ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ ПЕРЕДЫШКА

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

ПЕРЕДЫШКА

20 апреля 1962 г.

Мы стоим лагерем в ста милях к югу от Хеншелы. Под нами вплоть до пустого горизонта простираются пески, на севере тянутся к небу горы Орес. Вокруг — абсолютная пустота. Вот уже четыре дня с юга дует сухой жаркий ветер. Красная песчаная пыль повсюду: в наших мешках, пище и оружии, — она забивает глаза, уши и ноздри. Мы потеряли аппетит и лишь в конце дня растворяем пакетик супового концентрата в кружке и заставляем себя проглотить его.

Уже девятый день мы несем здесь патрульную службу. Согласно условиям договора о прекращении огня, в некоторых районах феллахи имеют право носить оружие, в других — не имеют. Это как раз такой район, где им запрещается ходить вооруженными, и по этой причине они здесь отсутствуют. Очевидно, есть какой-то смысл в нашем пребывании здесь, но в чем он заключается, понять трудно.

По радио ежедневно зачитывают имена пострадавших от пластиковых бомб, которые оасовцы взрывают в крупных городах. Два дня назад был залит кровью Алжир. Несколько европейцев проникли в город, где им теперь запрещено появляться. Арабы возмутились и напали на них. Вызвали французские войска, те из страха открыли огонь по толпе. Пятьдесят человек были убиты, сто тридцать ранены.

Ясно, что регулярная французская армия не может справиться с оасовцами, однако я не думаю, что де Голль прибегнет к помощи легиона. Вряд ли его доверие к нам настолько восстановилось. Нас держат про запас подальше от городов.

Французская армия распустила все входившие в ее состав арабские подразделения, и те немедленно присоединились к новообразованной армии Алжира. Очевидно, ей в конце концов и придется разбираться с ОАС.

А ОАС между тем продолжает набирать добровольцев, и многие из них поступают из легиона. Ситуация, вместо того чтобы улучшаться, становится все хуже и хуже.

Неделю спустя

Теперь мы в Телергме, милях в ста пятидесяти к югу от Орана. Здесь наш новый базовый лагерь. Телергма — настоящая дыра, до ближайшего большого города, Константины, двадцать миль, и он так или иначе недостижим: запрещено. Во Франции провели еще один референдум. Вопрос был задан предельно просто: давать Алжиру независимость или нет? Ответ был однозначен: да. Так что все решено.

28 апреля 1962 г.

Опять приближается День Камерона. Каждая рота готовит свои сюрпризы. Испанцы где-то раздобыли молодого быка, и легионер Нальда обещал показать нам корриду. Помня, какое фиаско потерпела подобная затея в Маскаре, я думаю, что и на этот раз выйдет не лучше. Тем не менее все только об этом и говорят; наши букмекеры оживились. Бык с незначительным перевесом лидирует.

29 апреля 1962 г.

Сегодня в Алжире арестовали генерала Салана, возглавившего путч вместе с Шаллем. Говорят, что он был сдерживающим началом в ОАС и без него агрессивность организации возрастет.

День Камерона

С утра был проведен торжественный строевой смотр. Прибыла туча высших офицеров, нас инспектировал генерал-полковник. Офицеры регулярной армии приехали со своими женами, которым тоже было любопытно, что мы за звери и как тут живем. Гвоздем программы была коррида, которая началась сразу после ленча при огромном стечении народа. Арену окружили большими тюками соломы, за которыми в четыре ряда теснились зрители. Костюм у Нальды был безупречен; опрокинув несколько рюмок водки, он выбрался на арену. Толпа взревела, бык, как ему и полагалось, кинулся в атаку. Нальда попятился — и я его не осуждаю, так как видел быка. Тут же двадцать испанцев выскочили на арену спасать честь нации. Они выставили против быка бутылки, швабры и ручки мотыг. Бык совсем ошалел, прорвал соломенное заграждение и кинулся наутек. В последний раз его видели, когда он скакал что было мочи по главной деревенской улице.

В этот момент мы со Штеффеном решили, воспользовавшись всеобщей суматохой, улизнуть из лагеря и рвануть в Константину. Через несколько минут мы остановили попутную машину и помчались к городу.

Мы, конечно, не продумали все нюансы этой авантюры — иначе, возможно, не решились бы на нее. Если бы нас задержали, то почти наверняка обвинили бы в дезертирстве, полагая, что мы хотели переметнуться к оасовцам. Константина, как известно, их цитадель. Но эти мысли пришли нам в голову значительно позже, а тогда мы, не думая ни о чем, отлично провели время.

Вечером в баре к нам подошел человек в штатском, у которого на лацкане пиджака был бреве (значок) парашютиста. Он представился нам как офицер ОАС и сказал, что у него есть для нас работа. Если мы согласны, то он может не сходя с места оформить все необходимые документы. После двух лет службы нам гарантирована доставка в любую страну, какую мы назовем. В некоторых отношениях предложение звучало соблазнительно. Мы ответили, что обдумаем его, и, выйдя из бара, постановили, что если не поймаем попутку до Телергмы, то примем предложение. Но мы поймали попутку — правда, только до половины пути. Спускалась ночь, когда мы вышли из машины, чтобы преодолеть последние десять миль пешком.

Уже перед самой Телергмой нас нагнал автомобиль майора регулярной армии. Он оказался понимающим человеком и помог нам прорваться сквозь патрульные кордоны, выставленные легионом в селении и вокруг него.

Добравшись до селения, мы были ошеломлены, увидев картину полного, невообразимого разорения, — наверное, так выглядела Варшава в 1942 году.

Местных жителей заранее предупредили о приближающемся празднике и попросили не закрывать в этот день бары и бистро слишком рано и верить, что все будет хорошо. Но они не последовали этому мудрому совету, и когда вечером уже прилично набравшийся полк высадился десантом в Телергме, то, к своему крайнему разочарованию, обнаружил, что все заведения заперты.

