ЧАСТЬ ВТОРАЯ СЮЛЛИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СЮЛЛИ

Уже к вечеру перед нами предстал Сюлли — сущая клоака, в которой мы проторчим примерно шесть недель, пока из нас будут делать десантников. Сюлли — это ферма милях в десяти от Сиди-бель-Аббеса. Опочивальней нам служит огромная перестроенная конюшня, желоб-поилка для лошадей во дворе — наш лавабо (умывальник), а надстройка над бывшим винным погребом — рефектуар. Туалета как такового не существует, вместо него в двухстах ярдах от казармы вырыта траншея, где нас всегда приветствуют тучи мух.

Едим мы не с тарелок, как в Маскаре, а из котелков, что отнюдь не способствует аппетиту, — все равно что пить «Дом Периньон» из чашки с кофейной гущей. Короче, Сюлли — дыра из дыр, и мне она ни капельки не нравится.

Вечером мы познакомились с командиром части, капитаном Глассе. По виду типичный француз — служака, суровый и здравомыслящий.

20 июля 1960 г.

Воинская часть в Сюлли состоит из двух взводов, в каждом примерно по двадцать человек. Поскольку мы только что прибыли, то стали 2-м взводом, а 1-й занимается здесь уже около месяца. Нашим взводом командует лейтенант Летан.

Он, кажется, не слишком уверен в себе, и распоряжаются от его имени, как правило, два сержанта. Первый из них — по фамилии Крюгер, с лицом не более выразительным, чем бетонная глыба. Говорит очень тихо с заметным славянским акцентом. Он, несомненно, опасен. Крюгер был парашютистом в немецкой армии и участвовал в обороне Монте-Кассино,[20] что уже само по себе никому не доставляет радости. Второго сержанта зовут Виссман. Он голландец, чрезвычайно энергичный и довольный собой. Очень хорошо говорит по-английски.

Помимо двух сержантов, нами командуют два капрала — итальянец Маллони и немец Кан. На первый взгляд, оба настроены довольно благодушно.

День начался с того, что нам выдали новое обмундирование, включая пару хороших ботинок. Мы были донельзя рады избавиться от кошмарных сапог, в которых ходили до сих пор.

Затем последовала серия обычных испытаний, от которых нам, похоже, никуда не деться. Сегодняшний график включал лазание по канату, отжимания, упражнения для пресса, пятимильный бег трусцой с полной выкладкой, ряд забегов на короткие дистанции, в том числе на полтора километра, и еще несколько видов пыток. Парни явно проверяли нас — обстукивали штукатурку, чтобы обнаружить под ней слабые места.

Рана у меня на ноге не заживает и превратилась в открытую язву. Здешний фельдшер окончил, по-видимому, то же училище, что и его коллега в Маскаре, и прописывает мне йод ведрами. Жжет неимоверно, а толку никакого.

Из 1-го взвода дезертировал голландец Хайнц. Виссман уверяет нас, что далеко он не уйдет: ближайшая граница — с Марокко, а там беглец наткнется на проволочное заграждение под током и минное поле. Такие заграждения, возведенные французами вдоль границ с Марокко и Тунисом, тянутся далеко вглубь пустыни и не дают тысячам алжирских феллахов проникнуть на родную землю, с которой их согнала война, развернувшаяся в середине 50-х годов не на шутку.

Несколько дней спустя

Виссман проводил сегодня утром занятия по ближнему бою. Они проходят на бетонной площадке, и отношение к ним здесь гораздо серьезнее, чем в Маскаре. Этого никто из нас не ожидал — мы думали, что достаточно уже наломались во время начальной подготовки. Мы жестоко ошибались, и у меня закрадывается подозрение, что настоящие испытания только начинаются. Виссман немного с придурью, так что лучше не выводить его из себя. Сегодня он придирчиво следил за тем, чтобы во время рукопашных схваток никто не работал вполсилы. Он дважды подзывал к себе легионеров, которые, по его мнению, вкладывали слишком мало чувства в броски через плечо, и показывал на их примере, как это надо делать. Демонстрация была, прямо скажем, жестокая. Такие парни, как Виссман, получают удовольствие, причиняя другим боль. Что нас ждет впереди?

Четыре дня спустя

Наступили суровые времена. Целыми днями мы отрабатываем на солнцепеке все те же хорошо известные нам приемы и упражнения, к тому же нас достает Виссман со своими туповатыми подручными, капралами Маллони и Каном. Пища здесь поражает своей несъедобностью, особенно после Маскары. Там еды не всегда хватало, но сама по себе она была вполне качественной. Здесь же продукты явно порченные, да в придачу не хватает пресной воды. Ее привозят ежедневно из бель-Аббеса в цистерне. К полудню она нагревается и становится непригодной для питья.

Сегодня, демонстрируя один из приемов дзюдо, Крюгер сломал ногу Мартинесу. Мартинес — испанец и обладает свойственным этой нации обостренным чувством гордости. Он не издал ни звука, когда это произошло, и кое-как добрел до своего места в строю, в то время как Крюгер насмехался над ним, изощряясь в придумывании обидных прозвищ. Мартинес в ответ лишь слабо усмехался, и даже это, вероятно, причиняло ему боль. После занятия мы отвели его в санчасть, и фельдшер констатировал перелом. Теперь Мартинес лежит в гипсе в изоляторе, а Крюгеру ровным счетом наплевать. У де Граафа тоже проблемы со здоровьем. Он заявил, что у него что-то не в порядке с ногой, и его отправили в бель-Аббес к врачу. Тот не нашел никаких болячек, и в результате де Граафу впаяли восемь суток гауптвахты (стандартный срок за симуляцию). Очевидно, другого лечения здесь не признают.

29 июля 1960 г.

