домохозяйки, никакой косметики, за стеклами очков поблескивают колючие серые глаза. Исполненная стародевичьих ужимок, без конца теребящая цепочку на шее, издающая булькающие звуки и хихикающая над собственными шуточками. Одна из новых христианок, стремящихся быть «молодыми», в меру эпатируя окружающих. То и дело роняющая словечки «тупологовый» и «битник» и вечно готовая обратить всех на свете в собственную веру (я ненароком заметил, что частные школы положили христианству конец, и тут-то простодушная овечка вся взвилась). Регби, по ее словам, воспитывает в ребятишках истинно христианский дух: трудиться, трудиться, трудиться. Дженнифер рассказала, как они с сыном зашли в католический храм и он сказал:

— Не думаю, что здесь живет Бог!

Б.-С. раскудахталась и в конце концов изрекла:

— Поделом папе!

А вот ее мнение о шедевре Гейнсборо в Кенвуде: «Я просто от нее в восхищении. Она так кокетлива! Прямо прелесть! Каждая складка на ее платье дышит чувственностью! Прямо прелесть!»

Но лучшее из ее выражений: «Либо у вас есть Бог, либо Его нет».

17 февраля

Залег на дно, уйдя от повседневной суеты. Валяюсь в постели с простудой. Читаю Свифта и Филдинга. Поэтому любой угол света и тени (особенно тени) переносит меня в XVIII век. Хочу сказать: вижу и слышу все происходящее, и кажется, что я вижу и слышу все это глазами и ушами человека XVIII столетия. Вся трудность в том, чтобы жить в настоящем, а не в прошлом.

Рекламные ролики по телевизору. Запомнилась забавная фразочка: «свежий кофейник».

26 февраля

Произносилась она слитно: «свежийкофейник». Это новый способ изъясняться по-английски, и он обречен на дальнейшее распространение. Не что иное, как упаковка и расфасовка ключевых слов в предложении (кстати, ролик рекламировал растворимый кофе, не что-нибудь). Думаю, эта мода идет от Джойса и экспериментов 1920-х годов, милостью журнала «Тайм» становящихся достоянием аудитории, хотя привычка сливать слова воедино, разумеется, так же стара, как сам язык. Предвижу, что многие сложившиеся по-прежнему слова ждет туманное будущее (от недостатка времени, от недостатка места).

«Погода нынче холоднее некуда» = холоднее-некуда-нынче погода.

Прохладныйсаднапамятьприводящая любовь обречена на увядание

Поэзия еще не задействовала этот прием.

Убийственная головная изощренность нынешних молодых интеллектуалов: их просто ужасает мысль, что кто-то может подумать, что они недостаточно умны. Аудитория отнюдь не на их стороне — за вычетом (и это, быть может, очень существенный вычет) критиков, верховодящих теми, кто не умеет самостоятельно мыслить. Но поскольку в редакциях газет и журналов погоду делают именно молодые интеллектуалы — а интеллектуалы всех возрастов неизменно стремятся казаться молодыми, — предела их головной изощренности не предвидится. Думаю, это своего рода феномен: компенсация неспособности творить. Иными словами, мы позволяем глухим заказывать для нас музыку.

28 февраля

Два стихотворения. Первое — о городке Ипплпене в графстве Девоншир. Однажды мы направлялись в гости к Чарлзмаутам и вышли вместе с Хейзел Чарлзмаут — девушкой — полюбоваться расцветающими цикламенами. Думаю, первыми на моей памяти «дикими» цикламенами. Я вспомнил об этом, когда мы как-то заговорили об Ипплпене, находясь в Ли. Воскресшие позабытые истории: квадратный куст у входа в дом м-ра Петри, вырезанная на двери фермы Дорнафилд дата и эти цикламены. Не припоминаю, как выглядели Хейзел Ч. (я не испытывал к ней сексуального влечения) или дом. Маячит лишь смутное видение о прогулке с девушкой — без имени и лица — и восторг при виде диких цикламенов.

Другое стихотворение — об отсутствии воли. О типичном (для меня) отказе вовремя делать то, что нужно. Образ, к которому я прибегнул, — бесцельное валяние в постели. Хотя на самом деле я редко лежу в постели без сна. Обычно отсутствие воли выражается в моем нежелании ставить оценки, а также писать и исправлять написанное. Я не делаю этого в отведенные сроки, предпочитая занимать себя массой банальных мелочей. Зачастую объясняя это так: «Я не в настроении писать. Муза — или мифический будущий идеальный роман — не дозволяет мне писать». Не делая того, что сам хочу делать, я испытываю некое извращенное удовлетворение, возможно, откладывая письмо «на потом»: налицо фрейдовский анальный комплекс и все из него вытекающее. Такое поведение также представляется мне способом доказать самому себе, что я свободен. Ведь все предопределенное заранее (то, что надлежит сделать — скажем, выставить оценки) противостоит свободе; в то же время в это заранее предопределенное входит и то, что предопределяешь сам для себя (иными словами, то, что хочешь сделать); таким образом, даже самые благородные и высокоморальные из этих личных предопределений (а отнюдь не одни чувственные и эгоистичные устремления) представляют угрозу свободному «я». В итоге я нередко пребываю в состоянии пассивного желания сделать что-то и реального бездействия — состоянии, которое я уподобляю запору; однако по сути такое уподобление неточно, ибо физической преграды, мешающей мне что-то сделать, нет. Запор — это стремление действовать при одновременном ощущении неспособности действовать. Конечно, цинику впору лишь усмехнуться, видя подобное объяснение откровенной лени. Думается, в глубине души мне хотелось бы выйти из этого состояния; но, с другой стороны, оно — часть моего «я». Именно благодаря ему мне подчас удается достигать необходимого давления в стихах и словах. Это неприятное состояние; порой даже непостижимо, как оно целыми днями удерживает меня от того, чтобы сделать что-нибудь серьезное; однако, найдись у моих стихов адвокат, он привел бы кучу аргументов в его защиту, констатируя его латентную значимость — значимость долгой зимы, необходимой для вызревания плода.

