Часть первая ОКСФОРД

Часть первая

ОКСФОРД

63, Филбрук-авеню, Ли-он-Си, 11 сентября 1949

Какое скучное существование, в него вплетены также ненависть, раздражение и печаль. Никаких попыток изменить жизнь или ускорить ее темп. Хозяйственные заботы занимают целый день — уборка, выбивание пыли, работа с пылесосом, перестилание постелей, шитье, мытье посуды и тому подобное. До ужина никто даже не присядет. Это плохо, но теперь видно, как малы комнаты и сам дом. Детская забита вещами, в ней всегда беспорядок; в столовой темно и мрачно, — только гостиная поприличнее, но там никто не живет. Изолированность существования — не с кем поговорить, не с кем посмеяться. Здесь я чувствую себя отшельником — противоестественное ощущение. Непреодолимое желание увидеть новые лица, новые места, завести новые знакомства. Как много мог бы я им рассказать, но мешает непонятное сопротивление! Эта вечная атмосфера упрямой враждебности.

24 сентября

Два прекрасных явления. Огромное, бескрайнее, залитое закатом небо — изысканное, без чванливости, но вся красота, как ни странно, сосредоточена на востоке, на западе же — низкие, темные облака. Часть торичника под микроскопом — как маленький зеленый сатурн[6]. Крошечный сверкающий шарик окружен прозрачным кольцом. И еще затянутые туманом паруса барж на Темзе. Забавная вещь. Перед тем, как бросить скомканную бумажку в желтый кувшин, заменяющий мне корзину для бумаг, я сказал себе: «Шансов попасть туда — столько же, сколько у меня быть гением». Комок скользнул в кувшин бесшумно, хотя шансы были по крайней мере двадцать к одному.

Еще один день, полный молчания; слушаю банальности, произносимые другими. Ужасный час, когда вечером повторяют и обсуждают пустейшую информацию, полученную от пришедших в гости родственников. Хотелось бы знать невозможную вещь — два математических подсчета. Первый — график количества слов, произносимых мною в течение года изо дня в день, с момента, как я открываю глаза, и до того, когда смыкаю. В этом доме он опускается почти до нуля, в других местах будет в норме. И второй — количество слов, произносимых мною и матерью: Давид и Голиаф!

Визит незнакомых родственников пугающе воздействует на самую глубину моего существа. Я чувствую себя неловко не из-за сознания моего превосходства, а потому что понимаю: они считают именно так. Возможно, виной сверхчувствительность, но им действительно не по себе в моем обществе.

Попытка найти себя — постоянная смена кожи, причем новая всегда уступает предыдущей в красоте и ценности. Но под каждым новым слоем — семя истины, все большее приближение к себе. Такому саморазоблачению нет конца, но восприятие притупляется.

Быть поэтом, постигать красоту — то же, что и постигать природу, — дар. Не важно, являешься ли ты сам творцом. Достаточно обладать поэтическим видением. Зреть сокрытую красоту. Подобное было со мной сегодня вечером, когда, стоя у открытого окна, я услышал, как кто-то вдалеке посвистывает. Я проникся разными состояниями вечерних улиц, среди которых были прогулки с любимыми женщинами, переливы темно-синего и белого, непривычная ночная пустота. Все это я ощутил мгновенно, обвал впечатлений, их невозможно удержать. Алжернон Блэквуд: «Чувствовать, как поэт, не значит быть поэтом»[7]. Это правда, но поэзия не сводится только к напечатанным словам. Главное — философский взгляд на вещи, эпикуреизм, гедонизм.

25 сентября

Три часа ночи. Звучит потрясающий нью-орлеанский джаз — кларнет в нижнем регистре, очень живые туба и корнет. Поет Бесси Смит. Тут есть настоящая музыка, которая будет продолжать жить.

Опус 55. Необыкновенная мощь, присутствует таинственная лиричность поздних квартетов[8].

Лихорадочно тянет писать. Университетские задания побоку. Множество идей для «Коньяка» и уныние из-за отсутствия времени для их воплощения. «Коньяк» должен быть понятным и доступным — искусство отдыхает. Идея сформировалась за два предрассветных часа.

30 сентября

Опять полчаса жутких разговоров. Я еле удержался от смеха. Предметы беседы самые банальные — цены на матрасы, замужество дочери миссис Рэмсей, связавшей судьбу с врачом из Монреаля. Коснулись и поэзии. Невозможно пытаться им что-то объяснить — это выше их разумения. Об искусстве нельзя заговорить, чтобы тебя тут же не причислили к «высоколобым». Господи, как я ненавижу это слово! Стоит заговорить о философии, как тут же всплывают имена Томаса Харди и Дарвина. Исходит это от la mure[9]. Она всегда начеку. От меня требуют, чтобы я говорил и высказывал свое мнение, но стоит мне это сделать, как она тут же вмешивается и твердит свое — не важно, разбирается ли она в предмете, имеет свою точку зрения или нет. Мне с большим трудом удается не вылезать из своей раковины и хранить молчание. Нельзя никого обижать. От le pure[10] я, можно сказать, защищаюсь — все современное игнорируется, старость подозрительно относится ко всему новому.

К этому проклятому городу я чувствую пылкую ненависть. Не столько из-за его географического положения (когда-то я очень любил Девоншир), сколько из-за сложившегося в нем стиля жизни и людей, позволивших лишить себя красоты бытия. Мои симпатии на стороне юноши, сбежавшего отсюда, чтобы стать тореадором. Уверен, он ощущал ужас этого места. Для чувствительного человека такой город не менее кошмарен, чем для человека без воображения город под бомбежкой. Узость мирка, невежество, бесцветность — вот что убивает. Нет интересных людей, с которыми можно поговорить, нет людей искренних, нет никаких необычных занятий.