Это оказало неблагоприятное психологическое воздействие: легионеры смертельно обиделись и не оставили в селении камня на камне.

Магазины были разгромлены, двери баров взломаны, бутылки перебиты. Телергма стала районом бедствия, небезопасным для всех, кроме легионеров. Военная полиция сбилась с ног, пытаясь восстановить порядок, но была не в состоянии справиться со значительно превосходящими их по численности силами.

Когда мы со Штеффеном выбрались из машины майора, то увидели колонну примерно из сотни легионеров в невменяемом состоянии, бредущих в сторону нашего лагеря по главной улице и тащивших на плечах разнообразные трофеи: столы, подставки для шляп, стулья, радиоприемники, бутылки; шестеро пыхтя волочили музыкальный автомат. В сумеречном свете фонарей это было похоже на какое-то таинственное средневековое ритуальное шествие.

Начался проливной дождь, но он не смог затушить пожар, разбушевавшийся в сердцах легионеров. В лагере бесчинства продолжились. Все дружно устремились в палатку, служившую полковым борделем, но туда их не пускали сержанты и капралы, потому что часы приема рядового состава закончились. Бордель стали забрасывать бутылками с бензином; объявившиеся в толпе народные трибуны довели всеобщее возмущение до точки кипения, и с криком «Раз-два, взяли!» все дружно принялись валить палатку. Повалили, опрокинув бар со всеми бутылками и бокалами, которые полетели во все стороны с невероятным грохотом и звоном, напоминавшим извержение вулкана.

Дамы с проклятиями выскочили из разоренного борделя и кинулись прочь, в дождь и темноту; за каждой из них погналось не менее двадцати мужчин. Все промокли до нитки и вывалялись в грязи — можно было подумать, что они приняли душ в фонтане нефтяной скважины. В общем, событие получилось яркое, взятие Бастилии по сравнению с этим — просто тьфу.

Но тем дело не ограничилось. Внезапно кто-то бросил в толпу пару наступательных гранат, и завязалась нешуточная схватка. Многие сержанты и капралы получили наконец то, что им давно причиталось. Ситуация стала взрывоопасной и чреватой самыми непредсказуемыми последствиями. Прибыла военная полиция с подкреплением на десяти армейских джипах, непрерывно гудевших во всю мочь. Полицейские пустили в ход дубинки, начался массовый исход. Легионеры разбежались, растаяв в темноте. Праздничная программа была завершена.

На следующий день

Итоги вчерашнего гулянья: исчезли пятнадцать легионеров с шестью автоматами, двумя джипами и «доджем». Среди сбежавших — бельгиец Джо из 4-й роты. Поступило сообщение из Филипвиля: дезертировали восемнадцать военнослужащих хозяйственной роты, прихватив с собой две радиостанции, девять автоматов и три машины. В легионе отменены все увольнительные.

3 мая 1962 г.

Вчера был проведен форсированный марш с участием всех подразделений полка. Прошли тридцать пять миль, сегодня маршировали обратно. Таким образом из нас пытаются выветрить бунтарский дух. Жара стояла убийственная. Девятерых она довела до коматозного состояния, а в 4-й роте у кого-то не выдержало сердце, и он не то умирает, не то уже умер. Очевидно, из-за прекращения огня мы теряем форму.

5 мая 1962 г.

Вилли Штеффен и Шарли Нуа уплывают завтра на «Ла Кий», отслужив свои пять лет. Разумеется, Вилли, как и я сам, ни за что не присоединился бы тогда к оасовцам — мы просто трепались.

Мы устроили им отвальную, продолжавшуюся до тех пор, пока они не свалились без чувств. Оба вне себя от радости, что покидают легион, и клянутся, что никакими коврижками их сюда больше не заманишь. Остальные воспринимают их заверения скептически: столько уже было случаев, когда бывшие легионеры, не сумев устроиться на гражданке и проглотив свои амбиции, просились обратно! Найти свое место в большом мире — нелегкое испытание, и не выдержавшие его обычно вербуются не в те подразделения, где служили раньше, а в другие, надеясь, что их старые друзья не узнают об их неудаче. Мы иногда вспоминаем демобилизовавшихся и воображаем, как они гуляют по Елисейским Полям, обнимая каждой рукой по три девушки, а на самом деле они в этот момент, возможно, вкалывают до седьмого пота где-нибудь в Джибути, на Мадагаскаре или других аванпостах легиона.

Как бы то ни было, мы с Вилли говорим друг другу «Adieu».[74] Очень жаль, мне будет не хватать его юмора. Легион ломает сложившиеся предубеждения и предвзятые представления о людях, и вместо них иногда возникает настоящая дружба. Так было и у нас с Вилли. Однако, отслужив свой срок, каждый идет своим путем и дружба постепенно становится угасающим воспоминанием. Как поется в одной из наших песен: «pour oublier il faut partir»,[75] но совсем забыть Вилли невозможно.

Десять дней спустя

Всю последнюю неделю обыскиваем огромную долину, образованную руслом высохшей реки под названием Ген-Ген к югу от Джиджели, в окрестностях Тексаны. Вилли и Шарли Нуа уже нет с нами. Друзья так махали нам на прощание руками, что те едва не отвалились. Что-то ждет их на гражданке?

Хотя операции проводятся так же, как обычно, мы даже не рассчитываем найти кого-нибудь. Все это фарс чистой воды. Может быть, в этом и есть какой-то смысл, но я не в состоянии его уразуметь. Мы просто бродим по холмам вверх и вниз, как стадо вислоухих мулов.

Сегодня на марше потерял сознание Грубер. Хладный труп в испепеляющую жару. Никто об этом не скорбел, ибо Грубер — это змея в человечьей шкуре.