2 марта

Есть какой-то особый тембр в звучащем автомобильном гудке: даже в тишине морозного зимнего утра он способен напомнить о знойных летних вечерах.

9 марта

Почти устроил Элиз на работу в Св. Годрик — секретарем в приемной на два с половиной летних месяца. Когда мы обсуждали детали с Дж. У. Л., в офис позвонил его агент. Речь шла о покупке какой-то недвижимости.

— Я не собираюсь ходить вокруг да около, — заявил Дж. У. Л., — а просто задействую политические круги.

Сказано это было без тени юмора: он всего-навсего намеревался попросить своего друга-парламентария покапать на мозги в соответствующем министерстве.

Нагари, студентка из Персии. У нее интересные мысли об омертвении литературной образности, образности в целом, и о том, как космическая эра способна освежить истосковавшийся по символам разум.

Новая ось должна пройти по линии космос — Земля. Вместо человека, рвущегося между небом и адом, — человек осажденный. Все мы — изолированные существа, атакуемые или пребывающие под угрозой нападения со стороны неведомого, неподконтрольного.

Итак, налицо угроза, опасность и вытекающая отсюда свежая струя чувств и образов. С языковой точки зрения мне импонирует сделанный американцами почасовой комментарий полета Гленна. Новые слова: «Я запускаюсь, капсула запускается». «Обратный отсчет». «Тормозные ракеты»[666].

10 марта

Слишком часто используемые мной наречия: абсолютно, совершенно, чрезвычайно, нелепо, поразительно, невероятно. А также производные от них прилагательные. Ныне они довольно часто встречаются в речи ожесточенных (на человеческий удел) интеллектуалов. Нам приходится высказывать наши суждения в сатирической форме. Мы даже шаржируем собственные мнения. Возможно, именно лежащее в основе отсутствие воли, неспособность к действию (мы либо чего-то не делаем, хотя и можем, либо не делаем, поскольку не можем, как бы ни старались повлиять на ход событий) побуждает нас так часто прибегать к употреблению «агрессивных», экстремальных наречий и прилагательных. И самовозбуждающих.

«Вулкан». Занимательный фильм — или сюжет, который сам по себе может сделать любой фильм занимательным. Куски лавы, извергающиеся подобно пушечным ядрам; особенно живописно снижение скорости, замедление, пауза и новое ускорение. обрушивающейся на землю пылающей материи. Отколовшиеся обломки словно гигантские вишнево-красные лоскуты на фоне дыма и бледно-голубого неба. Словно скачущие огненные дельфины. Магма — расплавленная масса, из которой образуется лава. Лапифы — дождь мелких камней.

16 марта

Пэт Браун. «Наставница» секретарш в Св. Годрике. В прошлом году слегка поранила руку, сканируя документы. Потом ей становилось все хуже и хуже. Принялась ходить на работу с рукой на перевязи, отважно пренебрегая возможностью подать в суд на колледж. Сначала пришлось ампутировать палец, потом кисть. Она выжидала и выжидала, один специалист сказал ей, что наступит улучшение, другой прогнозировал самый худший итог. Все ей сочувствовали. Она испытывала боль. Надежды не было. В конце концов пришлось ампутировать всю руку. Работать она больше не могла (хотя мужественно продолжала выполнять мелкие поручения).

И вот она в психиатрической лечебнице. У нее никогда не было ни малейших симптомов душевной болезни. Но она никогда не умела печатать с той скоростью, какая необходима преподавателю машинописи.

21 марта

Ают, египтянка. На занятиях ее не было весь день, после полудня она заглянула в мой кабинет. В черном платке. Встала у стены и произнесла лишь:

— Mon p?re est mort[667].