И наконец высшая оценка — «приличный». Это слово я тоже ненавижу! «Приличная девушка», «приличная дорога». Приличный — это бесцветный, практичный, держащий нос по ветру, с узкими интересами, сплошная заурядность. Брр!

Оксфорд, 6 октября

Перечитал кое-что из ранних стихов. Плохи все. Словно увидеть себя в кино — голым среди толпы.

А потом почувствовать, как распускаешься, словно цветок.

7 октября

Ленч с Гаем Харди, Бэзилом Бистоном и серьезным поляком[11]. В Кемпе. Никогда не могу сосредоточиться на тех, с кем пришел. Всегда за соседним столиком оказываются более интересные люди. Красивые женщины. Кажется, что Гай и Б. Б. прочно обосновались в этом мире — сидят на террасе у моря, а меня проносит мимо, и я, несчастный, с завистью гляжу на них. Но я обладаю сокровищем. И могу достичь террас и земель еще прекраснее.

Бессмертие — условность, никчемная вещь. Совсем бесполезная. Нет смысла на него рассчитывать. В нем ни красоты, ни радости. Жизнь нужно спланировать так, чтобы уместиться в отведенный срок. Внутри замкнутого круга. За стенами театра аплодисменты не слышны. Ничтожество, сумевшее прославиться при жизни, живет и тем самым обладает огромным преимуществом перед поэтом, обретшим славу после смерти и пребывающим во мраке. Бессмертие — могильный камень духа. Какой прок от могильного камня?

5 ноября

Ночь Гая Фокса. Огромная толпа испытывает подсознательное удовлетворение от того, что нарушает установленный порядок. Большинство — студенты последнего курса, они наблюдают за происходящим, и только несколько наиболее активных кричат, вопят, поют, произносят речи. Во всем этом есть какая-то неестественная натужность. Ввысь взлетают ракеты и шутихи, и когда они гаснут, люди шарахаются от места их падения. Полицейские и университетские надзиратели бездействуют. Автобусы еле ползут, студенты раскачивают и опрокидывают автомобили. Многие карабкаются на подмостки памятника Мученикам[12], потом толпу несет к ресторану «Тадж-Махал», там один человек лезет наверх, все орут, народ прибывает. Из окон льют воду.

Нельзя не презирать весь этот canaille[13], шумный и крепко поддатый, ничего хорошего он не делает. Большинство позирует и выглядит при этом смешно. Очень много девушек, они, видимо, испытывают настоящее волнение.

В какой-то степени в этом можно видеть проявление доброй воли граждан; все, или почти все, слились в едином порыве, наслаждаются жизнью, вместе с полицейскими и надзирателями символизируют самые разные переживания и в конечном счете жизненный детерминизм. Г. X. и Б. Б. получают от всего этого огромное удовольствие и только ищут возможность продемонстрировать презрение к законам. У меня же нет других желаний, кроме как быть наблюдателем, мне хочется побывать всюду и все увидеть, в том числе лица людей. У Роджера Хендри[14] та же позиция, но он не так последователен, ему приходится притворяться, хотя такая вольница ему не по нутру.

Слишком много пустых, праздных лиц.

Было мучительно видеть девушку в зеленом — героиню «больничного» рассказа — в обществе крепкого, хорошо сложенного молодого человека. А надо всем этим в ясном ночном небе почти полная луна. После серенького, дождливого дня не очень холодно. Хотелось бы видеть, как кто-нибудь из тех, кто взобрался на памятник, свалился оттуда и разбился до смерти. Задержка дыхания и неожиданный взрыв смеха — то, что надо.

12 ноября

Исповедальный вечер у Поджей[15] с Фейт[16].

Фейт, любопытный тип экстраверта, доминирует в разговоре, голос ее поднимается до визгливых нот (когда хочет кого-то переспорить), дерзкая, с мальчишескими ухватками, говорит о своем монашествующем отце — по ее словам, она о нем часто тревожится.

Подж и Эйлин — великолепный дуэт, и в ладу, и в разногласии.

В течение всего вечера я молчал (с утра чувствовал себя нездоровым и мучился от этого), понимая, что не способен отстаивать свою точку зрения. Не из-за застенчивости и обостренной чувствительности — мне не хватало чего-то большего, чем утраченной живости. Во мне присутствуют два начала: я сам, рождающий мысли и заражающийся словесной энергией от других, тогда во мне бурлят нужные слова, острые мысли и тому подобное; и мое второе «я», неспособное поддержать никакую беседу.

Ничем не примечательное возвращение домой [17] с Фейт; я зевал, она посвистывала и пела. Во мне бродило смутное желание объяснить свое состояние и узнать, о чем думает она. Сырой, теплый, ветреный вечер.

В такие моменты я осязаемо чувствую философию жизни. Быть убедительным, наблюдать, анализировать — это внешнее; внутреннее — фиксировать и творить. Абсолютно необходимо соблюдать равновесие, то есть — никогда не уходить в себя полностью, всегда сохранять намерение созидать красоту для других, каким бы малым ни был твой вклад. Теоретически я хотел бы быть сущностью, испытывающей постоянные воздействия, которые ее формируют, не меняя, однако, главного устремления — творить красоту. Не стану притворяться и утверждать, что это естественная позиция; она ведет к подавлению чувств, опасному дозированию потребности выражать себя, к повышенной рефлексии. Есть и преимущества: 1) формирующее окружение (хотя какой-то доли объективности и самокритики следует достичь); 2) окончательный результат — внешнее признание, слава благодаря воплощенной красоте. Творение — выход, отдушина, а не только конечная цель. Самое главное — постоянная забота о совершенствовании мастерства, вера в себя и ревностное служение до конца.