Три недели спустя

Мы переправили все свое движимое имущество из Филипвиля в Телергму. Вчера я сходил в Филипвиль — может быть, в последний раз. В баре встретил человека, который оказался знакомым супругов Серв и некоторых их друзей. Похоже, он знаком со всем городом. Он подтвердил, что Сервы уехали во Францию. Туда же, насколько мне известно, убыли и все остальные. Город превратился в мертвую пустыню. А сегодня утром мы в последний раз вышли строем из ворот лагеря Пео с гимном 2-го парашютно-десантного полка. Мы спустились по холму на шоссе, где нас ждали грузовики. Впереди нас расстилалось море, позади был лагерь, уже ставший воспоминанием. Мы направились в Телергму. Конец филипвильской главы. Мне довелось пережить здесь несколько хороших моментов, и я запомню их навсегда. Но те солнечные дни на пляже в Сторе были в моей предыдущей жизни, когда «ничто человеческое мне было не чуждо».

6 июня 1962 г.

Чем ближе независимость, тем медленнее тянется время. Поскольку она неизбежна, так пускай бы уж пришла поскорее, чтобы мы могли окончательно распроститься с прошлым и вступить в новую фазу нашей здешней жизни. Ждать, пока это произойдет, — все равно что бежать на месте.

Десять дней мы провели на тунисской границе. Первой партии феллахов было разрешено войти в Алжир. В течение двух дней граница была открыта. Тысячи пеших арабов, легковых автомобилей и грузовиков, растянувшись колонной до самого горизонта, шли и шли мимо нас все эти сорок восемь часов.

Когда проход снова закрыли, мы залегли цепью вдоль границы на протяжении нескольких миль и тихо провели там всю ночь — удостовериться, что арабы не злоупотребят оказанным им гостеприимством.

Становится ясно, что европейцам здесь придется несладко, когда алжирцы возьмут власть в свои руки. Слишком много ненависти накопилось за последние годы, и ее не вытравишь, подписав мирный договор. Стремление отомстить можно понять. Когда мы уехали из Филипвиля, в лагере осталась небольшая группа легионеров, чтобы навести окончательный порядок. Вечером двое из них отправились в город, где на них напали. Одному удалось бежать, другому отрезали голову.

Уайт покидал Филипвиль с последним грузовиком. Он сказал, что накануне отъезда несколько человек отправились на городское кладбище, чтобы в последний раз подравнять траву на легионерских могилах и привести их в приличный вид. Но арабы успокоятся лишь тогда, когда могилы совсем зарастут и сравняются с землей.

А в Сук-Ахрасе я столкнулся с их враждебностью в довольно необычной обстановке. В одно из воскресений мы с Павличиком были в городе и просто из любопытства решили зайти в большую мечеть. Мы вели себя очень уважительно — сняли ботинки и низко поклонились мулле, вышедшему нам навстречу. На нас была форма парашютистов, и, хотя присутствовавшие в мечети старики были явно изумлены нашему появлению, они пригласили нас сесть в их круг на ковре в центре помещения. Вся мечеть была устлана умопомрачительными коврами, на которых сидели или стояли люди и, по-видимому, молились. Старики держались с нами исключительно гостеприимно. Пряча изумление в длинных белых бородах, они дружески пожали нам руки. Мы сели и поговорили с ними о религии, сойдясь на том, что у разных народов разные формы поклонения Богу, но фактически все они верят в единое высшее существо. Эти добрые люди были с нами абсолютно искренни. Никакой враждебности ни мы к ним, ни они к нам не испытывали, царила атмосфера доброжелательства. Но это продолжалось недолго. Неожиданно к нам подошел какой-то араб и сказал, что на улице перед мечетью появился патруль и назревают беспорядки, так что нам лучше уйти. Мы распрощались с этими достойными людьми и поспешно обулись.

Выйдя на улицу, мы были ошеломлены, увидев огромную толпу арабов, смотревших на нас отнюдь не доброжелательно. Думаю, в этот момент мы с Павличиком были настолько близки к тому, чтобы отдать Богу душу, насколько это возможно для человека, ничем не спровоцировавшего такую ситуацию. Но тут двери мечети распахнулись и появился самый старший из почтенных старцев, с которыми мы беседовали. Подойдя к нам, он на глазах у всей толпы дружески пожал нам руки на прощание. Увидев это, толпа неохотно раздалась, дав нам пройти. Мы с облегчением медленно двинулись по этому коридору, борясь с искушением удариться в бегство. Но, свернув за угол, мы кинулись бежать со всех ног. Думаю, что не скоро я отважусь зайти в мечеть еще раз без приглашения.

15 июня 1962 г.

Три капрала и восемь рядовых легионеров арестованы за продажу оружия оасовцам. Эта торговля стала распространяться в последнее время. Минимальное наказание, которое их ожидает, — семь лет в гражданской тюрьме. В легионе этот срок им не засчитывается, и после выхода из тюрьмы их могут призвать для завершения службы. Так что у них будет какая-то перспектива, пока они будут отсиживать эти семь лет.

И еще одна ошеломляющая новость: Вилли Штеффен и Шарли Нуа арестованы в Марселе за попытку вооруженного ограбления банка. Это ни в какие ворота не лезет. Это настолько фантастично, что должно быть правдой. Высказывались предположения, что их втравили в это оасовцы, но, каковы бы ни были обстоятельства, у меня это просто не укладывается в голове. Всего несколько недель назад они радовались долгожданной свободе, строили планы на будущую жизнь, а теперь все это полетело к чертям собачьим. Чистое безумие!

Теперь, вспоминая старину Вилли, я не буду больше представлять его поглощающим галлоны пива в Гейдельберге и танцующим с девушками на столе, вместо этого я буду мысленно видеть его за решеткой. Он человек необузданный и горячий, десять лет в тюрьме угробят его. Как и многие другие здесь — да и я, наверное, тоже, — он привык скользить по поверхности жизни, ни о чем особенно не задумываясь. Это все потому, что на нас не лежит никакой ответственности. Нам не о чем беспокоиться, ничто нас по-настоящему не заботит.