Судя по всему, погиб он в тот же день, на рассвете, за рулем машины на пути из Александрии в Каир. Врезался в другой автомобиль. Я усадил ее за другой стол, и мы поговорили о ее семье и об отце. Она мне нравится (опасно, когда нравятся хорошенькие девушки в расцвете лет), но в ней есть рассудительность, какая-то прямота. В начале семестра я уже приглашал ее сюда — предостеречь от случайных знакомств с завсегдатаями клубов на Финчли-роуд; и мне понравилось, как она в ответ лишь пожала плечами: что, мол, за странная и нелепая идея. Она египтянка того типа, какой встречаешь в книгах Оруэлла: очень хорошо воспитанная. Начала неплохо писать, тонко подмечает окружающее, а в ее интонациях сквозит приятная горечь. Сегодня днем с ее биографией все стало ясно. У Насера зуб на их семейство; ее отец был последним взрослым мужчиной в роду (хотя в Бейруте у нее есть десятилетний братишка); мать — турчанка, очень застенчивая, легкая добыча для египтян. Они христиане, некогда очень богатые; жених Ают — молодой миллионер, приговоренный к пожизненному заключению; она писала Насеру, прося помиловать его, тот ответил, что никогда не выпустит его на свободу; а мать не может уехать из Египта, ибо тогда репрессии обрушатся на всю семью. В общем, ее положение — положение «бедной молодой богачки». Но, глядя, как она говорит на своем беглом александрийском французском, физически ощущаешь трагичность ее удела — непридуманную, обжигающую, сродни греческой трагедии, а под нею — трагедию еще более страшную, всепоглощающую. «Je savais qu’il allait mourir»[668]. Несчастный случай на дороге мог быть подстроен, не исключено политическое убийство. Но еще глубже — безнадежная фатальность. Конец касты.

Я задавал ей глупые вопросы. В таких обстоятельствах выразить сочувствие невозможно. На ум приходят самые банальные слова. В нашей беседе случались долгие паузы, и она сидела, теребя платок, окаймлявший ее белое, искаженное болью лицо. По-моему, она презирает женщин и ей хотелось просто побыть какое-то время с мужчиной. Уходя, она все время повторяла: «Vous etes charmant, vous etes tr?s gentil»[669]. Смерть стимулирует сексуальную тягу, толкает к сближению; ведь ощущаешь такую наготу, такое одиночество, холод. Гилберт и Сьюэл отнеслись к этому с привычным цинизмом; оба заметили, что она, возможно, меня провоцировала, и, не презирай я их так сильно, мне впору было бы разозлиться. Элиз тоже усмотрела во всем этом одну неприятную сторону, самый грубый конечный результат — сексуальность. Гадкое слово.

Для меня это был один из тех нагруженных ассоциациями, «чреватых» случаев, какие невозможно объяснить. Я хочу сказать, по сути поэтических или метафизических. Красота смерти и смерть во времени; несчастный случай на рассвете в Египте, отозвавшийся в полуденном Хэмпстеде. Дистанцированность существования этой девушки и ее омраченное горем лицо (обычно она весела, даже любит подурачиться). Смерть — прекрасна, прекрасно время, и девушка в этот час тоже была прекрасна. Спонтанная интенсивность переживания. Как струя льющихся слов. Как синкопа. Ни смерть, ни затаившаяся в глубинах «сексуальность» не имеют ко всему этому ни малейшего отношения. К красоте момента, когда она застыла со словами: «Mon p?re est mort».

24 марта

Перечитываю старые дневники. Умопомрачительные выплески самодовольства, тщеславия, самонадеянности. Испытываешь искушение стереть все это с лица земли. Но это означало бы предать дух дневника. Ведь он остается — и навсегда останется — таким, каков ты сам. Я рад, что вел его много лет. С самого 1948-го. Жаль, что я потратил столько времени, занося в него размышления, идеи, взгляды, — и так мало, описывая события и людей.

Nostalgie de soi[670] — неисполнимое желание вернуться в себя и заново пережить прошлое. Не думаю, что в силах человека сделать что-нибудь по-другому. Последнее означало бы не ностальгию, а физическую невозможность. Все дело в том, чтобы воскресить прошлое напряжением воли, сосредоточенным усилием памяти вернуться в места, где когда-то побывал, почувствовать, какие забытые воспоминания нахлынут. В замерших на зиму ветвях деревьев и чуде набухающих ростков.

«La grande definite, en tous, c’est oublier»[671]. Селин, «Путешествие на край ночи».

* * *

Что до Ают: такого рода переживания для меня — в глубочайшем смысле слова эстетичны. И лишь во вторую очередь эмоционально или сексуально возбуждающи.

Полемика Ливиса и Сноу Я целиком на стороне Ливиса. На мой взгляд, его критика Сноу явилась одним из самых справедливых и убедительных развенчаний гипсового идола псевдохудожественности со времен прошлого столетия[672]. И, возможно, дело не в Сноу как таковом. Но его амбициозность нелепа. Писать диалоги, рисовать сцены, убеждать мыслящих людей — все это превыше его возможностей. Странно сомневаться, делая выбор между страстным презрением Ливиса ко всему второразрядному и его картонным высокопреосвященством Сноу. Симптоматично, что все персоны второго ряда в литературном мире, «авторитетные» критики и телевсезнайки буквально сорвались с цепи, яростно ополчившись на Ливиса[673]. Налицо действительно две культуры — подлинная и заурядная.

Разбил зеркало в своем кабинете в Св. Годрике (точнее сказать, оно «само разбилось», надумав вдруг выскочить из пазов канцелярского шкафа). Итак, грядут семь лет неудач и невзгод. Начались они довольно неожиданно — с прекрасной бакстерской литографии красотки средневикторианской поры, запечатленной на обратной стороне зеркала.

