«И снова поднимаясь в атаку…»
«И снова поднимаясь в атаку…»
Осенью 1948 года вместе с Ярославом Галаном львовские писатели были на приеме у секретаря обкома партии И. С. Грушецкого. Говорили о работе издательства, о писательских нуждах, о творческих командировках, а потом, в конце беседы, И. С. Грушецкий пожурил их за то, что они слабо осваивают темы современности: «Жизнь дает множество острейших сюжетов, а некоторые львовские литераторы проходят мимо них равнодушно и сочиняют баллады на спокойном, отлежавшемся материале». И, как бы подтверждая свою мысль о многообразии острейших сюжетов, которыми снабжает литератора жизнь, Грушецкий рассказал одну историю.
За день до встречи он выезжал проводить собрание в одно из глубинных сел области. Было известно, что село это хорошо выполняет все поставки и вообще является передовым в районе. Во многом оно было обязано этим председателю своего Совета, инициативному человеку, хорошо знающему местные условия, в прошлом участнику движения за воссоединение, коммунисту. За революционную деятельность он был арестован оккупантами в 1941 году, сидел в гитлеровских концлагерях и чудом избежал смерти.
Однако в то же самое время не проходило и месяца, чтобы в этом образцовом, казалось, селе не было националистической вылазки. Судя по всему, в селе засел хитрый и опасный враг, который держит в руках с помощью угроз и террора какую-то часть населения и, не стесняясь в выборе средств, пытается сорвать колхозное строительство.
Зная обо всем этом, секретарь после собрания, за обедом у председателя, повел откровенный разговор о вражеских вылазках в селе. Он прямо сказал, что председатель не может не знать, кто в селе «мутит воду», а зная или хотя бы догадываясь об этом и не принимая решительных мер против преступной деятельности националистического подполья, он зачеркивает тем самым собственное революционное прошлое, свою честь борца за народное дело, а также все те хорошие показатели, каких добилось село.
— Пора кончать с бандитским охвостьем! — так заключил разговор за обеденным столом секретарь.
Председатель сельского Совета некоторое время молчал. Черты его сурового, сразу помрачневшего лица выражали глубокую внутреннюю борьбу. Потом он встал и, тихо сказав: «Одну минуту», — тяжелыми, твердыми шагами вышел в соседнюю комнату.
Сперва там послышались приглушенные голоса, потом чей-то крик и вдруг два пистолетных выстрела! Не успел секретарь обкома сообразить, в чем дело, как открылась дверь и на пороге появился бледный от волнения председатель сельского Совета с пистолетом в руке.
— Я кончил, товарищ секретарь! — сказал он глухо и, подавленный, сразу какой-то обмякший, опустился на скамью.
А когда люди вбежали в соседнюю комнату, то увидели на полу убитой его дочь, заядлую националистку, которая и была организатором всех вражеских вылазок на селе.
Собравшиеся в обкоме писатели не обсуждали тогда, прав или не прав был отец, не выясняли, какое он понес наказание за этот самосуд и каким образом произошло так, что его родная дочь очутилась во вражеском лагере. Они почувствовали в этой глубоко взволновавшей их истории главное: большую, гоголевского размаха тему, услышали в ее подтексте слова старого Тараса Бульбы: «Я тебя породил, я тебя и убью», — как бы перешедшие в нашу эпоху из далекого прошлого.
Надо полагать, вот эта-то история, рассказанная во Львовском обкоме партии, и послужила отправной точкой для рождения пьесы Ярослава Галана «Любовь на рассвете» — драмы острых социальных страстей и сильных характеров.
Приходится сожалеть, что преждевременная гибель от руки врагов помешала Галану самому завершить работу над пьесой и она попала на сцены театров не в той «кондиции», в какой ее хотел видеть автор.
Лев Николаевич Толстой сказал однажды, что на хорошем сюжете книга всходит, как на дрожжах. История, услышанная Галаном и несколько видоизмененная им впоследствии, полностью может быть отнесена при всем ее трагизме и исключительности именно к числу таких сюжетов. Но для того чтобы будущий зритель поверил в нее, чтобы он сказал, уходя из театра: «Да, так могло быть в жизни», Галану предстояло еще многое продумать.