Думаю, для меня это кратчайший путь к самореализации, принимая во внимание — а таково мое мнение сейчас, — что все относительно и красота не вечна. В бессмертной славе я не вижу особого прока и все же верю, что человек против всех законов логики творит добро, создавая прекрасное произведение, — пусть оно и не вечно. (Не забывая о пространственно-временном законе: ничто из существующего не может исчезнуть.) Надо стремиться добиться славы при жизни; лезть вперед — противоестественно, но это необходимо.

Мы поговорили также о взаимоотношениях детей и родителей.

Трудности возникают, когда наступает прозрение. Родите-ли — другие, они самостоятельные люди, не лишены недостатков и часто оказываются не на высоте. Нужно сохранять прочную связь, основанную на уважении (Э)[18], однако о каком уважении может идти речь, когда «истина» (пусть на самом деле и фальшивая) кажется такой очевидной. Если родители кажутся недостойным х, как увидеть в них уважаемый у? Это будет лицемерием и уступкой условностям. Все равно как, будучи атеистом, стать главой англиканской церкви. Любопытная теория Эйлин: разрыв с семьей способствует становлению личности; в счастливых семьях дети не могут ни воплотиться в родителей, ни отторгнуть их, и потому вязнут в семейственности, не реализуя свою индивидуальность.

Затянувшийся период недовольства собой, теряю веру. Нет сомнений: некоторые замыслы, особенно пьес, хороши, но мешает невозможность надолго сосредоточиться и еще сомнения — хорошо ли я владею техникой, способен ли довести дело до конца. Более того, понятно, что по меньшей мере в течение года никаких перемен не будет. А временами сознательное уединение достигается с таким напряжением, что отнимает всякую уверенность в своих силах.

21 ноября

Постоянный уровень самооценки и периодические поползновения писать, но этим позывам суждено погибнуть, потому что нет времени направлять вдохновение в определенное русло. Чувство потери.

Д.У.[19] Опрятен, безупречный вкус, из состоятельной семьи. Ничем особенным не выделяется, разве что проблесками остроумия, общительный. С ним легко иметь дело. Щеголем его не назовешь. В манерах есть нечто французское, он не типичный англичанин (несколько лет провел во Франции).

Г.X. Служил в английских военно-воздушных силах, числится пилотом запаса. Хладнокровный, бестактный, бывает непреднамеренно груб — из-за самоуверенности. Умен, но лишен воображения. Его эгоизм, хоть и не очень бросается в глаза, все же заметен — частично из-за того, что он его просто не осознает. Не столько неприятен, сколько раздражает. Самоуверенность не чрезмерна, но она есть. Чувствительные люди не бывают самоуверенными. Окружающие его любят.

Р.Ф. Религиозный, глуповатый, недотепистый. Хочет быть школьным учителем. Много занимается, не позволяет себе расслабиться. Носит в лацкане пиджака значок бойскаута. Плохое французское произношение, много глупых фраз. Его наивность иногда доводит до бешенства. Всегда готов помочь, на него можно положиться. Увлекается фотографией. Чувство прекрасного отсутствует. Маловпечатлительный.

П.У. Наиболее интересный характер. Бывший военнопленный, отличное положение в Оксфорде. Президент Французского общества и Драматического общества Оксфордского университета, редактор «Isis». Тихий, молчаливый, невысокого роста, круглолицый, всегда носит темные очки. Его прошлое и молчаливость наводят на мысль, что в нем есть потаенные глубины, но их может и не быть. Его не назовешь суровым или нетерпимым, он исключительно тактичен, никогда не бывает невежливым, резким или грубым. Хорошее чувство юмора, взвешенные суждения, удачные реплики. К нему прислушиваются. Сегодня он впервые за время нашего знакомства чуть приоткрылся в разговоре, признавшись, что робеет в дискуссиях.

М. Л. Г. Характер легкий. Провинциалка из Прованса, но без ярко выраженных черт южанки, разве что темперамент поживее. Замечательное чувство юмора, хорошее воспитание, очень вежливая. Не ханжа, но вид неприступный. В обращении нет той теплоты, какую можно встретить у молодой англичанки (без всякого намека на скрытую влюбленность).

А.Ф. (Анри Флюшер)[20]. Темпераментный провансалец, небольшого роста. Хорошее чувство юмора, великолепный собеседник, его диссертации по литературе демонстрируют широкий научный кругозор и в то же время полны софизмов. Наружность нерасполагающая — хитроватый, лукавый взгляд, но это обманчиво. Прекрасно говорит по-английски, однако произношение ужасное.

3 декабря

Для двадцатого века характерно изобилие писателей, трудно выделиться из этой клокочущей массы. Нужен порядок; гения оттесняют, душат. Приятно вообразить некое совершенное государство, где писать могут только признанные писатели. Рост образования способствует появлению все большего числа неопытных новичков в искусстве, каждый хочет попробовать свои силы. Потребность в яркой индивидуальности.

Ехал на велосипеде по мокрой дороге, облака стремительно неслись по небу, полная луна светила сквозь них, создавая поразительные эффекты — розоватые пятна среди непрозрачной массы. Дул резкий западный ветер. Меня охватил радостный порыв, чувство единения с природой, я испытывал счастье от сознания, что я человек — ведущий актер на фоне гармоничного окружения. Такое ощущение более свойственно человеку из восемнадцатого столетия, но, если ты действительно его переживаешь, оно наполняет тебя безграничной радостью. Все в мире связано любовью, пантеистическим восторгом. Наука и цивилизация постепенно вторгаются в эти отношения между человеком и природой, но некая не поддающаяся изменению бессмертная стихия препятствует их полной победе. Небеса остаются. Когда испытываешь подобное состояние, кажется, что видишь Землю Обетованную.

Три дня спустя. Красная божья коровка, несмотря на холодную погоду, села на мой письменный стол. Испытал при этом легкое суеверное чувство.

