«Глаза смятенной Европы»
«Глаза смятенной Европы»
Шенбрунн… Тот самый Шенбрунн, который видели мы в «Большом вальсе» Жана Дювивье. Австрийский император выводит за руку престарелого Иоганна Штрауса на балкон своей летней резиденции. Ликующая и поющая внизу толпа легкомысленных венцев приветствует любимого композитора…
Как далек этот идиллический «хэппи-энд» популярнейшей американской ленты от того, что видел сейчас Галан в грустной послевоенной Вене!..
На дороге, ведущей в Шенбрунн, против технического музея стоят, раскорячившись на широко раздвинутых лафетах, две немецкие зенитные пушки. Они пятнистые, желто-зеленые от грязного камуфляжа, как и все немецкое. Их стволы задраны под прямым углом в жаркое и колеблемое от зпоя июльское небо. Два малыша карабкаются наверх по станине пушки, силясь перелезть с нее на растущий рядом каштан. Отличный сюжет для художника, который вздумал бы запечатлеть на своем холсте штрихи жизни послевоенной австрийской столицы. Но мрачные, черные кольца на одном из пушечных стволов отрывают Галана от идиллических мыслей.
Их восемь — по числу сбитых батареей самолетов. Эта разбитая пушка, отдыхающая сейчас на улице, идущей к Шенбрунну, сбивала английские «либерейторы» и американские «летающие крепости» во время их налетов на Вену.
Левая сторона фасада летней императорской резиденции в Шенбрунне повреждена бомбой. Взрывом вырван кусок верхнего этажа; желтый дворец стоит как бы ослепший: многие его окна забиты фанерой. В дворцовом парке удивительно ровно подстрижены деревья. Зелень обрамляет аллеи стеной. Холеные фрау возят в белых колясочках малышей. Другие австриячки вяжут, сидя на тех самых скамейках, на которых, быть может, сидели еще их бабушки и дедушки в эпоху рождения вальсов Штрауса. Однако серость на лицах мужчин и женщин и какая-то удивительная усталость в их глазах неотвязно напоминают Галану о времени, которое они пережили при немцах.
Скамеечка у ворот зоологического сада. Галан поджидает отставших летчиков, с которыми вместе приехал сегодня в Шенбрунн. К нему подсела опрятно одетая женщина лет пятидесяти. Говорит по-чешски. Сообщает, что на днях собирается на родину — в Прагу. В руках у нее появляется изящная серебряная пудреница. Не пожелали бы господа русские офицеры купить на память о Вене? Ведь, наверное, у каждого есть любимая девушка или жена в России? Сколько стоит? Женщина мнется. Хотела бы получить банку мясных консервов и буханку хлеба… Галан чувствует себя неловко. Как изменился один нз городов его молодости! Кто же едет осматривать Шенбрунн, запасаясь мясными консервами и караваями хлеба? Он предлагает шиллинги. «Нет, шиллинги мне не нужны. За них ведь почти ничего не купишь», — извиняется женщина.
У Галана оказываются бутерброды, взятые в столовой. Женщина благодарит и, не успевает Галан отойти, поспешно начинает жевать их. Она не нищенка. Нет, таких, к сожалению, в Вене много. То и дело к ним подходят почтенные австрийцы в старомодных сюртуках, снимают канотье, котелки, просят папиросу. Другие собирают на глазах у всех окурки. А ведь, говорят, Вена до Гитлера была одним из самых дешевых городов Европы!
Кто-то из летчиков, все еще находившихся под впечатлением «Большого вальса», пробует разговориться с жителями Вены об этой картине. Мигом собирается толпа. Старики, юноши, девушки пытаются узнать, о чем идет речь. Все старания не приводят ни к чему. Луиза Рейнер, Жан Дювивье, Милица Корьюс — все это пустые звуки для венцев. Неожиданно в общий разговор врывается понятная для многих здесь польская речь. Говорит по-польски скромно одетая, среднего роста, загорелая девушка с высокой прической. Она становится переводчиком. И тут Галан узнает, что «Большого вальса» Вена, которой, собственно, в значительной степени посвящена эта кинолента, еще не видела.
