«Я получил возможность заглянуть в лицо фашизма…»
«Я получил возможность заглянуть в лицо фашизма…»
Как-то вскоре после возвращения в Галицию Галан поехал с матерью во Львов. Слишком многое он о нем читал и слышал, а впечатления от давней поездки сюда с отцом стали смутными и расплывчатыми.
Сейчас, когда он уже четвертый час бродил по узким средневековым улочкам «украинской Флоренции», все — рассказы матери и отца, десятки и десятки изученных им томов, — все это вдруг предстало перед ним овеществленным в древних камнях, в сиреневом мареве раннего утра, в резком смещении света и тени, в бронзе памятников и увитых бегунком старых стенах фортов и монастырей.
Видимо, и мать была поражена волшебством этого утра, потому что говорила она почти шепотом, словно молилась в высоком, пустом костеле, боясь громким словом вызвать гулкое, оскверняющее тишину эхо.
На восточной окраине Старого города, куда они забрели к вечеру, — остатки стен с бойницами. За ними спрятался монастырь бернардинцев с костелом.
— Когда Богдан Хмельницкий впервые начал осаду Львова, — рассказывает мать, — здесь был бастион шляхты.
От тех пор остались лишь выщербленные крепостные стены, обгорелый скелет иезуитской коллегии и казацкие сабли в Историческом музее. «Осталась еще легенда… Она переживет стены», — запишет Галан позднее.
Неожиданно мать испуганно оглянулась и схватила j Ярослава за руку.
— Пойдем отсюда скорее. Скорее! — торопила она.
— Что случилось? — Он тоже стал озираться по сторонам.
— Видишь — листовка… — Она кивнула на стену дома. — Могут подумать, что это мы… По следствиям затаскают… Пойдем!
— Сейчас, — Ярослав освободил руку. — Сейчас пойдем. Ты не волнуйся. Я только взгляну.
— Славко, не смей! — крикнула мать.
А он уже разглядывал приклеенный к стене революционный листок.
… А может быть, он никуда и не уезжал из Ростова? Львов лихорадило так, словно он готовился к осаде. Шныряющие по его улицам господа в штатском как две капли воды были похожи на тех самых ростовских вербовщиков, которые, потрясая кольтами перед носом испуганных мальчишек, требовали от них «добровольно» вступить в «святые дружины» Корнилова и Дроздова.
Поскольку тысячелетняя монархия Габсбургов приказала долго жить, «отцы нации» решили, что пришло самое что ни на есть время, чтобы стать у кормила власти.
Родилась недоброй памяти ЗУНР — так называемая буржуазная Западно-Украинская народная республика.
Галану не давала покоя листовка, увиденная им на львовской улице. «Да здравствует Советская власть!» Значит, уже здесь, не где-то в далекой России, бурлила, готовая вылиться наружу яростным, испепеляющим огнем, невидимая пока подземная лава.
Впрочем, такая ли уж и невидимая?..
Бывший товарищ по гимназии, которого он встретил, вместо приветствия тихо спросил:
— Слышал?
— Что?
— На фольварке скандал. Хлопцы там недавно вернулись из России. И помещика — по шеям!.. Сказали: «Вы здесь, братцы, отстали от жизни…»
— И чем это кончилось?
— Постреляли их…
— Я уже видел такое.
— Где?
— В Ростове… Только там это временно. Судя по всему, тех, кто стрелял, скоро самих поставят к стенке…
— Циркуляр наместника читал?
— Нет. Я недавно приехал.
— По восставшим приказано стрелять.
— И помогло? — с иронией спросил Галан.
— Как мертвому припарки. Во Львове бастовало несколько тысяч рабочих. И у нас было — в Перемышле, Стрые, Вориславе, Дрогобыче…
— А село поддерживает?
— Еще как! Все уезды в огне. Сокальский, Рава-Рус-ский, Гусятинский, Тернопольский… Словом — все… А ты как думаешь жить? — Теперь спрашивали Галана.
— Как все, — пожал Ярослав плечами и подумал: «Кто его знает! Можно ли с ним откровенничать? Столько лет не виделись…»
— Я слышал, твой тато вернулся из Талергофа.
— Вернулся. Еле ходит… С этого курорта больше возвращались на тот свет. Можно считать, что татови повезло…
— Да, давно мы с тобой не виделись… — Приятель изучающе посмотрел на Ярослава и вдруг тихо добавил: — А в нашей гимназии — кружок…
— Какой? — оживился Галан.