Вопрос стилистического своеобразия — объективист всегда пишет для потенциального читателя, а не для себя, он никогда не остается наедине с собой и chez soi[21], никогда не доходит до сути вещей, ведь стиль влияет на содержание. Субъективист пишет исключительно для себя, эгоистично выражает свои мысли в той форме, в какой они точнее всего представляют его точку зрения, ни на кого не обращая внимания. Любая творческая деятельность тяготеет к одному из этих двух полюсов — грубо говоря, классическому и романтическому. Можно поставить любопытный эксперимент на мемуаристах и тех, кто ведет регулярные дневниковые записи. А что, если великие совмещают оба начала?

Время — важнейшая вещь. Это основная жизненная проблема, вокруг которой должны вращаться все метафизические теории. Время как условное понятие, как система мер не имеет никакой ценности — это искусственное изобретение. Главное — становление, динамизм.

Для некоторых искусств время значит больше, чем для других. Живопись, скульптура — в большей или меньшей степени статичные виды искусства. Поэзия, музыка, кино существуют в движении, конечный результат в них тесно связан со временем.

Чудо фотографии, которая фиксирует момент и тем бросает времени вызов.

Смерть — всего лишь не существование, утрата движения во времени. Потеря фактора присутствия. Смерть убивает время и возводит на престол пространство, усиливает его роль.

Жизнь дарует нам осознание времени. Этот дар, если уж его дали, отнять нельзя. Приходит постижение себя. Постоянное ощущение своего присутствия.

Может ли смерть наказать нас, похитив радость и самоощущение — преимущества времени, и вознаградить, изменив саму сущность времени?

Самоощущение может принести нам величайшее счастье. Мы не способны вообразить отсутствие времени и потерю ощущения себя как большее счастье, ибо эти категории никак не связаны с нашим сегодняшним положением.

Так как нас одарили ощущением себя во времени, бессмысленно, подобно мистикам, стремиться к обратному. Этот дар должен быть радостно изжит на земле: ведь в данной ситуации он — лучшее, что у нас есть. Такая позиция необходима, хотя и не до конца верна. Она верна только относительно.

Абсолютное счастье — это вечность и потеря самоощущения, но несовершенные организмы не могут понять значение абсолютных категорий.

Ли-он-Си, 16 декабря

Приступ ненависти. Пытался слушать квартет 465 Моцарта[22], когда М(ать) сознательно все испортила. Во мне всколыхнулось внутреннее беспокойство, ярость и сознание мученического жребия. Ярость частично проистекает оттого, что им все (как в целом, так и конкретно в данном случайном окружении) неинтересно; упреки порождают у меня чувство вины. Наконец (в середине третьей части) принимается решение развесить праздничное убранство: «Все уже это сделали. Фермеры украсили свои дома». Мы не как все, какой кошмар! Пассивность отца, до сих пор простого наблюдателя, вызывает ее гнев, и тогда он вместо того, чтобы сказать «с этим можно и подождать», бормочет «лучше поторопиться» и затевает возню с полосками из цветной бумаги. Я понимаю, что в какой-то степени все это делается, чтобы уязвить такого «интеллектуального задаваку», как я. Выключаю приемник и начинаю помогать, не скрывая раздражения. Какое-то время чувствую, что с радостью убил бы их. Они возражают, не желая поджигать сухие ветки остролиста[23], я же сознательно подношу к ним огонь и получаю большое удовольствие от демонстрации пренебрежительного отношения к ритуалу — пусть видят, что для меня развешивание рождественских украшений не удовольствие, а всего лишь долг. Хейзел[24] заходится кашлем и плачет, она болеет. Мне ее жалко; рождественский дух, пусть и слабо, но присутствующий в убранстве, смягчает мою ярость. Я помогаю принести уголь для камина, делаю еще что-то. О. прожигает дыру в новых фланелевых брюках об электроплиту. Когда он рассказывает мне про свое несчастье, я не могу удержаться от смеха. Юмористическое отношение к мелким неприятностям и болячкам у меня от него. Этот абсурдный штрих разряжает ситуацию, и вечер завершается бетховенской сонатой и ощущением, что череда уродливых сцен рассосалась сама по себе.

В доме часто возникает напряженная атмосфера — это связано с теснотой, пребыванием в одной и той же небольшой комнате, когда общаться приходится на усредненном уровне, то есть на том, который задает М., — банальном и приземленном. Сейчас все мои симпатии принадлежат О. Трудно добиться нужного состояния духа, совместив вынужденно почтительное отношение, которого от меня здесь ждут, с подлинной позицией, сложившейся в Оксфорде. Между той и этой средой — пропасть. В интеллектуальном и эстетическом плане я превосхожу домашних, однако это нужно тщательно скрывать, чтобы не портить себе жизнь. Меня не покидает унизительное сознание того, что в финансовом отношении я — пассажир тонущего корабля.

Хейзел — любопытный объект для тестирования эготизма. Для моего материального благополучия было бы лучше, чтобы она вообще не существовала. Я не ощущаю особой ревности от того, что родительская любовь неизбежно перемещается на нее, однако испытываю раздражение и жалость при мысли, что ей достанется любовь таких старых родителей. Мне жаль сестру: ведь ее станут воспитывать по старинке, прививать устаревшие взгляды, забивать головку избитыми клише. Остаться сиротой — вот единственная надежда на то, что из нее вырастет современный человек. Или если я займусь ею. Она моя сестра, родной человек, но большая разница в возрасте препятствует развитию душевной и родственной близости. Сестренка для меня — что-то вроде забавного домашнего зверька. Положение изменится, когда ей исполнится пятнадцать или — это уж наверняка — двадцать лет. Тогда я — уже человек в возрасте, — возможно, буду жаждать омоложения, et la voila![25] Но в настоящий момент она — помеха мирной старости двух людей, желать видеть счастливыми которых — мой долг. Она — Фаулз и следовательно, нервная, смышленая, sans[26] интеллекта, sans культуры, все это в зародыше я уже вижу в ней. Кроме того, у нее слабое здоровье, тут тоже будут трудности. Мне, однако, ясно, что теперь они не могут быть счастливы иным способом. Но в этом-то и дисгармония. Мне кажется, родители были бы счастливее, если бы могли думать только о себе. Впрочем, надо признать, поздний ребенок их как бы омолаживает, но это не доставляет мне особой радости. А малышка X. сыплет соль на рану, когда говорит:

— Мой папа — Джон, ты мой дедушка, а М. — мама.