30 марта

День с Поджем. Не так давно он взял у меня пятьдесят страниц «Коллекционера», чтобы на свободе прочитать в Оксфорде. Говорит, что текст «публикабелен», «отвечает издательским требованиям», а обо всем остальном — ни звука. Меня это немного раздражает, ведь не кто иной, как он сам, настоял на том, чтобы взять текст и ознакомиться. Его молчание, ясное дело, свидетельствует: «Книга плоха, но вслух я этого не скажу». Такое ощущение, что ему вообще не нравится думать, будто я способен сделать что-нибудь хорошо. Будто я способен думать иначе нежели он.

Вчера был один из его «непробиваемых» дней — дней, когда он, по словам Элиз, «выстраивает вокруг себя изгородь». В полемике между Сноу и Ливисом он занял сторону первого; заявляет, что не может дочитать «Безоговорочную капитуляцию» Во, а «Приключение» Антониони считает фильмом весьма заурядным. Впечатление такое, будто он намеренно хочет показаться недалеким, чтобы испытать меня на прочность. В нем живет некий бес, исторгающий извращенную ненависть к сочувствию, ненависть к успеху — от самого реального, несомненного и отдаленного (от него самого) до далеко не очевидного и почти немыслимого (вроде моего собственного начинания с «Коллекционером»), В его натуре есть горечь, порою оборачивающаяся суровостью, логическим позитивизмом и т. п. Он не способен принимать всерьез работу любого, кого знает лично (Джон Уил[674], Элизабет Мейвор[675]), настаивая, что единственный их стимул к занятию литературой — заработать побольше денег.

Это пахнет деньгами, заявляет он, словно никто из тех, кто его окружают, не вправе рассуждать об искусстве, о любви к жизни или о философских материях.

Вот уже несколько лет, как я чувствую себя в этом отношении старше его. Ощущаю даже, что он человек лишь наполовину Достойный восхищения, но такой, чья другая сторона неизменно одета мраком. Должно быть, это как-то связано с его браком: преждевременным затуханием любой нежности, любой сексуальности, любой способности чувствовать (в хорошем — восходящем к XVIII веку — смысле слова).

«Коллекционер» распечатывается. Вера, какую я в него питаю, не поддается объяснениям. Элиз его не приемлет. Подж, видимо, тоже; и я не могу представить себе издателей — или, если уж ДО того дойдет, литературных критиков, — которым он понравится. И тем не менее чувствую: в нем есть завершенность, он выражает именно то, что я хочу сказать. Частности могут быть неверны, их, без сомнения, можно править, но это же — как со стихотворением. Я знаю: суть верна.

«Большие змеи» Поупа. Интересная книга. Змеи совокупляются часами, порой целыми днями. Их осязание зависит от температуры.

Любопытна история о том, что делать, если на вас нападает удав. Следует плашмя вытянуться, сложив руки и ноги, чтобы он мог вобрать вас в пасть. Нельзя позволять ему просунуть под вас голову (удушит). В конце концом ему это надоест, и он примется вас заглатывать, начиная с ног. Лежите абсолютно не шевелясь, иначе он начнет сокращать мышцы. Когда дело дойдет до колен, сядьте, достаньте нож и спокойно разрежьте его раздувшиеся челюсти.

И проведите остаток жизни в психушке.

6 апреля

Невозможно писать стихи в чьем-либо присутствии. Больше всего раздражает бессмысленность существования других, чувство, что они вынуждены убивать то самое время, в которое с головой погружаешься. Ожидая, что вот-вот окажешься с ним в постели, и тогда… Между тем в стихотворении, как и в процессе его создания, времени не существует. Когда пишешь, пребываешь во вневременном пространстве, в вакууме. Не важно, что Элиз совсем рядом, в соседней комнате. Не важно, какой шум стоит снаружи. Лишь бы не музыка: симбиоз музыки и поэзии я не выношу.

Мысль о том, что поэтический мир (Парнас) далек от повседневного, в корне неверна. Это просто шаг в сторону, мимолетное отступление. Ведь без стихов слоняешься целые недели, им ничего не стоит улетучиться. Делаю этот вывод, по большей части исходя из того, как быстро выходишь из мира поэзии: достаточно поднять голову от листа бумаги и сказать какую-нибудь глупость или банальность. Подъем и спуск с Парнаса — дело секунды.

8 апреля

Уоттс «Путь Дзэн». Интересный человек, хорошая книга[676]. Думаю, я (и Европа) слишком долго насмехались над дзэн-буддизмом. Снова и снова натыкаюсь в ней на тезисы и наставления, к которым давным-давно пришел в «Аристосе»: о необходимости осознать «сейчас» как ключевой момент существования и о многом другом. Строго говоря, если вообще можно говорить о моей религии, я в гораздо большей степени дзэн-буддист, нежели христианин. Ведь мое безразличие к добру и злу, отказ верить в то, что зло непременно чревато злом, а добро — добром, — все это и есть Дзэн. Подчас это мысленное сходство столь велико, что возникает впечатление, будто я открыл чью-то книгу и прочел на ее страницах стихотворение, созданное мною самим. D?j? vu[677], попросту говоря.