— Придешь — увидишь. Во всяком случае, мы с теми, кто бастует, но не с теми, кто расстреливает…
— Ну что же, — улыбнулся Ярослав. — Программа вроде бы подходящая. Приду обязательно… Наверное, найдем общий язык…
«А он, кажется, ничего парень», — подумал каждый из них друг о друге, когда они расстались.
Симпатии версальских миротворцев склонялись все больше к молодой панской Польше, и мировая буржуазия помогла ее войскам после недолгих стычек с украинским населением на долгие годы захватить Львов.
Все клятвы «отцов нации» о «незыблемости украинских основ» и «суверенитете» в мгновение ока стали прахом и пеплом, и ошалелые от великого множества бурно перемежающихся событий паны из Перемышльской гимназии не знали, что делать. Сегодня они срывали со стен классов листовки, кричащие: «Да здравствует Советская власть!», завтра — не менее красноречивые плакаты с грубо намалеванными чернилами лозунгами: «Долой польских оккупантов!»
Оградить «паству» от «крамольных влияний» не было уже никакой возможности. Гимназия митинговала. Произносились речи. Ораторы полыхали праведным гневом. И вдруг в один день все стихло: пришла весть — польские войска двинулись на Киев, а 7 мая 1920 года взяли его.
А потом события стали чередоваться со скоростью кадров кинематографа: Красная Армия, разгромив интервентов под Киевом и Житомиром, в июле 1920 года вошла в Западную Украину. Население Галиции всеми силами помогало советским войскам. Везде, где появлялась Первая Конная армия, много добровольцев из местной молодежи вступало в ее ряды. В августе 1920 года начались бои за Львов. Казалось, уже так близко освобождение, но Красная Армия вынуждена была отступить, и Западная Украина еще на девятнадцать лет осталась под игом колонизаторов, назвавших ее «Малопольшей».
…В 1922 году Галан сдал экзамены на аттестат зрелости.
— Куда же теперь? — поинтересовался отец. — Учебу надо продолжать. Кому нужен неуч?!
— Разве я спорю?.. — Ярослав удивился. — С чего это ты решил, что я не буду учиться?
— Просто слышал твой разговор с приятелями. Во Львовский университет вы не желаете. А, спрашивается, почему? Чем он для вас плох?
— Видишь ли, отец, — Ярослав старался говорить как можно мягче. — Ты не обижайся. Но мне кажется, ты уже где-то смирился с тем, что у нас идет сплошное ополячивание… А ведь это оккупация. И она не будет длиться вечно. И не бороться с ней нельзя.
— Видимо, тебе захотелось в тюрьму.
— В тюрьму попасть никому не хочется. Но хлопцы правы, бойкотируя Львовский университет. Украинские студенты туда либо не допускаются совсем, или сквозь мелкое сито отцеживаются процентной нормой.
— Но что-то же надо решать… Где ты будешь учиться? — Отец нахмурился.
— А я уже решил, отец… Поеду в Вену или Триест. Во Львове учиться не буду. Быть в наймах у соседей не пристало. Мне потом товарищам в глаза будет стыдно посмотреть…
— Наплевать мне на твоих товарищей! — рассердился отец. — А вот учиться в Вене, кажется, действительно дешевле. Обучение во Львовском университете сколько стоит?
— Триста злотых в год.
— Да, для моих плеч теперь это уже туговато…
— Чего ты волнуешься? Я же тебе сказал, что во Львов не поеду. Даже если бы там учили бесплатно…
— Ну что ж, в Вену так в Вену, — согласился наконец отец.
…Видывал в своей недолгой, но полной скитаний жизни Ярослав всякое. Но такое довелось впервые. Он работал над старыми историческими хрониками в библиотеке Венского университета. И вдруг ее традиционную тишину неожиданно нарушило что-то похожее на цоканье копыт табуна неповоротливых баварских жеребцов. Толпой, не снимая шапок, в зал вошли молодчики с толстыми суковатыми палками в руках.
«Эти палки сказали нам обо всем: они были символом, эмблемой, украшением и оружием первых австрийских адептов Гитлера… — так описал позднее Галан это. — Вожак шайки, высокий, рыжий, в пенсне на вздернутом носу, крикнул надорванным фальцетом:
— Алле юден мюссен гераус! (Все евреи должны выйти!)
Через несколько минут библиотечный зал опустел; в знак протеста против дикой профанации „альма матер“ вышли почти все присутствующие.
Этого будущие эсэсовцы не ожидали. Побледневшие от злости, они молча стояли у дверей. Кто-то крикнул: „Бей!“ — и воздух засвистел от нескольких десятков палок. Осатаневшие молодчики не щадили никого. Разбивали головы мужчины, скатываясь стремглав с мраморной лестницы, обливались кровью женщины. Все это происходило под свист, хохот и вой торжествующих двуногих бестий.