Какое дьявольски постыдное заявление!

Писать стихи — все равно что встать на берегу со словами: «Сейчас отправлюсь вон к тому волшебному острову». Когда же начинаешь грести, радость от самого действия заставляет позабыть о направлении и в конце концов возвращаешься на прежнее место, обретя опыт, но не добившись настоящего успеха, — он так и остался недосягаемым. Со временем я стал оглядываться на пройденный путь, и тогда гребля, всегда бывшая радостью, показалась пустой забавой.

Как красивы болота Ли! Простор, глушь, заповедные места. Уродливые очертания острова Канви, отдаленная узкая полоска берега с кубиками домов и купами низкорослых деревьев. Канви-Бек, заброшенное местечко. Холмы Хэдли, такие изысканные, в них типично английское сочетание легкости и прочности, романтические руины замка. Чопорный безликий город с рядами домов, похожих друг на друга, как близнецы. Олд-Ли, усеянный остриями мачт и очертаниями лодок, имеет свое лицо. Южный пирс, отвратительно напоминающий железнодорожный путь, разрезает море, как рельсы — землю. Темза, спокойная и величественная.

Берег моря, то заливаемый во время прилива, то обнажаемый при отливе. Волнорезы, солончаки порождают острое чувство одиночества. Только зима может вызвать такое. Скромные, непритязательные птицы — щеврицы, кроншнепы, травники, прекрасные солисты. Уединение и покой. Когда свистит свиязь, о городе забываешь. Дух птицы превосходит ее щуплое тельце.

Стайки чаек и кроншнепов, словно созвездия темных звезд, носятся в отдалении над морем на фоне неба, отливающего желтизной в своей западной части. Зрелище заката. Красно-коричневое солнце погружается в золотистые неровные края низко плывущих свинцовых облаков, погружается где-то далеко, много миль отсюда, над Лондоном. Возбужденный крик болотных цапель, расхаживающих у края воды при отливе; этот мир так же далек от нас, как Марс. Слышать этот крик — все равно что побывать на некой мифической планете. Какое удовольствие ощущать холод и сырость, чувствовать в себе мощное животное начало! Отправиться одному на поиски опасных приключений, и все это в уютной близости от мерцающих огоньков на берегу.

Запах моря и островков водорослей в зеркальной глади.

Как приятно чувствовать слияние с каким-нибудь уголком природы. Шум прибоя, ущелья, ручейки, потрескавшиеся дамбы, раковины, места уединения.

29 декабря

Суетливое Рождество, полное мелких тревог и недомоганий. Ссоры детей. Глупость взрослых. Только светская болтовня — никаких других разговоров. Я всех обескураживал и повергал в смущение. Мне хотелось быть самим собой, но даже робкие попытки вести беседу в таком русле вызывали непонимание.

Чувствительность — самая легкая проверка на человечность. Ни один по-настоящему чувствительный человек не обидит другого.

Плыву по течению в ожидании свежей струи или земли, которая не окажется миражом. Так много абстрактных «измов», так много больших и мелких затруднений. Пора бы сражаться с драконами, а вокруг скребутся одни мыши. Я в камере, ищу шаткий кирпич, но если найду, как это отразится на моем будущем? Оставшись здесь, я превращу свою жизнь в тюрьму и навсегда уничтожу свою подлинную сущность. Это особое самоубийство — уход от реальности. Ведь если эта жизнь настоящая, то тот человек, которым я обязательно был бы при других обстоятельствах, — призрак. Ненавижу этот город и его дешевую, жалкую пародию на жизнь.

2 января 1950

Девушка Саутенд-Хай-стрит. Доступная, плохо одетая. Но хорошенькая и, что любопытно, потом я понял: в ней есть нечто лоуренсовское. Саутенд-Хай-стрит я еще как-то выношу, в этой улице есть определенность, своя индивидуальность, это занятно.

Хейзел за чаем:

— Наверное, до меня, когда я еще была на небесах, вы так же сидели здесь, пили чай и смотрели на огонь.

Новая стадия моей непонятной болезни. Ощущение — будто спишь в доме с привидениями, но призраков не видишь. Этим утром я ускользнул от miaiseries[27] и пошел по дороге между Чокуэлом и Олд-Ли. Тусклый, промозглый, ветреный день, всепроникающая серость. Прилив в своей высшей точке, море неопределенного серо-зеленого цвета, предвещающего шторм. Людей немного, у берега стоят на якорях яхты и катера. Птиц не вредно, одни только чайки покачиваются на волнах или неуклюже взлетают ввысь. Из Ли в сторону затянутого мраком восточного побережья движется рыболовная флотилия, одномачтовые суда покрашены в серый или зеленый цвет, вся команда на палубах. Я завидую вольной жизни рыбаков. Олд-Ли — расположенная особняком узкая улочка, на ней стоят пахнущие морем грязносерые дома, все так же хранящие рыбацкий колорит и na?vet?[28]. Железная дорога в данном случае не дает распасться этой своеобразной общине. За Олд-Ли темной полосой тянутся сараи. Эллинг. Дальше — дамба, неподалеку — городская свалка. Тоскливо. Хотя в каком-то смысле все упорядочено, все на своем месте. К этому району можно испытывать даже любовь — с примесью печали.