Еще меньше его будет что-либо заботить, когда он выйдет из тюрьмы. Да и поздно будет заботиться о чем-либо — жизнь для него будет кончена.

Результат этой борьбы всегда один и тот же. Так почему бы странам-метрополиям не подготовить освобождение мирным путем и на более выгодных для себя условиях? Франция оставила себе аренду военно-морской базы в Мерс-эль-Кебире и права на добычу нефти в Сахаре сроком на пять лет. А когда пять лет истекут, она останется ни с чем после того, как более столетия вкладывала в Алжир средства.

Об ОАС ни слуху ни духу. Им нет смысла продолжать, они должны понимать, что для них все кончено. Зато арабы пребывают в эйфории. В каждом окне вывешен новый алжирский флаг, на улицах люди танцуют от радости.

Месяц спустя

На следующий день после объявления независимости мы отрабатывали прыжки с парашютом одновременно с двадцати самолетов. Бог знает что думали арабы, видя, как на них опускается полчище парашютистов. Это был мой двадцать пятый прыжок. С тех пор ничего интересного не произошло, мы просто отбываем день за днем, не имея понятия, что последует дальше.

Когда после длительных сражений наступает мир, все ликуют — часто обе стороны в равной степени. Люди возвращаются домой, к прежней жизни, которую они оставили в начале войны, строят планы на будущее. Их жизнь снова приобретает смысл. В легионе не так и даже совсем наоборот. Жизнь останавливается. В ней нет больше цели, нет смысла. Людьми овладевает растерянность, быстро перерастающая в скуку, а вместе с этим резко падает дисциплина и боевой дух. Все испытывают недовольство, и система начинает разваливаться.

Война в Алжире окончена, и энергия, которая так долго двигала военную машину легиона, должна быть направлена в какое-то новое русло. Если не дать энергии выхода, она становится взрывоопасной. У Франции осталось совсем мало колоний, и, насколько я знаю, они не доставляют ей неприятностей, так что легионерам там нечего делать. Говорят, что зарождается движение за независимость на Мадагаскаре, но я не уверен, что французы готовы ввязаться в подобную историю еще раз. Слишком долго все это продолжалось и слишком дорого обошлось для них в Индокитае и Северной Африке, пусть даже ударной силой служили легионеры.

Моральный дух очень низок, количество дезертиров не уменьшается. Непонятно, то ли их по-прежнему подбирает ОАС, то ли они разбегаются по домам.

В последнее время вокруг появилось много новых лиц — значит, вербовочные пункты легиона по-прежнему функционируют. Среди новичков есть два англичанина — Кенни (забыл фамилию) и Боб Уилсон. Кенни — бывший рядовой Британского парашютно-десантного полка, а Уилсон был офицером. Он довольно интересная личность. Немного важничает и, возможно, на самом деле не такой, каким хочет казаться. Но с ним интересно поговорить, и вообще, приятно, когда появляются люди из твоей команды. Оба новичка поступили во 2-ю роту.

У нас во взводе тоже есть новенькие, а некоторые старики внезапно куда-то исчезли. Может быть, это произошло и не так уж внезапно, просто я только сейчас это заметил. Теперь мы не проводим все время в горах, и есть возможность познакомиться поближе с людьми из других взводов и рот. Многих знаешь в лицо, но раньше не было случая перекинуться с ними словом.

Снова объявился датчанин Карлсен — давно уже не видел его. Раньше мы иногда болтали с ним в нашем фойе в Филипвиле. Он жизнерадостный парень и может говорить по-английски, когда трезв хотя бы наполовину, что в последнее время случается нечасто. Наш взвод приобрел также одного отличного новичка, венгра Губера. Он силен и крепок, как молодой бычок, и ему ровным счетом наплевать на все. Я всегда завидовал таким людям — сам-то я слишком многое принимаю к сердцу. Губер уже пообещал прикончить капрала Гуля, и это одна из причин, почему он мне нравится. Если он выполнит свое обещание, то будет нравиться мне еще больше.

По вечерам мы чаще всего сидим в переполненном фойе, заглатываем пиво галлонами и горланим немецкие маршевые песни. В город теперь почти никто не стремится. Он кишит арабскими солдатами, вооруженными до зубов. Они носят автоматы так же, как джентльмены в лондонском Сити носят зонтики. На вооружении нашей военной полиции теперь только дубинки. Власть переменилась.

Старший капрал Кролль, питомец старой школы, переживает бурный период. На днях мы отрабатывали прыжки в боевых условиях, и было приказано после приземления не вставать на ноги. Кролль не подчинился приказу, за что схлопотал восемь суток ареста. Не успел он выйти на волю, как попал в новую неприятность. Его назначили дежурным в бордель — синекура, которая достается сержантскому составу разных рот по очереди. Кролль решил отпраздновать свое освобождение ящиком шампанского и умудрился не только сам напиться, но и напоить до невменяемого состояния всех девиц. Когда выяснилось, что они не могут исполнять свои обязанности, явившиеся в бордель легионеры подняли бунт. Кто-то схватил кассу и смылся с ней. Кролль в негодовании стал стрелять в воздух. Теперь он надежно заперт еще на восемь суток. А в целом на его личном счету их больше сотни.

В уставе французской армии записано, что военнослужащий, заработавший в течение службы более восьми суток ареста, должен предстать перед специальным трибуналом, который решит, можно ли выдать ему при увольнении свидетельство о безупречной службе. После слов «более восьми суток» в скобках добавлено: «La Legion Etrangere, cent-cinquante jours».[76] Боюсь, старина Кролль скоро достигнет этого предела.

В событиях, имевших место в борделе, участвовал также легионер Ледерманн. Без него не обходится ни одно мероприятие, связанное с выпивкой и беспорядками. Ему данный инцидент обошелся дороже, чем Кроллю, поскольку у него нет прикрытия в виде капральских нашивок, и теперь он проводит ночи в томбо. Кроме того, его избили. Во рту у него осталось всего три зуба, и я не поставил бы и пенса на то, что они продержатся там больше месяца-двух.