Когда последняя жертва ударилась головой о перила лестницы, бестии выстроились по четверо и двинулись солдатским шагом по университету. Знакомый фальцет взвизгнул: „Вахт ам Райн!“ — и ватага заревела.
Этого „Вахт ам Райн!“ я не забуду никогда…»
Бывают в жизни человека мгновения, которые требуют немедленного действия, мгновенной реакции на увиденное и случившееся.
Промучившись бессонную ночь, Галан знал утром, куда ему идти.
В маленькой закопченной заводской конторке по адресу, данному ему одним из друзей, он нашел худого парня в замасленной рабочей робе.
— Я из университета. От Франца. — Он назвал фамилию приятеля. — Хочу вступить в ваше рабочее товарищество «Единство».
— А вы знаете, кто стоит во главе его?
— Знаю… Коммунисты. Потому и пришел.
Выступая через несколько лет на собрании участников революционного подполья Западной Украины, Галан вспоминал, что товарищество «Единство» состояло из нескольких сотен членов и во время первомайских демонстраций принимало участие в шествии под собственными знаменами. Так, в 1923 году в революционно настроенных кругах бывшей императорской столицы Вены началась революционная деятельность молодого Галана.
Закономерным и естественным был для Галана этот шаг.
Сведения о жизни Ярослава Александровича в Вене крайне скудны, поэтому следует привести целиком единственное более или менее обстоятельное свидетельство.
Украинский писатель Дмитро Бандривський рассказывает:
«Впервые я встретил Ярослава Галана на семинаре славянской филологии в университете Вены. Он отличался незаурядными филологическими способностями, прекрасно знал сравнительную грамматику славянских языков и этим завоевал себе большое уважение среди венских славистов…
Я некоторое время жил с ним в Вене вместе и видел его вблизи, в повседневной жизни. На квартире у старенькой, очень честной фрау Шльоссер (по происхождению чешки) жили четверо галицийских студентов-украинцев. Один из них был товарищем Ярослава по Перемышльской гимназии. Это был очень милый парень, сын адвоката из местечка Нижанковичи. Парень страдал тяжелой болезнью — лунатизмом, и молодой Галан стал для него настоящим опекуном… Ярослав следил за его поведением. Когда больной срывался с постели, Ярослав брал его за руку и приводил в сознание. Я не представляю себе, как бы сложилась жизнь этого студента без опеки Галана.
…Как и большинство галицийских украинцев-студентов, Галан всеми силами старался заработать себе на жизнь. Он надписывал на конвертах для одной фирмы адреса ее заказчиков; за сто „заадресованных“ конвертов Галан получал один шиллинг. А килограмм хлеба в то время в Вене стоил больше, чем этот его дневной заработок. И еще беда была в том, что голова молодого Галана была полна разных далеких от этих конвертов замыслов, что, конечно, никак не благоприятствовало ежедневной работе. Галану приходилось не один, не два и не десять конвертов испортить, прежде чем, бывало, он надпишет эту сотню. Но другого выхода из материальной нужды не было. Чтобы существовать, приходилось заниматься такой механической работой…»
— Почему бы тебе не попросить помощи у Шептицкого, чем так надрываться, — посоветовал как-то Галану его знакомый, галицийский студент, сын священника. — Митрополит, как правило, не отказывает. Он известен своей щедростью…
— У Шептицкого? — переспросил Галан и сжал кулаки. — Я лучше умру, подохну с голоду, но такого не сделаю…
— Ну, как знаешь… На гордых воду возят…
Галан не ответил. Ему вспомнился Львов. Рядом с собором святого Юра, силуэт которого хорошо просматривался со многих улиц Львова, за кирпичной стеной старинной кладки и тенистым монастырским садом высились митрополичьи палаты, украшенные гербами аристократической династии Шептицких.
Земляк Ярослава, с которым Галан познакомился в Перемышле, был в этих палатах. Он рассказывал, как вначале его принял приближенный Шептицкого, расспросил о существе просьбы и пригласил в покои митрополита.
Они вошли в библиотеку, уставленную высокими книжными шкафами. Рядом с книгами духовного содержания здесь можно было увидеть сочинения Карла Маркса и Фридриха Энгельса.