Сегодня во время послеобеденной сиесты дезертировали Лефевр и Абуан, а в семь вечера уже пришла весть, что их задержали моторизованные войска регулярной армии. Я в это время был в карауле, и мне велели ехать на джипе с командой, отправившейся за ними. Команда состояла из старшины роты Вестофа и Виссмана. Когда мы приехали в моторизованную часть, к нам вывели двух задержанных, и тут Вестоф буквально огорошил всех, включая меня, вытащив свой пистолет и уложив обоих на месте ударом рукоятки по голове. У Лефевра кровь брызнула фонтаном. После этого их запихнули в джип.

Надо было видеть, какое изумление и ужас выразились на лицах наблюдавших за этим французских солдат. Да и у меня, наверное, с лицом было не все в порядке. Мы вернулись в Сюлли, арестованных провели к капитану Глассе. Меня поставили караульным у дверей его кабинета. Глассе избил их до полусмерти, и это было лишь прелюдией к их дальнейшим мучениям.

Для начала им назначили трехчасовой пелот (дисциплинарную трепку). Это наказание заключается в том, что провинившемуся надевают на спину набитый камнями вещмешок с проволочными лямками, а на голову стальную каску без подкладки и заставляют бегать по кругу. При этом сержант (в данном случае Виссман) стоит в центре круга со свистком. При одном свистке провинившийся должен совершить кувырок вперед, при двух — ползти на животе, а при трех — маршировать с согнутыми коленями. Если он снижает темп или падает (что с Лефевром и Абуаном случалось сегодня неоднократно), сержант подгоняет его. Когда у Лефевра с Абуаном уже не было сил держаться на ногах, их заставили проползти по открытой сточной канаве, а затем, в довершение всех унижений, ползать на животе по казарме. Мы все должны были стоять навытяжку у своих коек, а эти двое, измазанные в грязи и нечистотах, ползали у наших ног, задыхаясь и стеная, и были даже мало похожи на людей.

Так здесь наказывают дезертиров, и этот случай послужил уроком нам всем. Среди нас не было ни одного, кому не приходила мысль о бегстве, и не осталось ни одного, кто, при всем своем негодовании по поводу этого бессмысленного варварства, не был бы в глубине души напуган тем, что садист вроде Виссмана может беспрепятственно вытворять такое. Жаловаться некому — в легионе нет такого понятия, как жалоба. Власть полностью принадлежит тем, кто ею облечен, начиная от капрала и выше.

31 июля 1960 г.

Лефевру и Абуану прописали пелот по четыре часа ежедневно: два часа утром и два после обеда, в самое жаркое время дня. Абуан негр и вроде бы переносит это довольно стойко, хотя у него, как говорят, поздняя стадия сифилиса и его каждый день накачивают пенициллином. Лефевр же выглядит лишь наполовину живым. Глаза его ввалились и блестят, как два сапфира, погруженные в черные распухшие мешки; он совершенно пал духом и передвигается чисто автоматически. Надеюсь, он все-таки выдержит. Сейчас у него вид человека, которому не хочется жить.

3 августа 1960 г.

Сегодня утром приступили к практическому изучению прыжков с парашютом и погрузились на самолет «норд-норатлас», приспособленный для перевозки десантников. Машина довольно древняя. К бортам прикреплены откидные скамейки, а сверху вдоль салона натянута проволока для зацепки строп, и больше ничего нет. Хотя мы сами сегодня не прыгали, нам хватило того, что мы наблюдали, как это делают другие. Зрелище, надо сказать, устрашающее, и как подумаешь, что в следующий раз будешь на их месте, — пробирает нервная дрожь.

В последнее время мы вдоволь набегались по окрестным холмам — обучались тактике передвижения в гористой местности. Эти тренировки вкупе с утренним десятимильным пробегом до бель-Аббеса и обратно так развили нашу мускулатуру, что дальше, уж кажется, некуда. Паркур де комбатан здесь гораздо труднее, чем в Маскаре, и теперь мы перемахиваем через стены, перепрыгиваем через канавы и взлетаем по канатам не хуже обезьян, резвящихся на деревьях. У нас не осталось ни грамма лишнего жира.

Днем обучались прыжкам без приземления. Осуществляется это с помощью специальной платформы, установленной на высоте двадцати пяти футов над землей. Ты стоишь на платформе с прицепленной к тебе подвесной системой и по команде «Вперед!» прыгаешь вниз (упражнение не для слабонервных). Когда ты почти совсем уже шмякнулся о землю, подвесная система резко останавливает твое падение — если на то будет Божья воля, — и ты повисаешь, беспомощно болтаясь в воздухе. Затем так же внезапно система отпускает тебя, и ты шлепаешься на землю как куль картошки. Однако все должно быть так, как при настоящем приземлении с парашютом, и надо кувыркаться по земле по всем правилам, как будто упал с большой высоты. За последние недели мы накувыркались до полного отвращения, но толку от этого, похоже, мало. Виссман крайне неудовлетворен нашими достижениями. Особенно огорчил его Планше, который отказался прыгать. Виссман избил его до полусмерти, что никого не тронуло, потому что Планше нам не нравится. Он француз со смуглым лицом и на первый взгляд самый обыкновенный уголовник, однако, присмотревшись, замечаешь пару змеиных глаз с отчетливыми желтыми прожилками. Он очень вероломен, насквозь лжив и весь пропитан кислятиной. Короче, от него блевать хочется.

Из легионеров-французов есть еще Фоглуар, тоже малопривлекательная личность. Сегодня вечером он заявил, что у него украли деньги. У нас такого еще не случалось. Фоглуар доложил об этом Крюгеру, тот рассвирепел. Был произведен тщательный обыск всего нашего имущества, включая личные вещи, и отныне до особого распоряжения мы должны есть стоя и перемещаться бегом, а если кого-то заметят расхаживающим, он будет автоматически подлежать наказанию. Кроме того, каждый вечер после ужина будут проводиться дополнительные занятия с оружием, а затем проверка личного имущества и снаряжения. Одним словом, нас ждет не жизнь, а каторга, и все из-за этого Фоглуара. Вполне может быть, что он продул деньги в карты или пропил их в увольнении.