Сохранилось командировочное удостоверение.
«Коммунистическая партия большевиков Украины.
Львовский областной комитет № 1305/010 26/V 1945 г.
Генерал-полковнику тов. Москаленко К. С.
Танки Вашего Уральского корпуса не только первыми ворвались во Львов в июле прошлого года, но и сохранили тем самым, благодаря отваге Ваших войск, для всей страны наш прекрасный старинный город Львов.
Мы помним об этом и будем помнить всегда, но хотим знать подробности боев за Львов более детально и такими сохранить их для будущих поколений.
Вот почему в преддверии торжественного празднования освобождения Львова и области от немецко-фашистских захватчиков к Вам направляется по согласованию с ЦК КП(б)У группа литераторов и журналистов в составе тт. Галана, Беляева, Мажуло и Конвиссара.
Им поручено собрать, записать и литературно, художественно оформить для опубликования в книгах и периодической печати рассказы о славных героях-танкистах Уральского корпуса, которые освобождали Львов.
Прошу дать возможность указанным товарищам выполнить эту работу и оказать им содействие Вашим личным участием в этом деле.
Секретарь Львовского обкома КП(б)У И. С. Грушевский».
Это удостоверение было выдано вскоре после прекрасного майского дня, когда по Львову разнеслась весть о полной капитуляции гитлеровской Германии и такой желанной Победе.
…Радостные, сияющие лица повсюду: и на взгорьях Высокого замка, и в уличной толчее на Академической аллее с ее несравненными тополями. Люди обнимаются, поздравляют друг друга, целуются, все — военные и штатские. Но кое-где встречается хмурое, настороженное лицо, и глаза такого типа увиливают от прямого взгляда. Можно заранее сказать — это сообщник или единомышленник тех бандитов, что, зарывшись в лесах в бункерах, отрытых для них немцами, некогда сотрудничали с ними, потом надеялись, что все переменится, что во Львов вернутся немцы и они, «рыцари Степана Бандеры», выйдя из лесов, из своих бандитских логовищ, займут теплые местечки в протекторате, заменившем их хваленую «самостийну Украину».
Вечерний салют в честь Победы обрывает, начисто зачеркивает и эти надежды вражеских пособников. Теперь дело только во времени, чтобы фашистская «пятая колонна» с ее подпольем была окончательно стерта с лица украинской земли. Зарницы этого самого желанного из всех салютов Великой Отечественной войны то вспыхивают над древним городом и над его седыми холмами, то гаснут на секунду, чтобы снова загрохотали орудия и подожгли весеннее, такое радостное небо над Львовом. Во время этого победного салюта стреляют не только орудия, расположенные вокруг Высокого замка, там, где некогда было княжье городище основателя Львова, сына Данилы Галицкого князя Льва. Стреляют все люди, у кого есть оружие.
Озорство охватывает в этот вечер всех. Писатели сидят за праздничным столом у прокурора Львовской области, старого коммуниста, генерала юстиции Ивана Павловича Корнетова вместе с комендантом города подполковником Милевским — стройным, подтянутым офицером. Заслышав первый залп салюта, все выбегают на балкон и, охваченные общим волнением, сознанием величия совершившегося, тоже начинают палить из пистолетов и автоматов в то розовеющее, то багровое небо: областной прокурор, комендант города, и военный корреспондент Всесоюзного радио, и другие гости.