5 января

Капризное желание отправиться на дальнюю прогулку. К острову Канви, за дамбу туда, где находится «Шелл Хейвен»[29]. Тусклый прохладный день, как бы поделенный по погодным условиям пополам. Приглушенная синева неба пробивалась утром сквозь непрерывно бегущие облака и окрашивала все вокруг в интенсивный серо-голубой цвет, отчего трава казалась ярко-зеленой, а вода серой и покрытой рябью, воздух был прямо акварельный. Позже стало холоднее, ветреннее, свет потускнел. Эта часть острова пустынная, здесь множество кроликов. Мне повстречался дружелюбный мужчина с красным лицом, он нес старую холщовую сумку, из которой торчала бутылка. Один из немногих оставшихся здесь крестьян. Вскоре я дошел до пустыря, мне открылись горы булыжника, снующие туда-сюда грузовики, краны, причалы, вдали автоцистерны. Один или два покинутых, пустых дома, мало птиц. Странное место. Рядом с автоцистернами, навевающими представление о живой атмосфере погрузки нефти на танкеры, оно кажется особенно заброшенным. Здесь не было ни души. Бухта в этом месте широкая, открытая и безликая — совсем не то что у Олд-Ли.

Иду мимо стоянки автоцистерн — людей там на первый взгляд нет; мимо белого дома в окружении нескольких низкорослых, похожих на кустарник деревьев, — в нем на верхнем этаже светится окно; и, обойдя пустующий армейский лагерь, с казармами, вышками и прочим, уже непригодным, оборудованием, направляюсь в густо заселенный центр Канви. Все дома — одноэтажные, непрочные постройки, однако повсюду телевизионные антенны. Живущие здесь люди, похоже, не обращают внимания на разруху и запустение в остальной части острова — к востоку, где пропадают сотни акров лугов и болот. Здесь же — словно сердцевина салата.

Разочарование от Оксфорда — будто прокололи булавкой воздушный шар. Недружелюбие как стиль поведения. Мучительное желание обрести цель, жизненную задачу. Сомнения по поводу будущего и литературных способностей. Наводящие уныние результаты — успехи чередуются с провалами.

Весь день на ногах, встречался с преподавателями, просто с людьми. День сырой и теплый. Вечером тротуары напомнили мне о том, что забыл, — о лете, об ощущении счастья. Необычный запах, западный ветер, чувство, что оживаю. Ностальгия по прошлому и заглушающая ею печальная мысль: какой прок в такой чувствительности, эмоциональности, погружении в прошлое, когда настоящее такое, как есть? Здесь конкуренция, соперничество. Chacun pour soi[30] в социальном и академическом смысле. Каждый обладает недоступными мне качествами.

«Три сестры» Чехова. Слушал пьесу в серое, унылое воскресенье, в этот день мне всегда особенно одиноко. Получил огромное удовольствие. Столько всего прочувствовал. Оптимизм, исторгнутый из повального пессимизма, абсурдное fardeau[31] жизни. «Счастья нет, есть лишь жажда его». «Душа моя, как дорогой рояль, который заперт, а ключ потерян». Неудовлетворенность, тоска, сдача позиций. Чехов знал, как из страдания сестер, такого узнаваемого, универсального и вечного, высечь красоту, радость и трагедию, катарсис, даровать удивительную помощь. По существу, в пьесе слабо ощущается понимание человеком своего положения в равнодушном мире, нет света подлинного самосознания. Мазохизм, сочувствие к общему через индивидуальность; общее можно постичь только через личности — иначе оно не существует. Трагедия должна вызывать сострадание, должна расширять, углублять, освобождать близкое по духу воображение, переводить его в область, где следующим этапом будет осознанное желание творить, действовать; у рожденных ею призраков должно быть желание перебраться в реальный мир.

19 января

Стало известно, что специалист диагностировал мою болезнь[32]; облегчение, ощущение поддержки, легкое сожаление о прошлом состоянии, мазохистское. Это не пустые слова — много глубин еще не раскрыто. Страдание необходимо для самопознания. Самоанализа. Возвращение к норме — вовсе не благо.

Восхитительный предвечерний свет разлит над Лондоном — буквально все стало прекрасным. Никогда не обладал я такой обостренной чувствительностью — во всех областях, во всех видах мне вдруг открывается неуловимая прелесть. Нежно-голубое сияние Темзы, грязно-белый бетон мостов приобрел золотисто-розовый цвет. Небо яркое, с бирюзовым оттенком.

Любопытное вкрапление сна в действительность — соблюдение точной последовательности. Мне снилось, что я нахожусь именно там, где и был, — в своей постели, дома, в ожидании медицинской сестры, которая придет и сделает укол. Но во сне кто-то тоже этого ждал, горел свет (на самом деле было четыре часа ночи), и по радио объявили, что кого-то зовут Рей(монд?). Аристократ собрался играть на рояле. Когда медицинская сестра действительно пришла, это случилось и во сне. На этот раз я не проснулся мгновенно.

30 января

За мной ухаживают три сиделки — яркие типажи в этой однообразной среде. Одна — полногрудая мощная девица, от нее разит потом; она входит, широко улыбаясь, с дежурной шуткой наготове — в ее поведении есть здоровая сексуальность, как у барменш или скандинавок (она блондинка). Ее естественная стихия — постель, естественная позиция — раздвинутые конечности. Вторая — скромная мышка, тихая, маленькая, впалые щечки, женственная, несексуальная; в ней есть своеобразная мягкая красота. Держится робко, застенчиво, на губах играет легкая дружелюбная улыбка. Жизнь ее проходит печально, незаметно, бесцветно, хотя и в этом существовании есть своеобразный шарм. Третья — получше, годом старше предыдущей, подтянутая, красивые ноги, великолепная грудь, хорошенькая, в чертах лица есть что-то еврейское. Практичная, сдержанная, холодная. Сексуальность, видимо, есть, но тщательно скрыта. Самая нарядная униформа. Необщительная, равнодушная ко всему, что находится вне ее обязанностей, их она выполняет быстро и толково. Тип энергичной секретарши, из тех, что предпочитают джин с апельсиновым соком. Интересно было бы отправиться с каждой из них в путешествие или переспать со всеми — не то чтобы мне этого хотелось, просто тогда можно было бы точнее определить и описать каждую из них.