В казарме воцарилась атмосфера всеобщей подозрительности. В этой среде подозревать можно любого. Мне лично кажется, что если уж кто и украл деньги, так это Планше, — у него и койка рядом с Фоглуаром.

Вот парадокс: буквально все негодуют по поводу того, что в лагере объявился вор, а между тем среди легионеров не наберется и десяти процентов таких, кто не сидел за воровство или не скрывается здесь от полиции. И тем не менее первейшая заповедь в легионе — «не укради». Наказание за это преступление может быть самым разным и зависит в значительной степени от того, какие настроения преобладают в подразделении. Наказывая всех, Крюгер стремится, чтобы атмосфера максимально накалилась к тому моменту, когда вора разоблачат. Если ему удастся выжить после первой вспышки общей ярости, его пригвоздят к столу, проткнув руки штыками, — такова традиционная расплата за кражу. Мне не довелось этого видеть, но я наслушался жутких подробностей от человека, который видел такую пытку. Звучит это, конечно, ужасно, но действует, я думаю, не хуже арабского обычая отрубать руку за подобное преступление.

Прошел слух, что голландец Хайнц, сбежавший три недели назад, пойман и отбывает наказание на гауптвахте бель-Аббеса. Виссман потирает руки в предвкушении момента, когда Хайнц вернется в Сюлли.

Спустя неделю

Жизнь продолжается. Мы проводим все больше времени среди холмов и неплохо изучили местность. Чтение топографических карт похоже на чтение книг. Еще мы играем в прятки. Крюгер прячется где-нибудь в зарослях с отделением, изображающем арабов, а остальные ищут их. Он хорошо знает все уловки, к каким прибегают феллахи, и мы нередко попадаем в устроенную им засаду, что показывает, как мы пока еще неопытны.

Часами мы прослушиваем лекции о том, как живут и воюют феллахи, как они перемещаются на местности, как обнаружить их следы, а самое главное, как распознать приготовленные ими ловушки. Когда мы движемся ночью, идущий впереди держит перед собой длинный и прочный стебель травы, чтобы с его помощью обнаружить тонкую незаметную проволоку, которая может быть натянута поперек тропы и соединена с прикрепленной на каком-нибудь дереве гранатой с наполовину вытащенной чекой. Малейшего натяжения проволоки достаточно, чтобы выдернуть чеку до конца, взорвать гранату и прикончить идущего по тропе человека.

Феллахи очень изобретательны и хитры. В придорожных кустах висит потрепанный флаг. Ничего не подозревающий человек берет полотнище в руки, приводит в действие мину и лишается головы. В банке консервированных бобов, лежащей с невинным видом на обочине дороги, спрятана пластиковая бомба с детонатором, а любая дверь в заброшенном доме может взорваться при прикосновении к ней.

Феллахи никогда не прекращают своей деятельности, и, если мы расслабимся хоть на минуту, она может оказаться последней в нашей жизни. Тот, кто усвоит этот урок, благополучно прослужит свои пять лет. У того, кто не усвоит, нет никаких шансов.

Сейчас сезон созревания винограда, его здесь полно, он очень хорошо освежает и восстанавливает силы на марше. Единственное, что плохо, — он оказывает мощное слабительное действие.

Крюгер выпал на пару дней из потока событий из-за зубной боли, и это, похоже, заставило его забыть о пропавших деньгах Фоглуара — по крайней мере, на время. Мы радуемся: вечерняя муштра прекратилась. Думаю, мы никогда не узнаем, кто украл эти деньги, — если они вообще существовали.

Вечером получил очень милое письмо от Дженнифер — на этот раз без особых претензий. Они с Кристи разъезжают по всей Европе, устроив себе каникулы, — думаю, более веселые, чем мои в Африке.

9 августа 1960 г.

Прошлой ночью дезертировал Эстобан, испанец из нашего взвода, и при этом совершил роковую ошибку, прихватив с собой автомат. Побег без оружия — одно дело, а с оружием — верное самоубийство. Нас подняли на рассвете, и, возглавляемые двумя псами, мы кинулись в погоню. Виссман приказал пристрелить Эстобана на месте. Я спросил, а что нам делать в том случае, если Эстобан захочет добровольно сдаться, и Виссман ответил, что попасть к нам в руки мертвым в его же интересах. В пять утра подобное заявление хорошо прочищает мозги.

Я не очень хорошо знаю Эстобана — его перевели сюда из лагеря в Сайде. Он молчалив, но по утрам всегда бодро со всеми здоровался. Я сказал бы, вполне симпатичный парень. По словам его друзей-испанцев, у него дома умирает больная мать и он сбежал, чтобы успеть увидеть ее. Не уверен, что это у него получится.

Весь долгий жаркий день мы вместе с собаками носились, высунув языки, по близлежащей местности, поднимаясь на холмы и спускаясь в долины, продираясь сквозь заросли и перебираясь через русла ручьев, и к вечеру и собаки, и мы выдохлись окончательно. Многие из тех, кто поначалу в глубине души желал Эстобану удачи, теперь были настроены иначе. Но никаких его следов мы не обнаружили, так что до утра он в безопасности — если только его не схватят арабы.

1-й взвод сегодня отправили на пятидневную операцию, а меня и несколько других легионеров послали вместе с ними, чтобы сопровождать на обратном пути машины. Когда едешь ночью в кузове грузовика, который мчится по пустынной дороге, испытываешь какое-то особое чувство, и мне это очень нравится. В том, что люди отправляются куда-то ночью, есть что-то таинственное, чуть зловещее и вместе с тем романтическое. Никаких происшествий по пути не было, и тем не менее я никогда не забуду ночей вроде сегодняшней, потому что они пронизаны приключенческим духом, который, в общем-то, мною и движет. Иногда он ненадолго исчезает, и думаешь: «А на кой тебе это надо?» — но затем он возвращается, и вместе с ним возвращается энергия, любопытство, желание продолжать двигаться дальше.