20 августа 1962 г.

Кролль не сдается. У каждого взвода есть своя палатка-столовая, и со временем эти палатки стали популярными местами отдыха, где не только едят, но и пьют. Сначала они были оснащены примитивными столовыми принадлежностями, но постепенно легионеры приобрели в складчину скатерти, тарелки, бокалы и другую посуду. Затем к ним добавились плитки и бар, и теперь по вечерам там можно купить пива, а утром — яичницу с беконом. Палатка нашего взвода на зависть другим подразделениям очень быстро превратилась в маленькое процветающее предприятие. Выручка в баре была неплохая, и в особых случаях из кассы изымались деньги, например когда надо было поставить аперитиф для всего взвода. Легионеры могли обратиться к бармену, когда были на мели, и он ссужал их деньгами не хуже какого-нибудь преуспевающего банка, при этом без всяких процентов. И вдруг два дня назад Бенуа ни с того ни с сего приказал прикрыть эту лавочку, не указав никаких причин. Большинство легионеров взвода были заняты в это время выполнением тех или иных обязанностей и распоряжений, только Кролль и еще один-два человека находились в заведении, повышая его выручку. Приказ Бенуа ужасно их расстроил, и они решили, что раз уж предприятие ждет неизбежный конец, то будет логично, если он наступит от их собственных рук. Они перебили всю посуду, затем взялись за бутылки и успокоились лишь после того, как изодрали в клочки скатерти. Весь взвод, узнав причину этого поступка, одобрил его. Погромщиков похвалили за отлично проделанную работу. На этом все благополучно и завершилось бы, если бы Колье, у которого язык без костей, не начал хвастать подвигами товарищей, что — возможно, не без помощи капрала Гуля — дошло до ушей Бенуа. Тот вполне справедливо интерпретировал эти действия как демонстрацию недовольства командованием — иначе говоря, бунт.

Мы были своевременно предупреждены о том, что командование планирует предпринять контрмеры, и договорились держаться вместе и говорить, что в акции участвовал весь взвод. Один лишь Грубер был с этим не согласен.

На следующий день командование действительно приступило к военным действиям. Увидев, что мы выступаем единым фронтом, оно стало допрашивать всех по отдельности. От пятерых первых оно ничего не добилось, а вот капрал Гуль выложил им все как на духу.

Гуль — живое воплощение того идеала, к которому должен стремиться всякий немецкий солдат. Он неукоснительно следует полученному приказу, не допуская никаких отклонений от него, даже если обстоятельства делают это бессмысленным, и представляет собой типичный винтик отлаженной немецкой военной машины.

В итоге каждый из погромщиков получил по восемь суток ареста, и вполне вероятно, что командир полка удвоит срок. Особенно сурово были наказаны участвовавшие в погроме капралы. Кролля заставили подписать бумагу, аннулирующую его удостоверение парашютиста; он разжалован в рядовые, исключен из полка и в придачу должен отсидеть пятнадцать суток на гауптвахте. Ему не помог даже тот факт, что воинских наград у него чуть ли не больше всех в роте, в том числе «Военная медаль» и крест «За военные заслуги» с тремя звездами и пальмовой ветвью. Старри собирались послать в школу подготовки капралов, но теперь отменили это решение, так что он обречен вечно оставаться рядовым. Тео и Колье пока остаются в кандидатах. Единственный хороший результат: со Слимера, который тоже затесался в эту компанию, содрали нашивки капрала, он отсидит пятнадцать суток и будет переведен в другую роту. Надеюсь, больше мы его не увидим.

Думаю, реакция офицеров была чрезмерной. Хотя я не был свидетелем этих событий, но хорошо представляю себе, как все произошло. Парней просто немного занесло, вот и все. Наказание было слишком строгим. Теперь наш рефектуар закрыт, весь взвод принимает пищу под палящими лучами солнца, вытянувшись в строевой стойке, и до особого распоряжения обязан трудиться с утра до вечера на тяжелых работах. Не говоря уже о том, что ежедневно по утрам и вечерам в казарме проводятся строгие проверки.

Только что узнали, что восемь суток ареста заменены провинившимся не на пятнадцать, а на тридцать. И это за то, что они всего лишь разбили несколько тарелок. Vive la Legion![77]

2 сентября 1962 г.

Арабы все еще празднуют новообретенную свободу. Не думаю, что жизнь их так уж изменится. Сейчас они рвут бывшую французскую собственность на части, а потом будут удивляться, куда она исчезла. Оасовцы ведут себя тихо. Количество дезертиров из легиона непрерывно возрастает. У нас каждый день одна и та же рутина: муштра — проверка — футбол — чистка оружия — проверка — муштра. Моральный дух и дисциплина потихоньку снижаются; ничего существенного не происходит.

Вчера вечером я опоздал на аппель. Мы выпивали со стариной Карлсеном. Все обошлось — при перекличке Тандуа сказал вместо меня «Здесь». Карлсену же не повезло: когда я зашел сегодня утром в его роту, то обнаружил его сидящим в бочке с водой под охраной. При этом он был в прекрасном состоянии духа. Но затем он весь день драил туалеты зубной щеткой с мылом и немного скис. Его можно понять — не самое веселое времяпрепровождение. А что касается Тандуа, то теперь я его должник.

Жорж Пенко вернулся из капральской школы и щеголяет с двумя нашивками на рукаве. Это заметно улучшило его настроение, и даже говорить он стал громче.

8 сентября 1962 г.

Дни по-прежнему тянутся в бездействии. Есть время, чтобы почитать, и еще больше — чтобы поразмышлять. У меня впереди два года с лишним, так что планы на будущее строить еще рано. Но ничто не мешает мне мечтать, и я предаюсь этому занятию с большим удовольствием.