Ткань жизни. Боль и смущение от лечения; его явная безуспешность; скука; любовный и авантюрный крах; три молоденькие сиделки; фантасмагория извне — безумные дряхлые старухи, которых я не вижу, но слышу их голоса; унылая комнатенка, пустая кровать, зеленое кресло, фарфоровая восточноевропейская овчарка, взбирающаяся по зеленым ступеням, дрянной приемник, карманные часы с гравировкой; неаппетитная еда; строгий режим — кровати застилаются; безобразный клочок сада — вид из окна; редкий проблеск солнца (Клод) на небе. Посещения родителей — быстро прячусь в раковину: банальности, притворство, равнодушие, чувство вины. Уход от жизни, от реальности, от ответственности — так жаба прячется под цветок при шуме быстрых шагов. Так пчела затаивается в сотовой ячейке. Бледный, молчаливый, равнодушный, отчаявшийся, одинокий, я ощупью возвращаюсь в пещеру, чтобы у входа не осталось никого, кто мог бы общаться с проходящими мимо. Но за моим плечом слышится раздраженный голос из темноты — я тоже кому-то помешал.

Удивительные изменения в ходе болезни. Так как мне не становится легче, включается своего рода компенсаторный мазохистский механизм — не столько хныканье и жалость к себе, сколько бьющая на эффект поза молчаливого стоика. Трагедия, связанная с таинственной болезнью и ее непонятным воздействием на организм, становится реальной, а сознание своей обособленности, продолжающийся отход от нормального существования универсальным. Большинство моих грез — яростные прорывы в жестокую, активную, полную приключений романтическую жизнь; этому способствует ситуация застоя, в которой я оказался. Порой в грезах я идеально использую возможности из прошлого и будущего; чаще, конечно, из будущего. Иногда я даже выхожу за пределы своих возможностей. Заключение «эго» в эту трагическую (или трагическую в грезах, потенциально трагическую) оболочку, хоть это и разрушительно, нельзя отменить. Похоже на течь в лодке — долгое время с ней можно плыть, но в конце концов она возьмет верх. Вычерпывание осуществляется при двух условиях — надо прилагать для этого все усилия и одновременно следить за внешними обстоятельствами, соблюдая периодичность. Природный эгоизм всегда победит (хотя он тоже цикличен), даже если нет воли продолжать борьбу. Как всегда, он распахнет двери в сады и склады самоосуществления.

Когда написал это и прочитал, все показалось ложью.

3 февраля

Достоевский «Записки из Мертвого дома»[33]. Бесстрастная объективность, хладнокровное описание. Жертвенность. Монотонность, серость жизни раскрашена его исключительным журналистским даром. «Страстное желание снова подняться, быть нужным, начать новую жизнь дало мне силы ждать и надеяться… хотя у меня были сотни товарищей, я был ужасно ранимым и в конце концов полюбил эту леность… иногда я благодарил судьбу, пославшую мне это одинокое существование, без него я не смог бы так судить себя».

Его тюрьма сродни моей болезни — это барьер, отделяющий от свободы, которую ждешь, воображая более подлинной, чем она есть на самом деле. В таком положении есть только два выхода: надежда, а если она невозможна, то мученичество, какое принимает описываемый писателем Верующий, — славу и страдание через крайнее унижение.

12 февраля

Долгий, невыразительный период грез, чувство разочарования и безысходности, унылой подавленности. Работа идет по настроению, хотя я знаю о безответственности такой привычки и последующей расплате. Амбиции огромные, а стремиться не к чему. Психологическая клаустрофобия. Нет вдохновения, и потому нет уверенности в себе. Полдня провожу в мечтах. Обычно мне грезится провансальская ферма, где шедевры вызревают, как виноград на лозах. Полная противоположность этому тихий, заселенный спокойными жильцами домик в ничем не примечательном буржуазном пригороде. Не то чтобы я испытывал ненависть к буржуазии, нет, при условии, что к ней не принадлежу. Нахожу отдушину в Геродоте. Другое время, другие нравы, но, к счастью, воображение от этого не становится менее мощным. Мое будущее, похоже, обретает пугающие очертания. Ничего определенного. Появляются новые люди, они женятся, общаются, любят, ссорятся, живут. Я же бездумно плыву по течению, без всякого желания изменить ситуацию. Нет никаких признаков, что болезнь отступит, на что все надеялись. Что касается меня, то мне уже все равно. Абсолютное безразличие порождает печаль.

За три недели пребывания в санатории ни одного посетителя. Tant pis![34] Я это переживу, но все-таки странно. Огромная пропасть между родителями и детьми нелепа и в то же время трагична, ненужна, хотя и неизбежна. Врожденная чувствительность лишь заставляет скрывать свои подлинные переживания. Никаких точек соприкосновения. Я слишком горд и занят своими мыслями, чтобы говорить на ничтожные темы или обсуждать то, что для меня важно и дорого (ведь чтобы меня поняли, пришлось бы искать подходящую форму, то есть снижать уровень, спускаться с высот, где я чувствую себя как дома), они же слишком поглощены, слишком enfonc?[35] сиюминутными событиями и аспектами vie quotidienne[36]. Даже если обе стороны предпримут искренние усилия, чтобы достичь rapprochement[37], различие не исчезнет. Когда я слушаю музыку, любой посторонний шум приводит меня в ярость, а мои домашние могут в это время есть, разговаривать, шуршать газетой, играть с Хейзел. Такая разница в нормах поведения обусловлена многим: частной школой, офицерской баландой, университетом — все они расширили мой горизонт больше, чем это случилось бы, проведи я двадцать пять, довольно интровертных, лет в одном и том же семействе, чей уровень жизни постепенно снижался[38].