Так что мне запомнится эта ночная поездка: черные человеческие фигуры, сидящие в молчании на фоне неба, слабо освещенного миллионами звезд, черные силуэты деревьев, проплывающие мимо нас, задние фонари машины, идущей впереди, и смутные очертания той, что сзади. Разговаривать и зажигать огонь запрещается, так что лишь время от времени кто-нибудь украдкой закуривает, прикрывая пламя обеими руками, и оно выхватывает из темноты на мгновение лицо человека, а затем ты улавливаешь острый запах сигаретного дыма, который тут же подхватывается и уносится прочь ветром. И все время слышишь равномерный жалобный скрип покрышек, трущихся о щебенку.

Неожиданно мы оставляем цивилизацию позади и сворачиваем на каменистую дорогу, взбирающуюся по склону в неизвестность. Ревя моторами и скрежеща шестернями, грузовики поднимаются в гору, притормаживая на рискованных поворотах. Прямо за бортом проплывают бездонные провалы, а далеко-далеко виднеется светящаяся точка, как одиночная звезда посреди ночной темноты, — арабское жилище, где, как хочется думать, мирно устраиваются на ночь его обитатели. Это наводит на мысль об Эстобане — где-то он сейчас? Машины останавливаются, все высаживаются, звучат приглушенные приказы. Люди вполголоса ругаются, взгромождая на спину тяжелые рюкзаки; у кого-то лязгает автомат, ударившись о скалу, — опять ругань, усмиренная свистящим шепотом сержанта; топот сапог в темноте. Шаги быстро затихают вдали, и наступает полная тишина. С полчаса мы выжидаем — мало ли что? — и сидим в грузовиках. Можно перекурить, но так, чтобы не было видно огонька. Затем резкий шепот: возвращаемся в лагерь.

Двигатели ревут, машины разворачиваются, и мы устремляемся сквозь темноту в обратный путь. Становится холодно, звезд не видно, неожиданно начинается дождь — не повезло парням, которых мы высадили.

У нас же все мысли о своих постелях — таких, оказывается, теплых и уютных. Нет, подобные моменты не забываются.

Спустя неделю

Вчера было воскресенье. Мы с Гарри Штоббом собирались вечером в город, но мою увольнительную порвали — я по ошибке проставил на ней не то число. Ну что за ублюдки! Якобы пекутся о поддержании порядка, а по-моему, поддерживают только безалаберщину.

Беднягу Эстобана поймали-таки два дня назад; на его счастье, это были регулярные войска, а не легионеры. Сейчас он сидит на гауптвахте в бель-Аббесе, ожидая своей участи. Виссман говорит, что тому предстоит военный трибунал, а затем полгода или год в штрафном батальоне в Сахаре. И надо же, чтобы так не повезло симпатичному безобидному парню, который жил себе тихо и никого не трогал. Его почти и не замечали, пока он не сбежал. Представляю, как ему сейчас одиноко.

Восемь дней спустя

Время тянется ужасающе медленно. Каждый день одно и то же: стрельба, изучение оружия, беготня вверх и вниз по холмам, приемы ближнего боя, караулы, проверки, наряды, опять стрельба и опять наряды. Сержанты изощряются в изобретении все новых видов наказаний. Один из них, называемый теню кампань («сборы в дорогу»), заключается в том, что перед аппель мы складываем все свое имущество в три огромных тюка. Провинившийся должен быть облачен в походную форму, включая шлем и шинель. Начальник караула отводит его со всеми его тюками в караульное помещение, где высыпает его вещи на пол и проверяет, нет ли на них какого-нибудь пятнышка. После этого сержант приказывает ему вернуться со всеми вещами в казарму, переодеться в другое обмундирование и через три минуты снова явиться в караулку.

Это повторяется многократно. Каждый раз, когда несчастный приходит в караульное помещение, ему говорят, что он опоздал на несколько секунд, и велят снова переодеться в казарме и вернуться через три минуты. В этой игре участвуют все, помогая бедняге одеваться. В казарме разложены наготове разные виды обмундирования, и, когда наказуемый влетает в помещение и говорит, в какое именно он должен переодеться, на него набрасываются, сдирают с него форму и напяливают то, что требуется. Каждому из нас выдано по двадцать видов обмундирования. Так, имеются четыре вида караульной формы: летняя дневная и летняя ночная, зимняя дневная и зимняя ночная, — и все они совершенно разные. Кроме того, есть спортивная форма, походное обмундирование, хэбэ, маскировочная экипировка, парадная форма и другие, каждая в летнем и зимнем вариантах.

Как правило, начальник караула бывает удовлетворен лишь после того, как заставит провинившегося переменить каждую форму по нескольку раз; обычно этот момент наступает уже далеко за полночь. Сержанта это нисколько не волнует: он все равно находится на дежурстве и отоспится на следующий день, для нас же это сущее мучение. Мы и без того к концу дня валимся с ног от усталости, и каждая минута сна для нас драгоценна. Только нам и не хватает, чтобы какой-нибудь тупица-сержант измывался над нами чуть ли не до утра.

В результате настроение у всех хуже некуда. Ничего подобного не было в Маскаре. Здесь же не жизнь, а тягомотина. Пища по-прежнему негодная, что также не способствует поднятию духа. Никакого товарищества между нами не чувствуется, наш коллектив — двадцать четыре солдата, каждый сам по себе. Де Грааф пребывает в унынии. Мы уже видеть не можем этих никчемных сержантов с их фокусами, а в особенности капралов, в которых нет ни капли юмора и которые не способны хоть сколько-нибудь вдохновить нас. Мы не видим никакой цели, никакого смысла в том, что делаем. Мы просто плывем по течению. Нам не на чем сконцентрировать свои усилия, не к чему стремиться. Полный застой, как в засорившейся канализационной трубе. Сержантам так же скучно, как и нам, но они могут хотя бы как-то развлечься в своей столовой, или уединиться в своей комнате, или в любой момент окунуться в ночную жизнь Сиди-бель-Аббеса, или, в конце концов, отвести душу, гоняя нас целый день и наблюдая за нашими мучениями.