Он откладывает работу над другой задуманной им пьесой «Граф на скале» — о митрополите Андрее Шептицком и его растлевающем влиянии на галицийскую общественность, и начинает тщательно изучать молодые колхозы, борьбу, происходящую в них. Драматург наращивает на удачно найденный сюжет жизненные наблюдения, подыскивает такие детали, которые усилили бы правдивость основной сценической ситуации. Он уезжает в Закарпатье на отдых, но, вместо того чтобы сидеть в санатории, целыми днями разъезжает по отдаленным селам, беседует с крестьянами, присутствует на первых организационных собраниях новых колхозов.
Галан настроил всего себя, всю свою творческую силу на выполнение этой первоочередной задачи — создать пьесу о борьбе старого с новым на его родной земле.
Так рождалась последняя, предсмертная пьеса писателя. Галан писал о том, что нужнее всего было народу в тот горячий момент коллективизации и решительного боя с остатками украинского националистического подполья и его идеологией.
Действие пьесы происходит в послевоенной галицийской деревне. Исторической осенью 1939 года пришла вместе с Красной Армией «вторая молодость» древней львовской земли, к новой, счастливой жизни пробудились люди.
Атмосфера этого обновления замечательно передана в драме: придя к руководству государством, став хозяевами своей судьбы, простые люди поняли, что свободный человек может претворить в жизнь самые смелые мечты о большом человеческом счастье. Вот почему вчерашние батраки уверены, что «через год-два маленький сегодня колхоз даст стране Героя». В пьесе есть сцена, как бы сфокусировавшая в мгновенно мелькнувшем воспоминании героя и его характер, и его судьбу. Районный агроном Мыкола Воркалюк разговаривает с председателем колхоза Иваном Негричем:
«Мыкола. Помнишь, Ивасик, то утро во времена Пилсудского, в Дрогобычской тюрьме, когда мы впервые получили брошюру „Что такое коллективизация“? Помнишь, Иван, что ты сказал тогда?
Иван (оживленно). Сейчас… То было… в семнадцатой камере.
Мыкола. Когда я прочитал вслух эту брошюру, ты сказал: „Теперь мне плевать на их приговор!.. Пусть дают мне уже не три, а тридцать лет тюрьмы, — все равно колхоз в Яснычах будет!..“»
Драма раскрывает характеры в борьбе психологической. Но у психологии этой, подчеркивает Галан, социальные истоки совсем не местного, чисто галицийского порядка.
Мир широко раздвигается рамками драматического повествования: у молодого колхоза много трудностей — недобитые кулаки, националисты, агенты зарубежных разведок пытаются во что бы то ни стало сорвать посевную. Нравственная борьба здесь осмысляется драматургом в большом идеологическом плане борьбы двух миров и идеологий.
Один из таких шпионов показан драматургом в образе сына агронома Мыколы Воркалюка — Луки. По заданию своих хозяев Лука распространяет провокационные слухи о близкой войне, намекает на грозные кары Москвы в случае неурожая и, наконец, чтобы сорвать выход людей на поля, выпускает из клетки стоявшего неподалеку зверинца льва.
Литературных критиков смущало появление льва в пьесе. Ход этот виделся «обнаженно аллегорически». Они не понимали, что здесь аллегория ненадуманна, продиктована естественным ходом событий, исторически закономерна: выпускаемый Лукой на свободу из клетки лев — это та звериная, враждебная всему новому стихия украинского буржуазного национализма, с помощью которой его главари безуспешно пытались затормозить по обе стороны Карпат победу коллективизации, натравливали одни национальности на другие.