Как рецепт к существованию дзэн-буддизм незаменим. Весь вопрос в том, пришли ли мы в этот мир для того, чтобы жить, или зачем-то еще. Дзэн умалчивает о том, какая нагрузка ложится на нас после смерти, о том, что нам надлежит сделать, чтобы и впредь приносить пользу человечеству (или, в редчайшем из случаев, обрести бессмертие). То есть в европейском смысле слова о нашем «долге» перед миром, в котором мы пребываем и из которого безвозвратно уйдем. («Безвозвратно уйдем», само собой, плеоназм. Но, разумеется, я имею в виду не жизнь-после-смерти или тому подобную ахинею.)

* * *

Буквально все, кого мы знаем, вовлечены в дискуссию по поводу испытания водородной бомбы[678]. Меня этот вопрос абсолютно не волнует. Прежде всего, в реально-политическом плане, отказ Британии от ядерных испытаний и разрыв с американцами никак не отразится на проблеме выживания страны в глобальном ядерном конфликте. Можно даже предположить, что такой отказ уменьшит нашу возможность выжить — поскольку будет способствовать еще более ожесточенной конфронтации между США и СССР, открывая обоим (еще более провоцирующе, нежели сейчас) полигон, где два эти гиганта смогут соревноваться, спасая от гибели собственные территории.

В социальном плане этот вопрос не волнует меня потому, что столько людей смакуют свое противостояние ядерному оружию. С моей точки зрения, протестуют против него в принципе. Иными словами, протестуя, реализуют собственную индивидуальную потребность быть в оппозиции, не слишком задумываясь о результате, к какому это может привести. Проще говоря, таково излюбленное отношение soi-disant[679] либералов.

На метафизическом или философском уровне я равнодушен к этой проблеме потому, что зло нередко влечет за собой благие последствия. Понятно, в дзэн-буддийской системе ценностей, в которой зло и есть добро.

Равнодушен я и в личном плане, ибо, даже будь я против продолжения испытаний, едва ли согласился бы с тем, что данный способ протестовать, с моей точки зрения, оптимален.

9 апреля

Фильм о вулканах. Только сегодня понял, почему он мне так понравился, особенно слово «магма». Любое хорошее стихотворение — вулканическое извержение, выплеск скопившейся в мозгу магмы. Я имею в виду не то горячечное «озарение», о котором грезят непоэты, но то преодоление, то проникновение к сути сквозь твердую оболочку нормальности, банальной прямолинейности, хаос невнятных и бессмысленных слов. Тот прорыв, каким оказывается любое стихотворение.

* * *

Стихотворчество — волевой акт, бурение в поисках магмы, а само стихотворение и есть магма, извергающаяся, изливающаяся, капающая или сочащаяся из глубин. Вероятно, можно даже прогнозировать, где случится извержение вулкана, очертить район, в каком оно может произойти. Но предсказать момент извержения невозможно. И не исключено, что даже с местом предполагаемого извержения выйдет осечка: вулкан-стихотворение может начать клокотать в любой точке земного шара.

13–15 апреля

Ужасный уик-энд в Ли. Очень холодно, несмотря на время года. Бессмысленный треп, впустую потраченные часы. Полное погружение в maya[680]: нескончаемое извержение серых, незначимых вещей.

«Оливер Твист» — отвратительная книга. Она показывает Диккенса таким, какой он есть: блестящим и виртуозным мастером второсортного письма. Позолота сходит, как она сошла с викторианской посуды — намного быстрее, нежели с настоящего изделия (к примеру, произведений Джейн Остин). Просматриваю «Куотерли ревю» за 1837 год: выражая худшие опасения в связи с «Записками Пиквикского клуба», журнал надеется, что «Оливер Твист» поднимет акции Диккенса у читателя; чего и следовало ожидать. Эта книга — в духе своего века: Роуз, Харри Мейли, миссис Мейли и Оливер — существа эстетически отталкивающие. Единственно убедительны лишь «дурные» персонажи романа. К тому же на нем лежит отпечаток буржуазного снобизма и антисемитизма.

Великие писатели рисуют положительных персонажей, в которых можно влюбиться, — убедительные образы «хороших» людей.

22 апреля

Пасхальное воскресенье. Э. вышла прогуляться с матерью и сестрой. Приехали на праздники. И сводят нас с ума. Ее мать даже нельзя возненавидеть: она ведь «добра желает» — со всем пафосом и несносной бессмысленностью, какие заложены в этом слове.