Никогда не забыть Галану ту шальную ночь, когда неудержимое веселье выплеснуло всех на улицы города и они до утра шумели, смеялись — отмечали величайшее событие в истории человечества, ради которого стоило перенести все: муки, кровь, холод, пот, грязь страшной войны…
Вечером 29 мая писатели уже стояли у пограничной заставы в Мостиске. Здесь находился экипаж двух грузовиков, едущих в Бреслау за получением трамвайного провода и другого оборудования, полагающегося по репарациям для восстановления львовского трамвая. Большинство из отправляющихся туда — рабочие Львовского трамвайного треста, но в списки их экспедиции по указанию Львовского областного комитета партии и его секретаря — генерал-майора И. Грушецкого — было включено и несколько представителей пишущей братии. В том числе и Галан.
Сержант-пограничник делает беглую перекличку, прячет копию списка в карман и кивает, давая понять, что граница открыта. Урчат грузовики, и через каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут уже проносятся мимо улицы Перемышля, его оборонные форты еще австрийских времен.
Ярослав Галан — коренастый, приземистый — в не очень аккуратно заправленной новой, топорщащейся гимнастерке (за такую заправку строгий старшина сразу дает наряд!). Ветер развевает его светлые волосы; он пристально разглядывает каждый дом, каждую улочку. Все видят — он очень волнуется. Еще бы!.. Ведь именно на улицах Перемышля начиналась его молодость, и надо было свершиться великой Победе советского народа, чтобы он смог снова вернуться сюда, но уже не как преследуемый полицией враг буржуазного общества, а как полноправный гражданин страны, сломившей хребет Гитлеру.
Заночевали они в Ярославе, беседовали в маленьком кафе с польскими партизанами из Армии Людовой, которые сражались вместе с советскими партизанами, нашли участника боев в республиканской Испании из батальона Домбровского; а на следующий день обе машины задерживаются в Кракове, у Сукениц, возле памятника Адаму Мицкевичу. Писатели идут разыскивать доброго знакомого — польского писателя Ежи Путрамента. Ежи Путрамент тогда редактировал газету «Курьер Польски».
Он радушно встречает гостей в своем редакторском кабинете, обнимает их. Путрамент в форме майора польской армии, рука у него на черной перевязи. «Что такое?» — «А, пустяк, прострелил в кафе пьяный хулиган! Это чепуха, мелочи. Самое главное — мы уже в своей стране».
Дыхание Победы чувствует Галан и на улицах Златой Праги, которая хранит еще следы баррикад и недавних боев с гитлеровцами. Повсюду писателей останавливают сияющие чехи, девушки в национальных костюмах, которые не разрешалось им носить в дни оккупации, юноши, одетые в тропические костюмы, заготовленные здесь для армии Роммеля. Они пожимают Галану руку, говорят «спасибо», зовут к себе в гости, хотя город живет еще бедно — все выдается по «указкам», некоему подобию наших продовольственных карточек, даже знаменитые чешские шпикачки, что жарятся на раскаленных жаровнях на перекрестках улиц.
Галан хорошо знал Прагу. Не случайно сюда бежал от преследований польской полиции один из соратников Галана по журналу «Викна», поэт и композитор, автор поэмы «Пролом» Степан Масляк. Он провел в Праге лучшие годы своей жизни и, вернувшись во Львов в 1945 году, отблагодарил братскую славянскую страну тем, что перевел на украинский язык либретто «Проданной невесты», дал отличный перевод «Далибора» и других либретто чешских опер, которые и поныне идут на украинской сцене, а потом сделал перевод на украинский язык гениального творения чешской прозы — «Похождения бравого солдата Швейка».
Здесь жил и сражался Юлиус Фучик — соратник викновцев.
Галан поднимается на Градчаны, к собору святого Витта, и, осмотрев этот величественный, грандиозный храм, никак не уступающий собору Парижской богоматери в Париже, спускается в знаменитую уличку Алхимиков.
Беседу с писателями в предместье Кладно командование поручило провести Василию Андрееву — заместителю командира 6-го механизированного корпуса танковой армии генерала Ледюшевко.
Засиделись далеко за полночь.