Изнуряющий зной, естественно, лишь усугубляет наши мытарства — мы постоянно потеем, ночью и днем, когда бодрствуем и когда спим, — облегчения не наступает ни на минуту. К тому же постоянно не хватает воды, и она строго нормирована. Надо так распределить свою норму, чтобы хватило и на питье, и на мытье, и на бритье. К полудню вода нагревается настолько, что пить ее становится невозможно, — еще одна неурядица, порожденная бестолковым руководством. Моя рана, полученная в незабываемой схватке с Отто Шмидтом, до сих пор гноится, и я уже с отчаянием думаю, что в этом климате она так и не заживет. Мы все мечтаем поскорее выбраться из этого болота и вернуться в полк, пока окончательно не свихнулись.

24 августа 1960 г.

Хоть какой-то проблеск. Нам с Гарри Штоббом и Генри Шеффером удалось получить увольнительные в бель-Аббес. Шеффер — молодой немец. Он в отличной форме, — наверное, с ним не сравнится никто в нашем взводе; при этом ему всегда и во всем обязательно надо быть первым. В целом, он мне нравится, однако полного доверия не вызывает. Бегает он быстрее меня, но я побиваю его в лазании по канату, прыжках в высоту и стрельбе, и его это явно заедает. Однажды, когда подсчитывали очки, заработанные нами в разных видах спорта, я слышал, как он ревниво спрашивал сержанта, сколько очков у меня. Он видит во мне соперника. Начисление очков происходит непрерывно, и Шефферу очень хочется возглавлять этот список, хотя не думаю, что набравшего наибольшее количество очков ожидает сколько-нибудь завидная награда.

Итак, мы попали в город и направились прямиком в бордель. Как-то мой старинный приятель Фрэнсис Видрингтон вспомнил наставление своего гвардейского командира: «Член — это самое драгоценное, что у вас есть, а между тем некоторые суют его туда, куда я не стал бы совать даже зонтик!» Мы с Гарри оставили Шеффера в борделе и пошли в закусочную под названием «Фут-бар», где по-королевски пообедали и полностью растворили мерзкий осадок Сюлли в нескольких галлонах превосходного красного вина.

Затем мы перебазировались в «Садовый бар». Там работает восхитительная барменша по имени Патриция. Фигура у нее не хуже, чем у Джины Лоллобриджиды, и в основном именно благодаря ей бар пользуется большой популярностью и считается лучшим в городе. Разумеется, поклонников у нее хоть отбавляй, и мои попытки привлечь ее внимание к моей особе пока не имели особого успеха, если не считать нескольких улыбок, которые были слишком мимолетны, чтобы увидеть в них обещание чего-то более существенного в будущем. Но настойчивость, я думаю, может принести свои плоды.

Гарри Штобб напился до того, что стал блевать. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь пил и блевал одновременно. Это, несомненно, уникальное достижение.

26 августа 1960 г.

Весь день провели на полигоне. Одна из первых заповедей при стрельбе из автомата заключается в том, что, когда ты отстрелялся, желательно и даже необходимо вынуть магазин и передернуть затвор — убедиться, что внутри не осталось пули. Этому обучают при первом же твоем появлении на стрельбище и впоследствии вдалбливают тебе это как заповедь. Сегодня легионер Белом об этом забыл.

Белом — француз, очень крепкий и выносливый парень и к тому же очень обаятельный, намного лучше всех остальных наших французов. Сравняться с ним в флегматичности не может даже мечтать ни один англичанин; Белом пьет как рыба, невозмутим при любых обстоятельствах и никогда ничему не удивляется — даже тому, что случилось сегодня. Он очень медлителен и хладнокровен. Кажется, что у него не голова, а бетонный шар.

Закончив сегодня стрельбу, он, не вынув магазина и не сняв пальца с курка, выпустил из автомата очередь, которая едва не уложила пол взвода. То, что пули никого не задели, просто чудо.

Когда все вернулись в лагерь, Белома заставили выполнять пелот в полном боевом снаряжении, с камнями в вещмешке. Побегав, попрыгав и покувыркавшись два часа под свистки сержанта, он переоделся в форму одежды номер один и продолжал выполнять те же упражнения. Меняя обмундирование каждые два часа, он развлекался таким образом до полуночи. Когда сержант уставал свистеть, он уходил выпить пива, а его сменял другой. Что и говорить, наблюдать часами за тем, как человек ползает на животе, — утомительная работа. В полночь Белом заступил на восемь часов в караул, после чего его ожидают пятнадцать суток ареста. Но он, как я уже говорил, парень выносливый и выдержит все, что бы они ни придумали. Сержанты понимают это, и это их ужасно злит. А ему наплевать.

29 августа 1960 г.

Появился новый сержант, которого зовут Бланко. (Вот повеселились бы над такой фамилией в британской армии!)[21] Он испанец, и его соотечественники в нашем взводе потирают руки в предвкушении всевозможных послаблений. Испанцы действительно относятся друг к другу очень благосклонно в таких ситуациях, в отличие от немцев, для которых чин — это святое.

Летан — никчемный офицер, просто тряпка; сержанты вертят им как хотят. У него нет качеств, необходимых руководителю, да и вообще каких-либо определенных качеств. Мне он не нравится, и он, я думаю, чувствует это. Я ему, похоже, тоже не нравлюсь.

В последние два дня мы знакомились со взрывчатыми веществами и минами. С минами шутки плохи, и парни, которые их обезвреживают, заслуживают всех тех наград, какие получают. Среди ближайших холмов разбросаны сотни брошенных арабских мехт (жилищ), и для нас они прекрасный материал, позволяющий изучить подрывное дело на практике. Мы вовсю развлекаемся, взрывая эти домишки один за другим.