В одном лагере с Лукой оказывается и тесть Мыколы Воркалюка — Штефан. В прошлом кулак, он не хочет смириться с происшедшими социальными изменениями. Галан не лакирует, не приукрашивает действительность. Он показывает жизнь послевоенной западноукраинской деревни во всей ее сложности и противоречиях. В борьбе за установление нового, колхозного строя раскалывались семьи, близкие родственники и даже члены одной семьи оказывались на разных сторонах баррикад, делались смертельными врагами. Многое из изображенного Галаном в пьесе «Любовь на рассвете», как мы уже рассказывали, действительно имело место в жизни.
В самой обстановке действия драмы Галан подчеркивает внутреннюю психологическую борьбу героев. Подобная направленность даже бытовых характеристик здесь несомненна. Например, в хате колхозника Воркалюка «на левой стене густо развешаны пестрые ярмарочные олеографии, на которых можно увидеть Иисуса и Марию с сердцами, проколотыми мечом… святого Николая… распятого Иисуса и т. д. На правой стороне — портрет Ленина…»
Какой психологический, нравственный подтекст стоит за всем этим! Это «ружье», как принято называть в драматургии такие детали, «стреляет» без промаха и точно в цель.
Содержание пьесы «Любовь на рассвете», как и всякой подлинно реалистической драмы, шире ее фабулы. Конфликт, определяющий развитие действия в пьесе, подготовлен событиями, происшедшими задолго до ее начала. В черновых набросках к драме есть замечание Галана о принципах построения в ней образов: «Пусть говорит также и прошлое, — пишет он, — ведь жизнь героев драмы не начинается с их появлением на сцене». Логика развития характеров персонажей будет неясна без выявления этого прошлого, которое «надо искать прежде всего в самом произведении» (К. С. Станиславский).
Предыстория героев, развернутая в репликах, разговорах, репризах, воспоминаниях действующих лиц, — существенное звено в социально-психологической характеристике персонажей. Драма Мыколы Воркалюка, сын которого оказался предателем, не стала бы драмой психологической, если бы Галан не раскрыл драматизм расхождения биографий, судеб отца и сына: то, за что боролся один, оказалось преданным другим.
Преданным оказалось самое святое для Воркалюка: ведь в конце концов он строил новую жизнь для молодых, для таких, как сын.
Мыкола Воркалюк, как и Иван Негрич, сидел в польских тюрьмах, в партизанском отряде доказывал с оружием в руках свою верность новой, социалистической Родине. Он представитель тех революционных сил западно-украинской деревни, которые сложились еще до 1939 года. Он молодой гражданин СССР только юридически — духовно он уже давно им был. Его классовая зоркость, непримиримость выработаны в суровой подпольной борьбе. Тем тяжелее переживает Воркалюк падение сына.
Здесь тоже психологическое столкновение: одни в минуты тяжелых испытаний, как Лука, ломаются, других, как Мыкола, сломить невозможно.
Лука побывал в рядах гестаповцев и, пройдя школу иностранной разведки, возвращается в родное село. Предысторию Луки составляют такие предшествовавшие началу действия пьесы события, которые во многом определяют движение драмы: Лука убил родителей приемной дочери Варвары — Параски. Не будь в пьесе этого прошлого, не была бы показана сложность борьбы, померкли бы многие краски образов любящей Луку учительницы Варвары и ее приемной дочери, была бы смазана противоречивость их чувств.
Здесь уже чисто «галицийская» нравственная драма: воспитанная в свое время на декадентско-националистической литературе, учительница в годы юности, по ее собственным словам, «блуждала в тумане». Вспомните Козан и других персонажей рассказов Галана.
В ходе борьбы, развернувшейся в пьесе, все, что не прогнило и не отравлено до конца ядом католических догм, рвет с мертвым миром идолов церковного фашизма.