Митрополит сам писал как-то: «Чтобы поражать коммунистическое учение, надо прежде всего самому хорошо знать его». В простенках между книжными шкафами — портреты римских пап в золотых тиарах и деятелей унии. На почетном месте в старинной позолоченной раме висел портрет патрона униатов папы римского Урбана VIII. Как боевой наказ начертал древней славянской вязью неизвестный художник в уголке портрета слова «наместника бога на земле», обращенные некогда к греко-католикам униатам: «С помощью вас, мои русины, я надеюсь обратить весь Восток…»
Разговор с Шептицким занял два часа. Сейчас — Галан знал это — посетивший митрополита земляк, так и не ставший Галану другом, учится во Львовском университете, снюхался с клерикалами, пишет унизительные статейки, расхваливающие щедрость графа.
Нет, на такое он не пойдет! Никогда! Лучше уж клеить конверты или действительно умереть с голоду. А теперь — снова в библиотеку. Работать и работать! Не теряя ни часа, ни дня.
…Вчера ему повезло. Он нашел действительно редкий материал. Отто Аксер — верная душа — даже не поверил…
Отто Аксер впоследствии будет вспоминать о Галане: «Когда мы вместе учились в Вене, Галан подолгу рылся в венских архивах и разыскал там документ какого-то известного иезуита XVII века, разоблачающий захватническую политику Ватикана. Это была очень интересная находка. Впоследствии, когда писатель работал над антиклерикальными памфлетами, ему очень помогли эти архивные разыскания, знакомство с широким кругом редких источников».
В тот 1924 год на каникулах Галан решил поехать в Перемышль. Причин тому было много, но о главной он сам рассказал в своей неопубликованной автобиографии: «В 1924 году, во время пребывания на каникулах в Перемышле, я вступил в члены подпольной КПЗУ».
Генерал Войска Польского Евгений Кушко, живущий сейчас в Варшаве, хорошо знал Ярослава как раз в этот период.
«Еще в гимназии, в 1924 году, — рассказывает генерал, — я примкнул к революционному движению, довольно быстро познакомился со многими деятелями рабочего и революционного движения в Перемышле. Одним из них был будущий писатель Ярослав Галан…
Первые наши беседы с Галаном о Великой Октябрьской революции, Советской власти проходили в 1924 году. Я входил тогда в нелегальный ученический кружок в гимназии, который в начале 1925 года превратился в гимназическую организацию Коммунистического союза молодежи. Было мне тогда восемнадцать лет.
Большое влияние на революционное рабочее движение в Перемышле оказывали коммунисты. Летом я как секретарь окружного комитета Коммунистического союза молодежи в Перемышле вошел в состав окружкома КПЗУ, который возглавлял один из руководителей Дрогобычского восстания. Секретарем комитета партии стал слесарь Перемышльского паровозного депо. Именно в это время Ярослав Галан установил связь с окружкомом. Был он способным организатором и пропагандистом. К тому же среди нас он был единственным, кто свободно говорил по-русски.
Я часто заходил к Галану домой. Участвовал в горячих дискуссиях между Ярославом и его старшим братом, который был поклонником учения Льва Толстого. Проблема революционного насилия всегда вызывала темпераментные споры между ними. Ярослав доказывал, что революционное насилие необходимо, потому что без него невозможно свергнуть власть буржуазии и удержать диктатуру пролетариата…»
То, что генерал Кушко называл работой пропагандиста, было в условиях подполья подвигом. Даже в тех случаях, когда, казалось бы, речь шла о совершенно безобидных вещах. Например, о лекциях по творчеству Генриха Сенкевича для… учеников гимназий.
Вроде бы, действительно, с чего бы здесь разгореться страстям? А тем более ненависти? Но ненависть была. И притом облеченная в совершенно реальные формы угрозы.
«Любя и ценя Сепкевича как писателя, Галан вместе с тем воевал с его националистической историографией, доказывал, что Сенксвич пытается извратить прогрессивную роль Богдана Хмельницкого. Вот из-за этих-то лекций однажды две недели Галан прятался, не приходя ночевать домой, потому что его хотели подстеречь эндекские (польские шовинисты. — В.В., А.Е.) боевики и затем убить». (Это рассказ Отто Аксера, бывшего тогда с Галаном в Перемышле.)
Галану и в те годы и позже приходилось сражаться сразу на нескольких фронтах: и с украинским и с польским национализмом, с сионистами, с клерикальной реакцией и с фашизмом.