Когда я демобилизуюсь, мне будет почти двадцать пять. Тут и впрямь есть над чем подумать. Юность будет позади. У меня не будет никакой приличной специальности и тем более опыта работы. А мои одноклассники окончат к тому времени университеты, получат дипломы и обгонят меня на несколько лет.

Я пока даже не представляю, чем хотел бы заняться на гражданке, но абсолютно точно знаю, чем не хотел бы. Возможно, именно таким путем, отбрасывая неподходящие занятия одно за другим, человек в конце концов находит то, которое будет давать ему максимальное удовлетворение. Главное — не стоять на месте и непрерывно вести процесс отбора.

У нас в полку сформировалось довольно прочное ядро англоязычных легионеров. Кроме меня, в него входят Кенни, Боб Уилсон и Уайт. Каждый вечер мы собираемся в фойе. Карлсен тоже присоединяется к нам, когда он в состоянии связать пару слов. Есть еще один швед по фамилии Лейф, тот пьет с нами постоянно. Бывает, что у нас в карманах пусто, и тогда мы кидаем жребий, кому из нас ставить компании пиво. Откуда человек возьмет деньги — займет у друзей или у одного из ростовщиков, продаст ли что-нибудь, — это его дело, но напоить компанию он обязан. Иначе он исключается из клуба.

По-прежнему с трудом нахожу общий язык с Уилсоном. Он в целом неплохой парень, но строит из себя бог знает что. И зачем, спрашивается? Это только портит впечатление о нем. Он никак не может понять, что в легионе все начинают с нуля, а кем ты был до этого, не имеет никакого значения. Но выносить Уилсону окончательный приговор еще рано, тем более что я, может быть, и ошибаюсь на его счет.

9 сентября 1962 г.

Вечер, мы ждем аппель. Наш друг Ледерманн отсутствует — он пил непрерывно, начиная со вчерашнего вечера, и, очевидно, продолжает это делать, если еще в состоянии.

До поверки остается три минуты. Встречать Ледерманна вышла целая делегация во главе с капралом Гулем. Капралы явно надеются, что он опоздает, и тогда-то они уж зададут ему трепку. Впрочем, еще неизвестно, как все обернется. В людях зреет глухое недовольство, которое легко может взорваться бунтом. Бедняга Ледерманн, вечно ему достается. Он, конечно, страшный врун, воришка и потерявший всякое уважение к себе попрошайка, присасывающийся ко всем как пиявка, но, несмотря на все это, он мне нравится.

Во рту у него теперь всего два зуба, выглядит он в свои двадцать восемь лет на шестьдесят пять, и его столько били, что мозги его явно сместились набекрень.

Поневоле гадаешь, что с ним будет. Здесь он половину времени проводит в барах, а другую половину — на «губе». По-моему, он безнадежен. Жалкая заблудшая овечка. Ему недосуг остановиться и задуматься о том, что его ждет, — похоже, он так и не сумеет понять, насколько все плачевно.

Неделю спустя

Ледерманну осталось сидеть еще двое суток. Мы намерены устроить в честь его освобождения небольшой банкет. Карлсена назначили хранителем съестных припасов в его роте и выделили ему отдельную палатку, где он вместе со всеми припасами и спит. Он свил там уютное гнездышко, известное как «Английский клуб».

24 сентября 1962 г.

Сегодня произошел случай, заставивший меня задуматься о том, что я, должно быть, превратился неизвестно в кого. Я не могу понять, почему я так прореагировал, точнее, почему не прореагировал на то, что увидел.

У Карлсена был кот, и, пока Карлсен глушил пиво, кот стащил обед хозяина с тарелки. Я присутствовал при этом и тоже глушил пиво, но я был трезв, в то время как Карлсен был в своем нормальном виде с остекленевшим взглядом. Увидев, что кот сожрал его обед, Карлсен схватил его за шкирку и стал осыпать ругательствами, держа преступника в вытянутой руке.

Примерно через минуту я вдруг понял, что Карлсен душит кота, но продолжал смотреть на это словно загипнотизированный. Внезапно кот изогнулся, вцепился когтями задних лап Карлсену в запястье и, дергаясь и извиваясь, процарапал длинную и глубокую рану в его руке. Карлсен не шевельнул ни одним мускулом. Лицо его напряглось и покрылось потом, он не сводил глаз с кота, продолжая держать его в вытянутой руке и выдавливая жизнь из животного изо всех сил, какие у него оставались. Я же все сидел как завороженный, не в силах сдвинуться с места, — я почему-то просто не мог пошевелиться. А кот продолжал раздирать руку Карлсена. Зрелище было поистине жуткое, но я по-прежнему тупо наблюдал за ним. Так прошла целая вечность. Неожиданно Карлсен отпустил полумертвого кота, и тот, упав на пол, остался лежать на спине. Схватив лежащий на столе охотничий нож, Карлсен с силой вонзил его в грудь животного, пригвоздив его к полу. И даже тут в последней попытке спасти жизнь кот вцепился всеми четырьмя дрожащими лапами в руку Карлсена.

Застывшее и угрюмое лицо Карлсена было смертельно бледным и взмокло от пота, но признаков боли не выдавало. Вытащив нож, он со всей силы ударил кота каблуком по голове и повторял это до тех пор, пока кот не перестал двигаться. Я, ни слова не говоря, вышел из палатки и пошел в свою роту. Я ничего не чувствовал в связи со всем этим. Умом я понимал, что это было чудовищно, но мои чувства были мертвы. И я просто не могу поверить, что это я, что я настолько очерствел и меня ничто не может тронуть. Неужели у меня действительно не осталось ничего святого? Ужасная мысль.