С веранды второго этажа дома хорошо был виден город, его огни, шахты. Выпит чай, а беседам нет конца… Галана интересует все: как действовали в боях те части, которые освобождали украинскую землю, где они сейчас, чей танк первым ворвался в Прагу 9 мая 1945 года, каково здоровье генерала Дмитрия Лелюшенко и удастся ли увидеть его, не встречались ли наши части с украинскими, русскими, чехословацкими партизанами, каково отношение служителей церкви к нашим бойцам.
Рассвет, а спать он так и не ложился. Принял душ. Вместе с Андреевым пошли осматривать город.
Кладно — город шахтеров, здесь самый революционный чешский пролетариат. Здесь вырос в стойкого революционера будущий президент Чехословацкой Республики Антонин Запотоцкий. Тихо и чисто было здесь в это июньское утро. Висели плакаты: «Ать жие Руда Армада», «Ать жие Советски Сваз!»
Андреев советует в полдень побывать в Праге.
У Андреева в Праге образовался круг знакомых, преимущественно из трудовой интеллигенции; с ними он и хотел познакомить своих новых друзей.
Но прежде всего он повез их в западную часть столицы, чтобы показать последнее гнездо власовцев. Здесь в ночь с 8 на 9 мая советские вооруженные части дали последний бой им, большинство их уничтожили, а те, что остались в живых, подняли руки вверх. Власов несколькими днями ранее был взят в плен. На калитке одного из домов сохранилась еще надпись мелом: «Штаб первой роты. Командир роты — штабс-капитан Митин».
Галан завязывает оживленную беседу с подошедшими чешскими товарищами. Он куда-то исчезает, заходит в дома, возвращается обратно и все время делает пометки в блокноте.
Из ворот одного дома вдруг выходит человек с бегающими, хитрыми глазами и идет в сторону советских товарищей, неся в руках сверток. Первым протягивает руку подошедшему Галан. Он берет сверток, разворачивает, и… с грязной газетной бумаги на него смотрит Степан Бандера! Галан комкает лист, бросает под колесо машины и в ярости кричит:
— Дави!
Человек куда-то исчезает.
— Сволочь! — произносит Галан в сторону и садится на заднее сиденье. Глаза его злы, кулаки сжаты. — С ними еще придется драться. И сюда залезли…
Чехословацкие товарищи: инженеры, врачи, журналисты, бывшие воины армии Людвига Свободы встретили Галана с распростертыми объятиями. Настроение его резко изменилось. Гнетущее состояние от встречи с недобитым бандеровцем исчезло. Завязалась беседа. Появилась бутылочка коньяка и традиционные чешские рюмки-наперстки. И пошли поздравления:
— Наз-дар!
— Наз-дар бра-а-а-ти-ку-у!..
В последующие шесть дней Галан и его спутник днем, как правило, работали над изучением боевых исторических документов, предоставленных Андреевым в их распоряжение, а вечером уезжали из Кладно в Прагу к своим новым друзьям, расспрашивали о боевых действиях русских, украинских, чешских партизан, о злодеяниях украинских националистов и власовцев.
Галан очень интересовался действиями служителей церкви в годы оккупации Чехословакии. Галан радовался, когда ему удавалось установить какой-нибудь неизвестный ранее факт или адрес какого-нибудь матерого гитлеровского преступника.
— Пригодится, — бормотал Галан. — Им еще нужно за все, что они натворили, ответить…
Подошло воскресенье. Накануне генерал Свобода прислал полковнику Андрееву приглашение принять участие в траурном митинге в честь погибших в селе Лидице. Галан, Андреев и их спутники выехали туда рано.
Начиналось прекрасное утро. До основной магистрали ехали медленно. Галан все время смотрел по сторонам, был весел, разговорчив. Он говорил, что сейчас как-то не верится, что все это вокруг еще недавно топталось кованым немецким сапогом…
Вскоре подъезжали к ровному полю с небольшой возвышенностью справа и кустарником.