Была и еще одна причина, заставившая его побывать в Перемышле: Ярослав решил попробовать свои силы в литературе. Мечте этой, тщательно скрываемой от всех, неожиданно дано было осуществиться. Любительский театр города, где у Галана было немало друзей, предложил ему инсценировать повесть Г. Эверса «Альрауне». Работа удалась, и вскоре жители Перемышля увидели на стенах домов афишу: «Приглашаем вас на новый спектакль — „Тайна ночи“ (по повести Г. Эверса). Инсценировка — Я. Галана».
Первая удача окрылила начинающего драматурга. За повестью Эверса последовала инсценировка начинающего драматурга Г. Келлера «Ромео и Юлия».
Муза дальних странствий покровительствует юности, и, пожалуй, нет на земле человека, кого бы в двадцать лет не манил горизонт. Особенно страны и города, о которых сложены легенды и песни, созданы тысячи томов, сотни картин и фильмов.
Галан не был в этом смысле исключением.
— Не знаю, с чего это началось, — признавался он Петру Козланюку, — но вдруг я решил во что бы то ни стало увидеть «Тайную вечерю» в миланском монастыре Санта-Мария делле Грацие. Почему именно ее, а не что иное — трудно сказать. Вероятно, потому, что более всего был о ней наслышан, и само понятие «Италия» как-то ассоциировалось с этой росписью…
Как бы там ни было, но Галан не любил отказываться от задуманного.
Директор Музея Ярослава Галана во Львове Яков Цегельник установил, что в первой половине двадцатых годов Галан по меньшей мере три раза путешествовал по Италии. Данные эти подтверждаются и автобиографией писателя, хранившейся в Волынском областном архиве и переданной сейчас во Львов, в Музей Галана, а также сохранившимися многочисленными открытками, присланными Галаном различным лицам из Италии.
Путешествие в Италию, если не считать самых скупых штрихов, разбросанных по статьям и очеркам писателя, по существу, «белое пятно» на карте биографии Галана. Новые разыскания позволяют если не прояснить в подробностях контуры карты, то, во всяком случае, «проявить» ее составные.
Прежде всего устанавливается ранее даже не упоминающееся в галановедении существенное обстоятельство: на протяжении 1922/23 учебного года Галан учился в Высшей торговой школе в Триесте. И только после этого перешел в Венский университет изучать славянскую филологию. Об этом с очевидностью свидетельствует «Автобиография» писателя из Волынского областного архива. Теперь становится понятным, почему именно в 1923 году Галан осуществил свою мечту побывать в Италии: такое путешествие из Триеста не требовало ни солидных сбережений, ни долгого времени.
«Земля обетованная», как рекомендовали Италию красочные путеводители, оказалась совершенно несхожей с той страной, которую описывали умилительные проспекты.
После подъема революционного движения в Италии 1919–1920 годов промышленные магнаты и помещики перешли к политике открытого террора. Для проведения этой политики в жизнь в 1919 году возникает боевая террористическая организация Муссолини. Предотвратить приход фашизма к власти трудящимся Италии не удалось. В октябре 1922 года здесь устанавливается фашистская диктатура Муссолини. «Я получил новую возможность, — пишет Галан, — заглянуть в лицо фашизма, на этот раз уж в стадии его осуществления».
Вначале Галан осматривал Италию. Первая его открытка оттуда помечена 11 мая 1923 года. Изображает она Большой канал Венеции. Этому письму предшествует открытка с пометкой: «Триест. 10.V.1923». Судя но всему, адресована она другу по Перемышлю. «Приятель! — сообщает Галан. — Пишу тебе снова среди широкой Адриатики, где тихий шум моря возле порогов Мирамаре (итальянское название — „Дивное море“ — замка на Средиземном море под Триестом. — В.Б., А.Е.) соединяется с чудным запахом расцветающей сирени. Сегодня ночью выезжаю в Венецию, откуда, возможно, тебе напишу…»
Уже в открытке от 11 мая 1923 года Галан сообщает другу: «Венеция оригинальна… Пиши в Вену, потому что скоро возвращаюсь». Значит, с Высшей торговой школой в Триесте было уже все покончено. Путь Галана лежал в Вену.
Сравнив даты всех зарубежных писем Галана, нетрудно установить, что, вероятно, для путешествия в Италию всегда использовались каникулы: май 1923 года, май 1924 года.
Подробности о втором путешествии Галана находим в воспоминаниях О. Аксера: «Во время каникул Галан решил отправиться путешествовать в Италию. Польское посольство… выдало ему заграничный паспорт и выездную визу. Галан взял рюкзак, буханку хлеба, кусок сыра и, доехав до итальянской границы поездом, дальше пошел по Италии пешком. Чтобы заработать себе на пропитание, он работал как батрак у богатых хозяев».