Когда они ушли, я принялся наблюдать за девчушкой на крыше напротив, по ту сторону садов на Черч-роу. Стоял первый погожий денек в этом году: бесподобное английское голубое небо, ни облачка, воздух теплый и светлый, зеленеющие побеги, розовые искорки распускающегося миндаля, поющие птицы. Девчушка находилась на крыше в обществе мужчины, без конца ее фотографировавшего. Я не мог понять, отец он ей или нет, если да, то во всей ситуации был оттенок чего-то инцестуозного. Подглядывая за ними в телескоп, я увидел, что она — очень хорошенькая, похожа на ирландку, с золотисто-рыжими волосами и зелеными глазами, озорная, подвижная, дразнящая, капризная, все чуть-чуть напоказ, будто знает, что на нее смотрит еще кто-то, кроме ее спутника. Нечто вроде старлетки-любительницы — или настоящей старлетки. Была поодаль и еще одна женщина светлая блондинка лет сорока или около того; пока девчушка принимала по сто поз в минуту, она не снизошла удостоить порхающую по крыше парочку и взглядом. На девчушке был очень красивый зелено-голубой итальянский сарафан и пунцовая соломенная шляпа. Во всем блеске юного очарования — на грязной крыше, а рядом — похожий на быка мужчина с экспонометром и камерой «Роллифлекс». В какой-то момент она разразилась индийским танцем — и довольно умело, должно быть, жила в Индии, — а затем с места в карьер перешла на твист. Затем, кокетливо повернувшись, вытянула из-под сарафана снятый бюстгальтер и распласталась всем корпусом вокруг печной трубы. Любопытно подглядывать за людьми в телескоп. Будто на птиц смотришь. Словно в жизни не видел не скованного приличиями (я хочу сказать, беззаботного, а отнюдь не возбужденного) женского личика. А девчушка — та была полностью погружена в собственное очарование; все вытягивала и вытягивала вперед голые руки, позируя даже тогда, когда быкообразный мужчина не смотрел в ее сторону. Чуть позже она сняла сарафан и растянулась на крыше в бикини; на миг приподнялась, и длинные волосы заструились по плечам, совсем как у боттичеллиевской Венеры или Примаверы. Она была неотразима скользящей малогрудой и широкобедрой девической красотой, в которой светился какой-то будоражащий оттенок застенчивости, неуловимого перехода от ангельского к сексуальному. Не исключаю, что исходные мои побуждения были нечисты: одно праздное любопытство, Удовольствие, которое я неизменно получаю, разглядывая тот или иной объект (люди, к слову сказать, в этом смысле самые интересные объекты, а визуально самые интересные из них, разумеется, хорошенькие девушки); однако постепенно ко мне приходило понимание, что я испытал столь же прекрасное переживание, как то, что осенило меня при встрече с Ают (21 марта). В себе носишь такой груз условностей, такое обилие вещей и действий, порождающих чувство вины, что требуется время, чтобы распутать и уразуметь истинные мотивы. Английский джентльмен изречет: «Наблюдать за девушкой, нежащейся на солнце, — невоспитанность»; психолог поставит диагноз: «Это вуайеризм, демонстрирующий неадаптированность к социуму». Однако (и то, что это так, вновь и вновь констатируется в книге о дзэн-буддизме, которую я читаю) красота события существует совершенно отдельно от побуждений того, кто ее наблюдает. По сути, эстетическое оправдание не так отрешено от морали, как кажется. Всегдашнему вуайеру (и только ему) такого оправдания по гроб жизни не дождаться. Дзэн прокламирует лишь одно: не старайся раскладывать события по полочкам, не категоризируй их. Отдавать — значит быть восприимчивым к происходящему вокруг.

Говоря европейским языком, это значило ощутить Примаверу. Сегодня, в пасхальный понедельник, опять пасмурно и холодно — и что за радость глядеть на эту крышу, такую унылую, такую привычную под ватно-серым небом! Само собой, увиденное было чудом, в высшей степени поэтичным, обещанием красоты, озаренным сиянием тех редкостных случаев, когда повседневность и время переливаются в искусство, рождая формы, к которым стремятся величайшие из творцов. Это и есть событие. И, что бы обо мне ни сказали наблюдатели (а мы всегда выносим оценки любым действиям третьих лиц), к делу это отношения не имеет.

Пережитое исполнило меня ощущением несказанного, лихорадочного счастья. Когда наши вернулись, я все еще был как на крыльях. Как хорошо, что у меня есть Э.: ведь когда ты одинок, такие переживания не могут не показаться подозрительными. В том, что испытывает одинокий человек, всегда есть оттенок онанизма. Владеть кем-то (в обоих смыслах слова) можно, лишь имея эмоционально стабильную сердцевину — и это, несомненно, сердцевина любви. Разумеется, я не склонен отрицать сексуальную подоплеку таких переживаний; но теперь для меня очевидно, что именно в силу того, что подобные озарения сексуальны по форме, нет необходимости прятать их от чужих глаз. В них нет ничего, чего следовало бы стыдиться. Утверждать обратное — то же, что считать достойным осуждения признание красоты определенных сторон религии (к примеру, обрядов, архитектуры храмов) человеком, не разделяющим церковных догм.

Селин «Путешествие на край ночи». Замечательная книга. Я ставлю ее в один ряд с «Условиями человеческого существования» Мальро и «Чумой» Камю. Сотни духовных детей у этой книги. Вся американская традиция — от «потерянного поколения» до битников. Романы Сартра. Острое, горькое бессилие; оно напоминает мне «Кандида» Вольтера. И Ларошфуко[681].

4 мая

«Коллекционера» перепечатали. Элиз отнесла рукопись агенту, Джеймсу Кинроссу из «Энтони шейл лимитед».

Перепечатка обошлась в двадцать один фунт.

Сейчас работаю над «Поездкой в Афины».

Стрижи.

В Бате[682]. Кажется, в этом году отдыхают буквально все; он стал частью Богатого нового мира. Отдыхать надо два раза в год.