А вообще-то, эти загубленные фермы представляют, конечно, печальное зрелище. Когда-то здесь были маленькие крестьянские хозяйства с козами, жили мирные люди, а теперь вся жизнь среди холмов замерла. Бесформенные груды камней — это следы, оставленные французами, которые прошлись по всему Алжиру в 1957 году, применяя тактику «выжженной земли». Все отдаленные фермы, где могли укрыться феллахи, были уничтожены. Фермеров переселили в коллективные хозяйства, которые напоминали, скорее, концентрационные лагеря. Это называлось политикой централизации, проводившейся, чтобы защитить крестьян от партизан. Послужили ли эти меры на пользу Франции — большой вопрос. С одной стороны, конечно, феллахам стало труднее найти укрытие и пропитание, но с другой — оттолкнуло многих арабов, которые до этого были настроены по отношению к французам лояльно. Победа или поражение в войне с партизанами зависит от отношений с местным населением: как только лишаешься его поддержки, можешь считать, что война проиграна, — это лишь дело времени. Но вот какой срок это время займет — совсем другое дело.

В городах французы тоже не слишком-то мягко обходились с местным населением. После Битвы за Алжир в 1957 году они потеряли немало сторонников.[22] Ходит много рассказов о том, с какой жестокостью французы допрашивали захваченных в плен арабов. Понятно, пытками можно заставить человека предать своих товарищей и благодаря этому выловить многих партизанских вожаков, но постоянный страх, в котором жило население при терроре, порождал у него ненависть к французам. И эта ненависть сплачивала всех арабов, прежде разобщенных и враждовавших друг с другом; они почувствовали, что им надо объединиться, чтобы выжить, и, объединившись, они начали осознавать свою силу. У арабов зародилась идея национального единства, ранее им чуждая; на французов стали смотреть как на иноземных захватчиков. Французы своей недальновидной политикой сами навязали арабам национализм, и вопреки открытому заявлению де Голля о намерении сохранить за Алжиром статус французской метрополии это ему вряд ли удастся. Война истощает казну Франции. Дело, за которое сражаемся мы, наемные солдаты, обречено из-за неумелого руководства — но не здесь, на поле боя, а в кулуарах французской политики. Людские потери возрастают с каждым днем, конец предопределен, и наш путь к нему отмечен белыми могильными крестами. Поражение неизбежно; происходит то же самое, что во многих британских колониях, — их потеря лишь вопрос времени. Бог знает сколько еще появится белых крестов, прежде чем на карте появится новое государство.

4 сентября 1960 г.

Летнее солнце совершенно неожиданно куда-то исчезло; когда мы встаем утром, еще темно и холодно. Дизель включают лишь по вечерам, и подъем в холодной темноте превращается в мучительную процедуру. Внезапный крик «Debout la dedans!»[23] вырывает тебя из сладкого сна и бьет по нервам, а звяканье черпака о стенки бака с кофе заставляет проснуться окончательно. От металлического звона веет таким же холодом, как от лязга замка в тюремной камере. Темная фигура вырастает около твоей койки и выливает черпак кофе в кружку, которую ты бессознательно протягиваешь. Глоток кофе приводит в действие спрятанный внутри тебя маленький тепловой двигатель, и застывшие пальцы начинают шевелиться. Несколько мгновений мы растягиваем удовольствие, пока наши глаза не начинают улавливать зарождающийся свет нового дня, затем крик капрала ускоряет ток крови по сосудам, мы выбираемся из палаток, строимся и устремляемся трусцой навстречу рассвету, в пятикилометровый пробег до Сиди-бель-Аббеса.

Нам представили сержанта Люстига, переведенного в легион из немецкой армии, где он, по слухам, отличился в качестве парашютиста. Говорят о его беспримерной храбрости и безрассудстве, с которым он прет напролом вопреки всему. Так, однажды, прыгая с парашютом, он якобы раскрыл его всего в двухстах футах над землей, когда все, застыв на месте, уже ожидали его неминуемой гибели.

Люстиг красив — если вам нравятся белокурые арийцы с голубыми глазами. Ему сорок пять лет, хотя на вид не дашь больше тридцати пяти, и весь он как кусок гранита. Он во многом напоминает Крюгера: не скупится хвалить за успехи и не менее горячо распекает за малейшую слабость. В последнем сегодня убедились во время прыжков с вышки те, кто не проявлял при этом достаточного рвения, для того чтобы перекувырнуться надлежащим образом.

Малейшее колебание, по мнению Люстига, признак слабости и заслуживает немедленного наказания. Наказание заключается в том, что он ставит человека по стойке «смирно» и со всей силы бьет кулаком в солнечное сплетение. Такого не выдерживает никто. Человек складывается пополам, падает, как сваленный ударом молота бык, и катается по земле, корчась и ловя воздух ртом. Люстигу же это доставляет огромное удовольствие.

Понаблюдав эту картину пару раз, я стал слетать с платформы, как ядро, выпущенное из пушки, а на земле кувыркался, как мячик для гольфа. Люстигу это понравилось, и англичане сразу выросли в его глазах. Тем не менее я на всякий случай усердно качаю пресс, так как до сих пор не проявлял чудес выносливости в подобных случаях.

Летан решил, что мы ведем себя слишком расхлябанно, и составил программу по укреплению дисциплины. Все увольнительные отменены до особого распоряжения, без конца устраиваются всевозможные проверки, и все наше свободное время уходит на подготовку к ним. Общее мнение, к которому я присоединяюсь, выражается фразой: «Чтоб этому Летану пусто было!» Если до сих пор какие-то крупицы боевого духа еще оставались в подразделении, то теперь они окончательно улетучились.