Затяжной период d?tente[39], хотелось бы его поскорее завершить. Я ощущаю себя человеком, бегущим против ветра к берегу, где нагромождение скал и только один проход ведет к спасению, но он узкий, как расстояние между Сциллой и Харибдой. Может, лучше сгинуть, потеряться, влача существование посредственности. Однако к году во Франции я должен относиться как к продолжению d?tente[40]. Нужно сосредоточиться на двух пьесах. Рассказы пишутся от случая к случаю. Мучительно идет один о юности, premiure jeunesse[41], весна проходит мимо, а ничего не изведано, ничего не исследовано. Я хотел бы не упустить шанс, испытать нечто необычное и, предпочтительно, это исследовать. Однако жизнь здесь — единственная истина. Никаких высших духовных наслаждений. В основе только земные вещи. Хуже всего — нет попыток уйти от этого. Можно сидеть и писать о необходимости собрать всю волю для ?lan vital[42], а реальное существование будет рассыпаться в прах.

2 марта

Есть особое удовольствие слушать в предутренние часы по приемнику результаты выборов. Музыка постоянно чередуется с оглашаемыми цифрами. Пробуждается интерес — как у ребенка, наблюдающего за состязанием корабликов в канаве. Либералы умело стараются сорвать планы противников. Консерваторы тайком крадутся следом. Унылая, сырая ночь[43].

Разнообразный день. Дома выборы a l’arriure-fond[44], сам я испытываю беспокойство и тошноту при мысли, что надо снова участвовать в жизни. Временно утрачиваю контроль над собой. На Пэддингтоне встретил T. С., дальше едем вместе. Во Французском доме мне трудно играть новую роль, продолжаю играть старую, она все еще подходит — сдержанные холодные манеры и все та же раковина. За столом мне трудно непринужденно общаться, хотя по-французски я говорю лучше остальных. Затем, безучастный ко всему, я совершаю довольно безрассудный (учитывая, сколько у меня дел) поступок: иду с Гаем на спектакли Экспериментальной театральной труппы. Ставили «Медведя» Чехова и «Мальчика с пальчик» Филдинга. Спектакли играют в небольшом неуютном помещении, на крошечной сцене, что создает удивительно интимную атмосферу, и это великолепно. Хотя актеры переигрывали и в обоих спектаклях были недочеты, я получил большое удовольствие. Однако мне не повезло: в зале оказался Мерлин Томас[45], и он меня видел. Чувствую себя провинившимся маленьким мальчиком. В театре ощущается неуловимый шарм Оксфорда, блеск молодого и разумного человеческого сообщества. Домой возвращаюсь теплым сырым вечером по сверкающим от дождя улицам в обществе Г. X. Мрачная, полная призраков Вудсток-роуд. У Самервилла прощаются девушки. Мы увлечены разговором, и время проходит незаметно. Удивительный, полный дружелюбия Оксфорд. Здесь всех принимают, здесь торжествует умеренность, а крайности и подлинное знание встречаются редко. Большое скопление традиционно мыслящих людей удерживают в равновесии лодку современности.

Снова боль в животе. Чувствую отвращение к своему телу, даже к разуму. Я могу выйти из тела, объективно отделиться от него, хотелось бы проделать то же самое и с мозгом. Можно ли с ним расстаться? Можно ли отделиться от него, чтобы он маячил рядом или отошел?

7 марта

Внезапная боль в простате. Всегда получаю удар, когда привычный пессимизм отступает. Сегодня я ощущал себя счастливее обычного — и вот результат. Этому не видно конца. После санатория я не почувствовал улучшения. Если б я выздоровел, то сразу бы почувствовал. В мозгу у меня никогда не формировалось желание стать здоровым: мозг знал, что тело еще болеет. Итак?

9 марта

Еще один день болезни. Есть невозможно. Протолкнуть в себя пищу — мука смертная. Никакой радости от жизни. Время от времени меня печалит, что я не могу объяснить свое поведение близким людям. За обедом было весело, все смеялись, горели свечи. Еда была великолепная. Говорили о самых разных вещах, и так как я молчал, то, должно быть, все думали, что я отяжелел и осовел от еды и питья. Меня же отчаянно тошнило и хватало только на то, чтобы продолжать сидеть за столом, — о том же, чтобы улыбаться и вести остроумную беседу, не могло быть и речи. Но мне неприятна мысль, что я могу оттолкнуть людей, которым должен был бы нравиться. Желание блистать в обществе — эгоистическое, в сущности, но давить его в себе противоестественно. Люди не понимают самоотречения. Оно может иногда приводить в восхищение, но его никогда не поймут и не оценят в полной мере. Все мои социальные и психологические трудности проистекают из физической неполноценности: целых два года еда не приносит мне радости. Я нисколько не преувеличиваю. Или поташнивает, или нет аппетита — есть могу, но без всякого удовольствия. Это в сочетании с общей слабостью и дурнотой лишает радости жизни. Не помогает даже сознательное игнорирование или преуменьшение болезни — ведь это, в сущности, разновидность ипохондрии. В таких случаях притворство не срабатывает.

Невозможно понять, что происходит на самом деле. Мне уже трудно вспомнить то время, когда я чувствовал себя совершенно здоровым. Когда в весенний день я выходил на улицу и кровь бродила в моих жилах, как сок в древесной коре. Когда я мог упиться в стельку без всяких последствий для здоровья и ел раз в двадцать больше, чем сейчас. Я пишу эти слова в надежде, что когда-нибудь перечту их с улыбкой. Пока же мне не верится, что такой день придет.

26 марта