После Лондона Ват приводит в ступор: великолепный тихий и медленный городок, кажущийся богатым и цивилизованным. Считать, что за пределами Лондона простирается лишь пустыня, — заблуждение. Истина заключается в том, что стиль жизни некоторых провинциальных городов, конечно же, ничуть не хуже лондонского. Разница лишь в том, что столица живет в ногу со временем. В Бате я все время ощущал, что жители чопорны и сдержанны, но это побочный эффект добротного провинциального стиля жизни. Все здесь несколько старомодно, враждебно по отношению к столице; все, так сказать, подчеркнуто «батское».

Мы прибыли на поезде — окунувшись в солнечный свет. Ни разу еще, когда я садился на поезд в Пэддингтоне, не бывало иначе. Я привык ожидать этого момента. Где-то за Редингом сразу выходит солнце.

В Лондон вернулись автобусом. Поездка довольно долгая, после Рединга противная. Лондон начинается в Слоу. И после Вата кажется перекошенным, черным, переполненным людьми. Чересчур плотным.

Пока мы были в Бате, я не раз говорил, что хотел бы там жить, однако он выбивает из колеи по двум причинам. Первая — климат: нам все время хотелось спать. Другая — культурная: город живет прошлым. Слишком много вялости и влажности; недостает холода, сухости, темноты.

Напоминает Экс-ан-Прованс: чудесное место, чтобы жить в отдалении от жизни.

14 мая

Элиз работает в Св. Г.

15 мая

Письмо от м-ра Кинросса.

«КОЛЛЕКЦИОНЕР»

Уважаемый мистер Фаулз!

Благодарю Вас за возможность ознакомиться с Вашим романом.

Я считаю его многообещающим — в том смысле, что он может вызвать сильные ощущения у читателей, и поздравляю Вас с тем мастерством, с каким Вам удалось охарактеризовать персонажей на протяжении первой его части.

Не могу сказать, что меня вполне удовлетворяет его композиция: книга слишком отчетливо распадается на две взаимосвязанные, но совершенно различные точки зрения. Мне кажется, столь отчетливое разделение скорее отвлекает читателя от романного замысла как целого, в то же время постоянно удерживая в напряженном ожидании. Но и при этом Вы написали многообещающее произведение, заслуживающее несомненных похвал.

Есть ли у Вас возможность навестить меня? Я был бы весьма признателен, если бы мы могли встретиться и коротко переговорить, прежде чем я разошлю текст издательствам.

Если Вы профессиональный романист, я, возможно, предложил бы Вам внести некоторые коррективы, с тем чтобы переживания обоих персонажей предстали в перекрестно-монтажном виде; не исключаю и большего: преобразовать вторую часть Вашей книги в новую первую. В то же время я вполне сознаю, что перспектива подобной масштабной переделки может не вызвать у Вас одобрения; в любом случае никогда не знаешь, не принесут ли подобные изменения задним числом разрушительных для авторского замысла результатов.

Как бы то ни было, прошу Вас приехать ко мне, буду очень рад с Вами познакомиться.

Искренне Ваш,

Джеймс Кинросс,

директор и литературный агент[683]

18 мая

Отправился повидаться с м-ром Кинроссом в его просторном офисе с большими светлыми окнами в мансарде дома на Графтон-стрит. Встреча чем-то напоминала сеанс психотерапии: так много комплиментов, что я не в силах был сдержать улыбки от удовольствия, — сознавая всю нелепость происходящего. Кинросс — эдакий либерал-тяжеловес, добродушный слон или морской лев, вышедший из стен Итона. Невозможно понять, что скрывается за всем его многословием, похвалами, уклончивостью: проницательность или бездонное пустозвонство. Честно говоря, не знаю. Возможно, первое. Мне он очень понравился. Понравилось, когда он сказал:

— Стивен Спендер. Не выношу этого сукина сына.

За самодовольство, я думаю.

Бульвер-Литтон[684] «Пелэм» (1828). Ужасно плохой плутовской роман, полный неправдоподобных поворотов, скользких обобщений, французской болезни и всего того, что гниет в мусорном баке литературы. И все-таки продолжаешь его читать. В нем есть жизнь, быстрый и упругий повествовательный ритм. Его, как и не очень хорошие американские фильмы, выручает скорость. Как и роман Эмиса. Кингсли Эмис — Бульвер-Литтон нашего времени.

21 мая

Уважаемый мистер Фаулз!

Весьма признателен за Ваше письмо от 20 мая.

Можете быть спокойны, что Вашу книгу (сегодня она уходит в издательство «Кейп») издатели получат под Вашим новым псевдонимом[685].