На поле — множество людей. Был выстроен почетный караул из воинов Советской Армии. Из первой машины вышел тогдашний президент Чехословакии Эдуард Бенеш и медленно прошествовал навстречу начальнику почетного караула. Выслушав рапорт офицера, президент, держа шляпу в руке, вышел на середину строя и поздоровался на ломаном русском языке:
— Здравствуйте, товарищи красноармейцы! Как залп, воздух рванул ответ:
— Здравия желаем, господин президент!
— Да, «господин»!..
Как непривычно Галану было теперь это слово! Забылось, стерлось оно.
Пока шла церемония, к Андрееву подошел генерал Людвиг Свобода. Осведомившись, как идут дела с погрузкой и отправкой танков и грузов и не нужна ли помощь, он просил передать привет генералу Лелюшенко и пожелать ему здоровья. Пользуясь случаем, Андреев представил генералу своих гостей. В том числе и Галана.
С разрешения генерала чехословацкий офицер проводил советских товарищей на трибуну, усадил на отведенные им почетные места.
Трибуна — деревянное строение, закрытое по бокам досками и сверху легкой кровлей. Все было обито черным крепом. Впереди перед трибуной на скамейках сидели двадцать два человека, все в черном. Те, кто остался в живых из всего расстрелянного гитлеровцами населения большого и красивого села Лидице.
В момент уничтожения Лидице этих людей по счастливой случайности там не было. Потому они избежали участи своих родных и близких. Головы их опущены, платки прижаты к губам, плечи вздрагивали.
Всем раздают фотоснимки села Лидице — каким оно было до уничтожения. Белые домики, сады, виноградники, асфальтированная дорога. Сейчас на этом месте груды битого кирпича, сожженные деревья, кустарник. «Вот он, фашизм в действии!» — думает Галан.
От трибуны к возвышенности — центру бывшего села, проложена ковровая дорожка протяженностью около ста метров. В конце ее — бак с горючей жидкостью и высокий металлический крест. В баке — огонь, языки пламени лижут крест. Ярослав Галан что-то пишет в блокноте, его взгляд устремлен вдаль, на дым и крест, все это напоминает ему растерзанный Львов.
Огонь, дым, крест!..
Начался митинг.
Вокруг трибуны — море народа. Кругом мертвая тишина, и речь оратора тиха, только слышен треск огня.
Но вот речь оратора окончена. Правительство и приглашенные в скорбном молчании медленно идут по ковровой дорожке к кресту. Звучит траурная мелодия. Раздается команда: «Слу-у-у-шай, на-кра-ул!» И опять все тихо. Низко опущены головы, слышны рыдания…
Галан глухо говорит:
— Сколько же надо нам провести таких траурных митингов, чтобы почтить память всех погибших людей и разрушенных городов и деревень?
И сам себе отвечает:
— Много, ох как много…
Погас огонь в баке. Уже не лижут языки пламени железный крест, все медленно расходятся. Идет к машине и Галан. Грустен и мрачен Ярослав Александрович, мысли его далеко — на родной Украине…
Писатели пробыли в гостях у Василия Андреева еще два дня. Работали с материалами, дважды наведывались в Прагу. Генерал Свобода сдержал слово. Он принял их у себя в министерстве и два часа отвечал на вопросы.
Но вот командировка окончилась, наступил день расставания.
Мотор машины уже работает. Галан благодарит Андреева, обнимает его, берет с него обещание, что при первой же возможности он приедет во Львов.
Зарубежная поездка продолжалась с 9 июня по 5 июля 1945 года. Галан побывал в Перемышле, Кракове, Дойчлисе, Горнау, Радебойле, Дрездене, в Вене и в Венгрии, в районе озера Балатон.
По материалам поездки им были написаны статьи «В Вене» и большой очерк «Они сражались за Львов», где рассказывалось о бойцах и командирах Советской Армии, освободивших столицу Западной Украины. Галан, по его словам, «заглянул в глаза смятенной Европы».
Но главная встреча с ней, встреча, которая эмоционально подвела для него итог войны, — эта встреча была еще впереди.