Третья одиссея Галана падает на март — апрель 1925 года. Две открытки, от 27 и 28 марта, отправлены им из Венеции, последующая — от 4 апреля — из Палермо. Ярослав волнуется за здоровье матери, сообщает ей и товарищу адрес: «Пишите по адресу: „Я. Галан. Палермо. Италия. До востребования“. Прошу написать немедленно».
В сообщении из Палермо приведены уже и некоторые впечатления: «Тут — полная весна. Все деревья зазеленели. Как у вас?.. Был сегодня сам на Монте-Пеллегрино — высокая гора, — видна с нее Сардиния. Этот вид на Капри — что-то замечательное!..»
Ярослав многое знал об этой стране, но увиденное ошеломило его.
В рабочей траттории на его вопрос о том, как смотрит на все происходящее в стране оппозиция, ему популярно объяснили:
— О какой оппозиции может идти речь?! Вы знаете, что такое для нас двадцать пятый год? Так вот — знайте: это роспуск всех партий, закрытие всех оппозиционных газет, арест депутатов-коммунистов, учреждение Особого трибунала…
— А это еще что такое — Особый трибунал?
— Нечто вроде судилища великих инквизиторов по изничтожению ереси. За любое слово против Муссолини, я уже не говорю о коммунистах, — либо решетка, либо пуля…
— А как смотрит на это ваш римский папа?.. Собеседник иронически улыбнулся.
— Святой отец занят более высокими материями. Муссолини ему не мешает. Скорее наоборот…
Галан выругал себя за этот нелепый вопрос. И сам мог бы догадаться, видя на улицах бесчисленные банки и конторы, где «во славу Христову» свершались баснословные операции. Общее впечатление Ярослава оформится позднее в строках, сотканных из уничтожающей иронии: круг деятельности «банков Ватикана настолько обширен, что даже для беглого описания не хватило бы всех перьев из крыла архангела Гавриила, какие только есть в распоряжении святой конгрегации по сбору реликвий».
Пройдут немыслимо жестокие годы: подполье, тюрьмы, битва с фашизмом, Нюрнберг, но острота впечатлений от этой первой встречи лицом к лицу с фашизмом никогда не пройдет. В 1948 году в предисловии к сборнику «Их лица» Галан с сарказмом вспомнит о неподражаемых прелестях фашистской «демократии»: «Почтовый пароход Неаполь — Палермо причалил к молу столицы Сицилии как раз в день выборов в первый фашистский „парламент“. Я увидел ту же картину, что и в Неаполе, Риме, Флоренции и Венеции: сверху резали глаза пестрые флаги, с оград, заборов и столбов — плакаты с голыми субъектами, которые должны были изображать древних римлян. Особенно бросалось здесь в глаза одно: невиданное до сих пор множество полиции всех калибров — городской, военной, „национальной“. Даже живописные карабинеры прохаживались не по двое, как это было спокон веков, а целыми толпами. Казалось, что все Палермо ко дню выборов оделось в полицейские мундиры.
В маленьком отелике на Кварто Канти также не было от них покоя. Едва успел я умыться, как комнату наполнили военные, полицейские. Тучный человек в штатском попросил у меня паспорт. Увидя в нем слово „Полонь“ (Польша), человек поднял вверх залихватски закрученные усы цвета сапожной смолы.
— Ваш паспорт подделан. В нем вместо „Болонья“ стоит какая-то „Полонья“.
Я, неизвестно в который уже раз в этой стране, начал лекцию о том, что, кроме итальянского города Болонья, есть еще в Европе страна, которая называется Польша, но не успел закончить, как внизу, почти под самыми окнами, раздалось несколько револьверных выстрелов. Мой брюнет присел на корточки, побледнел и гаркнул что-то наподобие команды. Через секунду вся шайка с брюнетом в арьергарде метнулась вниз по лестнице на улицу».
Галан собственными глазами увидел, что «свободные» фашистские выборы в Италии ничем, по существу, не отличаются от выборов в панской Польше. Тот же жесточайший политический террор, шовинистическая истерия сопутствовали наступлению фашизма и в Италии, и в Польше, и в Вене…
Вспоминая рассказы Галана о его путешествиях по Италии, Мария Кроткова-Галан свидетельствует:
— Прежде всего его поразили контрасты этой страны. Он рассказывал, что особняки и магазины на центральных улицах Рима, Виа Корсо, Виа Национале, Виа Витторио Венето, способны поразить самое пресыщенное воображение. Но Ярослав что-то не видел рядом с ними людей с окраин. А чтобы посмотреть эти окраины, не нужно было ехать за тридевять земель. Задворки Лодзи или Кракова — та же, ничем не отличающаяся от итальянской, унылая картина. Люди ютились даже в пещерах и склепах окрестных холмов.