Бланко сегодня тоже показал, на что он способен, и подтвердил давно сложившееся у меня мнение, что испанцы и немцы друг друга на дух не переносят. По-видимому, это у них в крови. У нас завершилась одна из бесчисленных проверок, во время которой Бланко наорал на Риевского за какое-то упущение. Когда сержант перешел к следующему легионеру, Риевский отпустил по-немецки какое-то замечание своему соседу. Это он сделал зря, потому что, каким бы невинным ни было замечание, Бланко заподозрил, что относилось оно на его счет, и набросился на легионера с кулаками. Пять раз Риевский падал, и пять раз Бланко поднимал его на ноги и продолжал избиение, непрерывно понося при этом и Риевского, и весь мир в целом. В конце концов он выскочил из комнаты, оставив на полу тело жертвы без признаков жизни. Все дружно перевели дух, ибо во время этого торнадо боялись даже дышать, и тут Риевский потряс нас всех, поднявшись как ни в чем не бывало с пола с широкой ухмылкой на лице. Да, ребята здесь собрались крепкие, ничего не скажешь.

Недалек тот день, когда мы переедем в Блиду, под Алжиром, где совершим свои первые шесть прыжков и получим нашивки в виде крылышек. Мы ждем не дождемся этого момента. Но прежде, чем попасть в Блиду, надо выдержать целую серию испытаний, чтобы доказать свою пригодность. Первое из них — марш-бросок на выносливость — будет завтра.

Два дня спустя

Это был не марш, а настоящая душегубка. Мы протопали по холмам пятьдесят четыре мили со средней скоростью три мили в час. Вышли мы уже к вечеру, чтобы идти было прохладнее, и к полуночи проделали часть пути. Затем был сделан перерыв для сна, но в четыре утра марш возобновился. Вскоре наша колонна растянулась и стала похожа на разорванную нитку бус, в которой часть бусин утеряна. Мы тащили на себе кучу всякого снаряжения: винтовки, гранаты, боеприпасы, продовольственные пайки, спальные мешки, аптечку, лопатки и пиво — и к полудню представляли собой довольно жалкое зрелище. Капралы, которые прогуливались в ботинках на мягкой подошве и без груза, подгоняли плетущихся легионеров угрозами. В какой-то момент легионер Клаус упал на землю ничком, но тут же был оживлен несколькими пинками и продолжил путь. Клаус довольно криклив и любит прихвастнуть в казарме, но замолкает, когда приходится туго, однако в целом он безобидный парень.

Наконец в полубессознательном состоянии мы вернулись в Сюлли. У большинства все ноги в крови, так что скоро раны начнут гноиться, и это будет продолжаться несколько недель. Это самое пакостное в этих маршах. Особенно пострадали ноги у Клауса. Он боится, что никогда уже не сможет ходить нормально, и считает, что жизнь для него кончена. Думаю, он все-таки выживет как-нибудь. Те, кто имел глупость надеть в поход носки, теперь расплачиваются, потому что носки превратились в вонючее клейкое месиво и отдираются вместе с кожей и гноем. При длительной ходьбе кожаную обувь лучше надевать на босые ноги. Вообще, относительно обуви существует много разных теорий, и среди них одна довольно интересная, которая гласит, что надо наполнить ботинки мочой и походить в них — тогда они вечно будут сидеть на ногах как влитые. Я пока еще не проверял эту теорию на себе, но, может быть, стоит попробовать.

9 сентября 1960 г.

Старина Кракер попал в беду прошлой ночью в карауле. Кракер — немец, крупный нескладный малый, симпатичный и дружелюбный. Он простая душа, всегда пребывает в хорошем настроении, усердно выполняет все, что ему поручено, и даже чуть больше, время от времени бывает на взводе и при этом становится еще симпатичнее. Сложен он как бык, так же силен, но абсолютно лишен какой-либо агрессивности — одним словом, большой плюшевый мишка. В мире много таких парней, и они всегда оказываются в хорошей компании.

И вот он заснул на посту, а Виссман засек его. Схватив винтовку Кракера, он ударил того прикладом наотмашь. Можно представить себе, каким приятным было пробуждение!

После краткого визита в санчасть Кракер, с лицом, напоминающим футбольный мяч, отсиживается на губе и больше не улыбается, бедняга. Такие Кракеры есть в каждом взводе любой армии и в каждом классе любой школы, все их любят. А Виссман — жуткая сволочь. Каким животным надо быть, чтобы поступить так!

Серия испытаний между тем продолжается. Неутешительная новость: нам предстоит марш-бросок на пять миль с полной выкладкой — вещмешками и винтовками. Пройти дистанцию надо за шестьдесят минут, и это вполне возможно, если поддерживать равномерный темп. Де Грааф не уложился в положенное время — как он говорит, из-за того, что у него болят ноги. Однако у других с ногами не лучше, но они справились. Старина де Грааф лишился и тех остатков бодрости, какие у него оставались. Я бежал вместе с ним значительную часть пути, но это не помогло. Он совсем пал духом — Сюлли доконал его.

Вечером я все же уговорил его пройти дистанцию еще раз и буквально притащил его к Люстигу, чтобы получить у него разрешение сделать эту попытку завтра. Люстиг отнесся к просьбе очень благосклонно, но сказал, что сам не может решить этот вопрос и передаст просьбу Летану. Будет очень жаль, если де Грааф не попадет в Блиду после того, как ему пришлось ради этого вынести столько всякого дерьма. Мне будет не хватать его — мы уже давно держимся вместе; де Грааф здесь единственный человек, кого я могу назвать другом и кому могу доверять.

На следующий день

Де Грааф не едет в Блиду. Бедняга все еще надеется, что благодаря письму его родителей к мадам де Голль его отпустят. Блажен, кто верует. Помимо де Граафа, в Блиду не берут Абуана, Блода (о ком я ни капельки не жалею), маленького подонка-француза Ласаля и еще одного француза — Планше. Компания — не позавидуешь.

Из прибывших сюда двадцати шести человек нас осталось шестнадцать. Остальные дезертировали, заболели желтухой, попали под арест или не выдержали испытаний.

12 сентября 1960 г.