Спустя три недели

Если выехать из Орана по главному шоссе, ведущему на запад, то вскоре увидишь гигантскую военно-морскую базу Мерс-эль-Кебир, а милях в двадцати за ней находится городишко Айн-эль-Тюрк. В нем нет ничего, кроме пыльной центральной улицы, задрипанной гостиницы, четырех-пяти баров и пустынного пляжа. В десяти милях от Айн-эль-Тюрка расположена деревушка Бу-Сфер, в которой достопримечательностей и того меньше. В Бу-Сфере теперь никто не живет, это поселок призраков, состоящий из лачуг и маленьких коттеджей, куда прежде приезжали отдыхать французы из Орана. Здешние пляжи сохранились почти в первозданном виде, и это был бы просто райский уголок, если бы впечатление не портили пустые дома. Они создают тревожную атмосферу — словно здесь что-то случилось и люди бежали, чтобы навсегда забыть это место. За деревней дорога взбирается на невысокое плато, которое протянулось на много миль до самого горизонта, к подножию голубых гор. На этом плато мы и расположились лагерем.

Когда мы приехали сюда каких-то три недели назад, здесь была только пыль да засохшие виноградные лозы, в течение долгих лет запустившие свои шишковатые корни глубоко в землю.

И вот уже три недели изо дня в день и с рассвета до заката, выстроившись длинной цепью и вооружившись кирками и лопатами, мы долбим землю, сражаясь с этими корнями. Иногда в этом участвует до двухсот человек; тела сгибаются и разгибаются с каждым ударом кирки, и цепь медленно движется вперед, словно волна, набегающая на берег. Такое множество непрерывно движущихся людей представляет собой удивительную картину.

После полудня — обеденный перерыв. Вдоль цепи проезжает джип, выбрасывая нам пайки. Мы быстро поглощаем их — и вновь за работу. Наша военная машина превратилась в землеройную. Энергии у этой машины хватает, мы легко управляемы, не требуем технического ухода и запасных частей — лишь кирки приходится время от времени менять, когда их ручки раскалываются от ударов.

В результате мы соорудили огромный резервуар глубиной четыре дюйма, заполненный пылью. Мы накрыли его палатками, потому что одной капли воды достаточно, чтобы превратить все это пространство в трясину, в которой мы увязнем навеки.

Со временем эта территория, напоминающая сейчас лагерь кочевников, покроется сетью шоссе, телефонных проводов и дренажных канав. Вместо палаток на бетонированных площадках вырастут современные казармы. Периметр лагеря составит шесть миль, на протяжении которых возникнет непроницаемое, щедро заминированное заграждение из колючей проволоки. Кроме того, будет построена взлетно-посадочная полоса — наш аварийный выход на случай, если арабы захотят от нас избавиться. На этом куске земли, отвоеванном у пустыни, будут деревья, трава и сады — маленький французский оазис в Алжире.

Но все это в будущем, а пока что здесь только пыль, пот и тоска смертная. В наш взвод прислали нового капрала, и оказалось, что мы вместе с ним проходили инструксьон в Маскаре. Там мы с ним почти не общались, но я помню, что он производил хорошее впечатление, был спокойнее большинства других новобранцев и держался, как правило, в стороне. Его фамилия Трене, он итальянец. Он сразу узнал меня и порядком удивил, сказав, что до него дошли слухи, будто меня убили в Медине. Мне в последнее время все стало так тошно, что, может, было бы не так уж и плохо, будь это правдой.

16 октября 1962 г.

Получил письмо от моего друга Алистера Холла. Он в отпуске и едет в Италию с невестой и своей матерью. Они остановятся на вилле, принадлежащей его родителям, и он думает, что ему удастся махнуть ко мне через Средиземное море на пару дней, хотя обе дамы категорически против этого плана. А мне как раз полагается короткий отпуск, который разрешается провести в только что открытом центре отдыха в Бу-Сфере. Я, безусловно, предпочел бы Айн-эль-Тюрк, но туда нас отпускают только по воскресеньям.

То, что я увижусь здесь со стариной Алом, кажется невероятным. Жизнь сразу переменилась. Написал ему, что жду. Хотя я ни секунды не верю, что он и вправду приедет, одна мысль о нем делает жизнь сносной.

Три дня спустя

Мой отпуск начинается послезавтра. Жить я должен в Бу-Сфере, но ежедневно буду получать увольнительные в Айн-эль-Тюрк до 22.00. Сообщил Алистеру, что заказал ему номер в гостинице «Сен-Морис» в Айн-эль-Тюрке. Гостиницей уже много лет владеет довольно симпатичная французская семья. В семье есть внучка, двадцатилетняя секс-бомба по имени Жаклин. Я объяснил им, что Алистер может и не приехать, а если приедет, то это вовсе не обязательно будет таким уж благословением для них. Они восприняли это с пониманием и ответили, мол, никаких проблем, — пока что у них только один постоялец.

Возможно, Алистер все-таки приедет. Будь это кто-то другой, я, может, и не стал бы заказывать номер в гостинице, но Ал — это нечто особенное, и если бы он служил в Иностранном легионе, то я навестил бы его, чего бы мне это ни стоило.

21 октября 1962 г.

Невероятное свершилось — он едет! Просто фантастика! Сегодня вечером Жэ вызвал меня к себе и вручил телеграмму: «Прилетаю в Оран 22.10 в 19.30. Алистер». То есть завтра. Не могу представить себе, что завтра он будет здесь.

Жэ закидал меня вопросами: кто такой Алистер и с какой целью он приезжает? Я объяснил, что Алистер — мой старый друг, служит в 21-м уланском полку, а сейчас в отпуске. Спросил капитана, нельзя ли мне остановиться во время отпуска в Айн-эль-Тюрке. Нельзя. Однако Жэ позвонил майору Дебире, который не возражал, чтобы завтра в виде исключения я провел там одну ночь. Понятно, что они не хотят создавать прецедента, да и участившиеся в последние месяцы случаи дезертирства заставляют их соблюдать осторожность. Даже это данное мне разрешение является серьезной уступкой с их стороны. Жэ добавил, что хотел бы посмотреть на Алистера воочию, и я обещал привезти его в лагерь. Думаю, лагерь произведет неизгладимое впечатление на Алистера.