Галан возвращается к волновавшей его еще в антиклерикальных памфлетах теме несостоятельности христианских принципов «мира добра и зла». Отец Юлиан говорит Мыколе об «общем мире между людьми и божьей милости». Мыкола не без основания иронизирует: «„Общего мира“, говорите? Немного поспешили… Вчера вечером самый мирный под солнцем человек — участковый агроном Мыкола Воркалюк — ехал спокойно Завадовским лесом, как вдруг кто-то выстрелил из чащи, и гляньте: если бы пуля пролетела на пять миллиметров ниже…»
Цена веры таких людей, как Мыкола, размышляет Галан, оплачивается кровью, и от этого никуда не уйти. Любовь и ненависть, миропонимание и убежденность — за них приходится драться в наш суровый век. Каждый час, каждую минуту…
Что стоят человеческие «добродетели», не выверенные лакмусовой бумажкой этой реальной, невыдуманной борьбы, к которой жизнь так или иначе подводит каждого! Формула «за» или «против» — не выдумка ожесточившихся людей. Когда в финале пьесы Варвара стреляет в Луку, этот выстрел стоил ей не минутного нервного напряжения. Пулю посылала не слепая обида — убежденность, что иначе она, Варвара, поступить не имеет права. Перед самой собой. Своей совестью. Своими учениками.
Не прибегая к декларативности, Галан самыми различными способами подчеркивает связь борьбы, идущей в молодом колхозе, с событиями большого идеологического плана. Связь эта все время ощущается как политический подтекст пьесы. Колхозники с музыкой и песнями идут в поле. «Бывает, дед, и на похоронах играют…» — говорит Лука Штефану.
«Штефан. А я уж не знаю, Лука, кого это хоронят.
Лука. Вы еще узнаете, дед, вы еще увидите. Большая игра только начинается. И не в одном нашем селе».
Лука понимает, что полученные им от его хозяев задания — лишь часть большой игры. Его, Луки, акция — только один ход, часть большой системы провокаций, диверсий и убийств, организованной его хозяевами против лагеря мира, демократии и социализма.
Понимают это и колхозники: когда во всем мире развернулась великая битва за счастье и светлое будущее людей, фронт проходит и через их село.
Они — на передовой этого фронта.
В годы войны Галан почти не обращался к своему любимому жанру — драматургии. Известна только его одноактная, написанная в 1942 году пьеса «Шуми, Марица», рассказывавшая о героическом подвиге болгарской женщины, которая, жертвуя жизнью дочери, пускает под откос эшелон с фашистами. Говорить об этой миниатюре обстоятельно нет нужды — она скорее публицистический отклик на волновавшие Галана события, чем глубинное художническое исследование жизни. С 1947 года Ярослав Александрович размышляет над идеей пьесы «Божена Шрамек», идеей, связанной с сюжетом очерка 1940 года «Рождение легенды».
«Галан, — рассказывает жена писателя М. А. Кроткова-Галан, — задумал написать ее еще в 1947 году, но крайняя загруженность работой в газетах лишала его тогда возможности выкроить время для этого. И только в 1948 году, находясь в Коктебеле в Доме творчества, он смог на досуге детально обдумать план и сюжет трагедии».
Вернувшись во Львов, Галан приступил к работе над ней. Но писать приходилось урывками — все время отвлекала публицистическая работа. А отсутствие под рукой необходимых материалов вскоре заставило его на время отложить пьесу. Она так и осталась в набросках.
По сохранившимся маленьким отрывкам можно судить, что Галан снова обращался к теме борьбы человеческой личности за свое счастье, которое писатель не мыслил вне революционной борьбы.
Так работал Галан, не зная, что жизнь уже отмерила ему последние часы и минуты. Впрочем, слова «не знал» не передадут ничего и ничего не скажут.
Он понимал, что его книги вызывают неистовую ярость мракобесов из униатской и националистической шаек, а значит, он знал: каждую минуту он может быть сражен рукой подосланного убийцы.
Но он был солдатом. А солдаты, пока живы, как он говорил, «снова и снова поднимаются в атаку».
Недавние события в Венгрии, Польше и особенно в Чехословакии, когда за спиной у реакционеров, пытавшихся восстановить старые порядки, всегда оказывались «серые преосвященства» из лагеря клерикалов, еще раз убедительно доказали, как прав был Ярослав Галан, призывая освобожденные народы к бдительности и показывая им лицо конкретных врагов и их повадки.