— А как насчет монастыря Санта-Мария делле Грацие и «Тайной вечери», о которых Галан говорил Козлашоку и где мечтал побывать? — спрашиваем Марию Александровну.
— Он был там. И говорил, что его поразило, как угрожающе ветшает это великое творение. «Вечеря» выполнена в особой технике, с применением и масла и темперы. Но восхищение росписью было столь велико, что даже после Великой Отечественной войны Галан думал в одной из работ вернуться к ее описанию. Вот посмотрите…
Мария Александровна берет с полки томик бессмертного Вазари:
— Здесь пометки Галана.
Находим отчеркнутые строки: «Ему (речь идет о приоре монастыря, торопившего Леонардо с окончанием работы. — В.Б., А.Е.) казалось странным видеть, что Леонардо целую половину дня стоит погруженный в размышление. Он хотел, чтобы художник не выпускал кисти из рук…»
Мария Александровна берет одну из открыток.
— Вот он пишет, что живет он отлично и что на судьбу жаловаться ему не приходится. Это — явно строки утешения: успокаивал родных. А мне не раз рассказывал, что для того, чтобы попасть в театр «Ла Скала», он с громадным трудом собрал деньги. Всячески экономил деньги, подрабатывал… Кстати, итальянскую музыку он знал в совершенстве. Буквально по небольшой музыкальной фразе мог определить и произведение и композитора.
Во Флоренции, этой «колыбели Возрождения», родине Данте, Челлини, Боккаччо, Донателло, Верроккьо, в Венеции, «жемчужине Средиземноморья», с изумительным собранием картин Рафаэля, Тинторетто, Тициана, Беллини, Веронезе, в Неаполе с «шумным зрелищем его бурлящей, бьющей через край жизни» не покидало Галана восхищение созданиями человеческого гения, творениями умного и талантливого народа. В годы, когда юноша становится известным писателем, он обращается к итальянскому искусству, черпая здесь высокие примеры и образы, помогающие ему в борьбе с тайным и явным фашизмом. Позднее, в годы Великой Отечественной войны, Галан не раз упоминал в своей радиопублицистике имена итальянских мастеров.
Примечательны слова, из открытки, отправленной Галаном из Палермо 4 апреля 1925 года: «Был сегодня сам на Монте-Пеллегрино — высокая гора, — видна с нее Сардиния… Этот вид на Капри — что-то замечательное!»
Галан был потрясен не только волшебством моря, побережья и бессмертных творений мастеров. Врезалось в его память на всю жизнь и иное — несгибаемость народа. Через много лет он напишет строки, исполненные восхищения перед мужеством итальянских коммунистов: «Отойдя от виадука шагов на сто, я обернулся… В глаза мне бросилось что-то другое, чего гвардия Муссолини не заметила. Во всю ширину виадука пылали на солнце большие красные буквы боевого лозунга итальянского подполья того времени: „Вива Ленин! Абассо Муссолини!“ („Да здравствует Ленин! Долой Муссолини!“) Для людей, которые писали эти слова, умерший Ленин был всегда живым и учил их быть бесстрашными в неравной борьбе. Над Италией не погасло еще солнце…»
В его автобиографии все это занимает всего несколько строчек текста: «В 1926 году, после того как бойкот высших учебных заведений Польши украинской молодежью был прекращен, решил продолжать свое образование в Краковском университете… В том же году вступил в ряды Коммунистической партии Польши и стал заместителем председателя прогрессивной организации студентов Краковского университета „Жизнь“».
Товарищи по подполью добавят: «…и одним из организаторов такой же группы в Галиции — „Пролом“». А видный революционер-подпольщик Западной Украины Богдан Дудыкевич отметит, что имя Галана к этому времени уже широко известно в Галиции как руководству партии, так и «среди прогрессивного студенчества». Соратник Ярослава по «Жизни» выдающийся деятель народной Польши Зигмунд Млинарский считает нужным оговорить и следующее, с его точки зрения немаловажное, обстоятельство: Галан тогда «в отличие от некоторых был свободен от всяких националистических предрассудков». В необычайно сложной обстановке Галиции и Польши тех лет это значило очень многое…
Краковский адрес Галана был: Площадь Лясота, 3.
Перебрались они из Вены в Польшу вместе с Отто Аксером и теперь снимали комнату на вилле, приобретенной по случаю их хозяйкой после смерти одного почтенного нотариуса.