Я был чрезвычайно рад с Вами познакомиться и с нетерпением жду другого произведения, о котором мы с Вами говорили. Непременно доставьте нам еще один экземпляр «Коллекционера». Возможно, поступят предложения об экранизации. Искренне Ваш,

Джеймс Кинросс,

директор и литературный агент

24 мая

Из Лаоса вернулся Денис Шаррокс. Не изменился, выглядит даже чуть моложе. Я обрадовался ему, ведь в отсутствие старых друзей забываешь об их недостатках. Он всегда, или почти всегда, играет какую-нибудь роль; с ним никогда не удается добраться до сути. Рассказывает забавные истории о Лаосе и Карачи, точно и умело воспроизводя местный выговор. Очень быстро соскальзывая в свое дежурное «я» маску северянина, не доверяющего югу и порядком потрепанного жизнью. А также напяливая еще одну не слишком убедительную маску — парня-что-надо, пьющего, волочащегося за женщинами и ни в чем не знающего удержу. Его ни за что не заставишь всерьез говорить о себе или о чем угодно, кроме книг. И он, и Моника усвоили эту мерзкую послевоенную привычку (она ведет начало с «ООЗ»[686] хотя нет сомнений, что такие разговоры можно было услышать еще в первой актерской гримерке) обессмысливать все искреннее и серьезное, пряча в кокон вызывающих смех акцентов. Таков общепринятый сегодня способ скрывать, во-первых, нехватку ума, во-вторых, черствость сердца. Если вы не в силах поддержать разговор на требуемом интеллектуальном или эмоциональном уровне, просто начинаете гнусавить, сводя его содержание до полнейшей глупости.

Это всего лишь незначительные дефекты натуры Дениса, остающегося, как мы до сих пор ощущаем, обаятельным и по сути приветливым фланером по жизни. Он по-прежнему тонок и во многих жизненных мелочах проявляет себя прекрасным дипломатом. У него, должен признать, дипломатичность кажется добродетелью качеством, заслуживающим похвалы. Даже то, что он порой переходит на смешной говор, возможно, свидетельствует о такте: он не хочет, чтобы Моника чувствовала себя отчужденной.

Что до Моники, то мы оба пришли к выводу, что не выносим ее. Элиз называет ее наседкой. В обществе Дениса она ведет себя раздражающе ребячливо. Все время кудахчет, воркует и мяукает, как избалованный котенок. Дуется на нас и на разговоры, которые мы ведем. Ей недостает культуры; в результате она ненавидит культуру. Само ее присутствие окисляет атмосферу; ее непреоборимая решимость страдать и выглядеть страдалицей с назойливостью требует аудитории. На самом деле есть в этом что-то свинское. Глубоко эгоистичное.

«Реквием» Бриттена. Величайшее свершение в британском искусстве с 1922 года. (Когда вышли «Бесплодная земля» и «Улисс».)

Все, что сегодня налицо, — выжившее. (То, что не выживает, не имеет голоса. Я имею в виду: мир, в котором мы обитаем, — по большей части выживший мир и все наше искусство сотворено выжившими.)

3 июня

Впервые после 1955 года перечитываю «Остров и Грецию»[687]. Ужасно, по большей части. Резонерство, беллетристичность, дикие несообразности в том, что касается вымысла и диалога. Неудача, во-первых, потому что это ни рыба ни мясо (и не Фаулз): переходы от путевых заметок к вымыслу смехотворно неуклюжи; во-вторых, это была попытка уместить все на свете в маленькую сумочку Во многом я долгое время жил впечатлениями этих двух лет (отнюдь не чувством собственного успеха; я имею в виду совсем другое): просто это была необыкновенно обильная пища. До сих пор не переварил ее до конца. Смешно было даже пытаться сделать это так быстро.

11 июня

Фрэнсис Бэкон в галерее Тейт. Любопытный пример озарения, видения мира, побеждающего все вокруг. По всем живописным меркам он далеко не лучший из живописцев; это очевидно. В нем нет ничего изящного. Чувствуешь, как он царапает и мажет, вонзается кистью и режет, пока чего-то не добьется; и, похоже, правда, что он многое уничтожает. Осечек на его пути, должно быть, немало. Чего у него не отнимешь, так это блестящего умения опускать ненужное и выбирать центр (опорную точку) картины. Его «видение» — страх перед человечеством и человеческой плотью. Пустота человека; низменность человека; низменность плоти. Двое нагих мужчин, насмерть схватившихся на постели; распятие человеческой туши. Думаю, если его манера не изменится, репутация поблекнет. В его взгляде на мир слишком много экспрессионистски-декадентского (Германия 1930-х годов). Добровольное тяготение к извращенному; взрезанное чрево. Я хочу сказать, он не творец, а очевидец. Гойя, не создавший ничего другого, кроме офортов.

19 июня

Майкл Шаррокс. Мальчики в его начальной школе (Крайст-черч-Хилл) разделились на две соперничающие группы. И все свободное время дерутся друг с другом.

— Вы разве не играете?

— Мы деремся. Играют только девчонки.

Любого, кто отказывается влиться в ту или иную группу, постоянно задирают и избивают. Майклу ни та ни другая группа не нравится, но он думает, что, может быть, вступит в какую-нибудь — «на пару дней». К вопросу о природе микрокосма!

«Любовь… любовь?» Стэна Барстоу. «Как Золя», — гласит аннотация на обложке. Но все эти романы о провинции на самом деле — полная противоположность Золя во всем, кроме реалистических деталей. Золя бесстрастен, его персонажей мы видим, а не чувствуем. Барстоу — сентименталист; иными словами, он, подобно Силлитоу и Брейну, рисует героя, который, при всех своих недостатках, может нравиться. Мне не слишком импонирует эта типично современная особенность — своего рода роман между автором и персонажем (в ней есть нечто нарциссическое); но уж Золя наверняка был бы последним, кто одобрил бы такое положение дел.

3 июля