Вечер следующего дня

Когда я добрался до гостиницы «Сен-Морис», Алистер был уже там. Он сидел в ресторане за столиком у окна и успел уже наполовину опустошить бутылку шампанского. На нем был безупречный льняной костюм, от лучших портных Гонконга. Выглядел он в нем потрясающе. Это была историческая встреча. Блюхер и Веллингтон,[78] Стэнли и Ливингстон,[79] Мюррей и Холл. Осмотрев друг друга с ног до головы, мы стиснули руки. Трудно описать чувства, которые мы при этом испытывали, — необыкновенную радость, конечно, но не только. У нас было столько хорошего позади, столько воспоминаний, а тут мы очутились в ситуации, которая казалась нам совершенно невероятной, почти нереальной. Несколько секунд мы оба пребывали в полной растерянности и даже не знали, что сказать. Немало времени прошло с нашей последней встречи, а из-за того, что все так изменилось, возникало ощущение, что это было бог знает когда. Тогда мы, только что окончившие школу подростки, впервые с энтузиазмом окунулись в жизнь ночного Лондона, теперь мы были гораздо старше и в совершенно иной обстановке, чуждой нам обоим. В первую секунду мы просто не могли понять, как мы сюда попали.

Мы провели потрясающий вечер: обменивались новостями, накопившимися за эти годы, вспомнили всех наших общих друзей, наши приключения и лучшие деньки в прошлом. Я словно перенесся из легиона домой, в Англию.

Да, это был незабываемый вечер. Мы проговорили всю ночь напролет, ни на секунду не умолкая. И я никогда не забуду, что он приехал сюда. Много ли найдется людей, которые потащатся в Алжир, чтобы повидаться с другом, служащим в Иностранном легионе?

23 октября 1962 г.

Утром мы сразу же отправились на армейском грузовике в наш лагерь. Там все вытаращили глаза: в своем костюме Алистер выглядел как инопланетянин. Мы прошли в палатку Жэ, и я представил ему Алистера. Жэ был сама галантность. По-английски он ни бум-бум, как и Алистер по-французски, так что мне пришлось переводить их взаимные дружественные излияния. Алистер попросил, чтобы его лучшему другу позволили провести с ним несколько дней в Айн-эль-Тюрке. От этого целиком зависит, сказал он, насколько удачно он проведет свой отпуск. Для пущей убедительности он подчеркнул, что специально для того, чтобы увидеться со мной, он проделал весь длинный путь в этот отдаленный уголок света, и не может поверить, чтобы легион испортил нашу встречу. Он дал слово офицера и джентльмена, что я не сбегу, и я подтвердил это.

Было видно, что Жэ хотел бы дать мне такое разрешение, но у него не было соответствующих полномочий. Сняв телефонную трубку, он набрал номер Дебире. Жэ довольно долго говорил с ним, но в результате мы получили отказ.

Распрощавшись с Жэ, мы вышли из палатки, и Алистер немедленно отправился прямо к Дебире. Мой друг так легко не сдается. Я, конечно, немного нервничал. Хотя было ясно, что все относятся к этому английскому офицеру не просто уважительно, но и по-дружески, в случае какого-либо прокола все шишки после его отъезда посыпались бы на мою голову.

Мы промаршировали мимо ошарашенного часового в палатку командира полка, и Холл потребовал аудиенции. Такого в легионе испокон веков не случалось, и все были в полной растерянности. Полковник Ченнел находится в отпуске, его замещает Арно де Фуайар, а Дебире исполняет обязанности его заместителя. С лицами уровня де Фуайара какие-либо личные контакты легионеров просто-напросто исключены, хотя у него репутация не только первоклассного офицера, не имеющего себе равных в легионе, но и превосходного человека. Он обладает качествами, которыми ни один мужчина не может не восхищаться, и пользуется уважением всех без исключения военнослужащих полка.

Когда смятение, вызванное нашим появлением, несколько улеглось, Холла все-таки пропустили в бюро этого великого человека, где был и Дебире. Я не был допущен и ждал снаружи. Аудиенция продолжалась целый час и прошла к полному удовлетворению обеих сторон. Обсудив за бутылкой коньяка достоинства английского уланского полка и Французского Иностранного легиона, они выразили взаимное восхищение. Я же лишний раз восхитился своим другом. Общаться на равных с этими заслуженными ветеранами способен далеко не каждый. Порадовался я и за родной легион: командиры не ударили лицом в грязь и произвели на Холла не меньшее впечатление, чем он на них.

В результате решение было пересмотрено, и мне предоставили увольнительную в Айн-эль-Тюрк сроком на пять суток. После этого де Фуайар пригласил меня к себе одного, и я впервые имел возможность побеседовать с ним лично. Он сказал, что много слышал обо мне и ему нравится то, что он слышал. Это меня очень вдохновило, и я подумал, уж не хочет ли он произвести меня в капитаны. Де Фуайар добавил, что я должен понять: пятидневная увольнительная предоставлена мне не просто потому, что приехал мой друг, а благодаря моему отличному послужному списку. Это был мудрый психологический ход, вызвавший у меня уважение к офицеру. Есть люди, с которыми приходишь к взаимопониманию при первой же встрече, и таким оказался де Фуайар. Я говорю это не потому, что он хорошо обо мне отозвался, а потому, что в нем действительно чувствуется это качество. Люди, обладающие властью и умеющие распорядиться ею мудро, найти подход к подчиненным, встречаются очень редко и запоминаются надолго.

Выйдя из командирской палатки, мы столкнулись со старшим сержантом Грэндисом, и я представил ему Алистера, о чьем приезде говорил ему еще раньше. Грэндис — поляк; он был в восторге оттого, что имеет возможность познакомиться с английским офицером, и пригласил нас зайти попозже в сержантскую столовую и выпить с ним. Я и забыл, как поляки любят англичан.