Слава богу, Летан ушел от нас. Вместо него прямо из Сен-Сира[24] прислали нового лейтенанта, Риголо. Мне он понравился с первого взгляда. Чувствуется, что это правильный человек.

Спустя неделю

На рассвете нас подняли и отвезли в Сиди-бель-Аббес, где посадили на грузовой поезд, идущий в Оран, — это был первый этап нашего путешествия на восток по Северному Алжиру. Радость оттого, что мы покидаем Сюлли, была омрачена расставанием с де Граафом. Возможно, я никогда больше его не увижу, но запомню навсегда — мы вместе прошли курс начальной подготовки в легионе. Это забыть невозможно.

Ехали мы долго, останавливаясь в каждой крошечной деревушке, попадавшейся по пути. И на каждой станции тысячи арабских детишек облепляли окна поезда, как саранча, протягивая ручонками свой товар: дыни, финики, кускус,[25] лимонад и порченые апельсины.

По пути произошел инцидент, который запал мне в память, потому что я никогда больше не видел такого уникального удара. В Сиди-бель-Аббесе мы два часа ждали поезда до Блиды и стояли небольшой группой около железнодорожного полотна. Среди нас были Мариноли и Гарри Штобб. Штобб — это столб из крепких мускулов высотой шесть футов три дюйма. Весит он, наверное, фунтов сто девяносто пять. Мариноли пониже его, но тоже плотно сбит. Марио, как мы его зовем, уже два месяца ходит с открытой раной на ухе — в этом климате раны отказываются заживать: они постоянно гноятся и доводят нас порой до исступления. Так и случилось с Марио сегодня.

После нескольких недель мучений его рана наконец стала зарастать, покрылась коростой. Штобб с самого начала пути праздновал расставание с Сюлли и был слегка пьян. Пока мы стояли и разговаривали, он дружески потрепал Марио по уху, и рана тут же открылась вновь. Попытайтесь представить себе, как Марио страдал все эти недели из-за гноящейся раны, какое облегчение он испытывал оттого, что она заживает, и в какую ярость его должен был привести тот факт, что из-за дружеского жеста нализавшегося с утра тупицы все началось по новой. Лишь прочувствовав все это, вы поймете реакцию Марио.

Не задумываясь ни на секунду и не готовясь, он нанес Штоббу удар снизу в челюсть, от которого тот со всеми своими 195 фунтами взлетел в воздух и приземлился на спину с другой стороны железнодорожных путей. В этот удар была вложена сила скорого поезда и поистине бешеная энергия. Все, наблюдавшие это, разинули рот, не веря своим глазам. Такого никто из нас, без сомнения, никогда не видел и вряд ли увидит когда-либо еще, разве что Штобб по глупости поднялся бы на ноги. Но он не поднялся и некоторое время лежал неподвижно, затем сел, бессмысленно озираясь, не в состоянии сфокусировать на чем-нибудь свой взгляд. Марио тем временем мало-помалу остыл и помог Штоббу встать. Все остальные взяли себе на заметку, что надо держаться подальше от уха Марио и что ссориться с итальянцем нельзя ни в коем случае.

25 сентября 1969 г.

Блида — сказочное место. Это гигантский военный лагерь, который служит центром общеармейской подготовки парашютистов. Нас тут принимают как гостей! По сравнению со всем тем, что мы видели до сих пор, здесь невообразимая роскошь. Питание просто фантастическое — в легионе таким и не пахнет. Ежедневно нас кормят восхитительными бифштексами с зеленым салатом, а за завтраком мы до отвала наедаемся омлетами и тостами.

В лагере два кинотеатра, четыре или пять столовых и три больших фойе, где можно заказать банкет из пяти блюд. Тут осознаешь, что по части снабжения Иностранный легион значительно уступает регулярной французской армии — за исключением вооружения.

В первый же день в лагере я познакомился с отличным медиком, который пришел в ужас, увидев рану на моей ноге, — она до сих пор не зажила. Он часто бывал в Лондоне, и мы долго беседовали с ним о старушке Англии, по которой он тоскует, похоже, не меньше моего. Да, вот бы оказаться сейчас в Англии: друзья, вечеринки, «Таймс», подземка, кинотеатры на Лестер-сквер, уик-энды за городом… Все это осталось где-то далеко-далеко, в другой жизни и другом времени.

Подготовка здесь серьезная. За день мы узнаем больше, чем усвоили за месяц в Сюлли. Сержанты, которых здесь называют монитёрами (инструкторами), — отличные парни, у них нет этой постоянной нарочитой жесткости, которую сержанты и капралы в легионе носят с собой как непременную часть снаряжения. Мы, легионеры, входим в смешанную роту продвинутой подготовки (промосьон), где мы составляем лишь шестую часть, а все остальные из регулярной армии. В первый же день мы проходили квалификационные испытания. Двадцать четыре человека из регулярной армии не выдержали их, так что численность нашей промосьон чуть меньше, чем планировалось. Промосьон разделена на взводы. Мы целыми днями прыгаем с платформ, отдельно отрабатываем элементы воображаемого приземления или болтаемся над землей на специальных подтяжках, с помощью которых имитируется приземление при сильном ветре. Время от времени устраиваются перерывы для кассекрут (легкого завтрака) с пивом. Атмосфера неизменно дружеская и жизнерадостная, так что настроение у всех бодрое и воинский дух, соответственно, на высоте. Монитёр нашей группы — сержант Лежен. Потрясающий парень, лучшего командира не придумаешь. Он дает нам массу ценных советов, например:

— Если при прыжке ваш парашют не раскрылся, держите левую руку как можно выше.

— Зачем? — недоумеваем мы.

— Чтобы не разбить часы.

Мы научились идеально складывать парашюты (в легионе мы сами складываем свой парашют, чтобы некого было винить, если он не раскроется). Мы досконально знаем все, что можно знать о парашютах: как направлять их в ту или иную сторону, как ускорять или замедлять спуск. Так что осталось только подняться в воздух и прыгнуть.