Вначале они были рады, что устроились тихо и нехлопотно, но уже через день-другой выяснилось, что попали в осиное гнездо.
Живущие по соседству корпоранты из Горной академии оказались боевиками польских националистических групп.
Галан не устраивал их по трем причинам: во-первых, он был украинцем; во-вторых, по слухам, дошедшим до них, коммунистом; а в-третьих, не был антисемитом. Последнее обстоятельство переполнило чашу терпения воинственных корпорантов: они как раз, успешно проведя несколько погромов, усердно занимались подготовкой «широкой акции».
Встретив главаря корпорантов на улице, Галан остановил его и спокойно заявил:
— Акции не будет. Отменяется… А если попробуете — будете иметь дело вот с ними. — Ярослав кивнул в сторону ближайшего угла.
Вожак обернулся — и побледнел. Там стояла довольно большая группа рабочих и студентов. Некоторые из них, заметив, что корпорант смотрит в их сторону, небрежно вынули из карманов пистолеты и, повертев их в руках, снова спрятали.
— Они, — Галан кивнул на свою боевую группу, — между прочим, тоже умеют стрелять. И совсем неплохо…
Корпорант грубо выругался.
— А это ты уже совсем зря, — усмехнулся Ярослав. — Евреем я никогда не был… Но и фашистом тоже.
— Ничего. Я не знаю, кем ты был и кем не был, но мы все это тебе припомним… И очень скоро…
— Боюсь, что обожжетесь. — Галан пожал плечами. — Впрочем, если хотите — попробуйте…
Когда корпорант испарился, рабочие-боевики подошли к Галану.
— Ну как?
— Высокие договаривающиеся стороны к общему мнению не пришли…
Но, кажется, он испугался. Во всяком случае, наша демонстрация со стороны выглядела весьма внушительно…
Вечером пришел с этюдов Отто: он увлекался живописью.
— Перекусить бы чего-нибудь, — тоскливо бросил он, еще не переступив порог.
Галан кивнул на стол. На тарелке лежали несколько кусков черного хлеба и зеленые перья лука.
— Вот все, граф, что я могу предложить вам в моем скромном жилище… Розовое бургундское, к сожалению, дворецкий не успел распечатать… Так что, граф, не взыщите!..
Краков для них ничем не отличался от Вены. Та же жизнь впроголодь. И шутка, когда становится невмоготу.
«Вот окончим университет, тогда…» — Он часто вспоминает эти слова Отто. Вот уже шесть месяцев Галан с дипломом магистра философии в кармане ходит безработным. Без денег, без связей, без малейшего просвета в будущем…
И вдруг — как неожиданный подарок судьбы — предложение из частной украинской гимназии в Луцке.
— Только преподавать будете польский язык, — предупредил скучающий холеный инспектор. — И чтобы никакой политики. Никакой… — повторил он нараспев, словно наслаждаясь шелестящим тембром собственного голоса.
«Среди болот, вдоль Стыра расселся город. Старый, потрепанный, дома в нем как курятники, а в них обыватели захудалые, водкой пропитанные… Через город мимо магистрата и полиции гнилушка течет, не течет — застыла в тоске безмолвной, в смраде чадном, отравленном».
Таким встретил его Луцк, «город воеводский», где, как он писал друзьям во Львов, ему за один год довелось повидать столько омерзительного и смешного в мерзости, столько ничтожных, подлых и пришибленных душ, столько панского и лакейского хамства, что бороться с ними нужно не словами — железом. Вы узнаете их, мещан, «повсюду, — писал Галан, — узнаете всегда; они снуют между вами в сюртуках, рясах, сутанах, узнаете по глазам, так как в глазах у них и мир клопиный, и гордость лакейская, и страх беспредельный перед бурей дней грядущих».
А когда-то у этого края было славное прошлое.
В старинном Белзе сидел основатель города Сокаля русский князь Симеон, поведший свои полки под Грюнвальд громить немецких крестоносцев. Княжескими столицами были расположенные в округе Холм, Владимир-Волынский, Луцк и, наконец, лежащий на юге, на буграх Расточья на водоразделе Европы, седоглавый красавец Львов, основанный под Княжьей горой великим воином, дипломатом и собирателем червоннорусских земель князем Данилой Галицким для своего сына — князя Льва.
Но померкла на несколько веков в лихолетье новых нашествий, распрей и междоусобиц былая слава Червонной Руси. Спасенные некогда от монгольского ига храбрыми русинами и карпатороссами, польские короли поспешили набросить на эти земли свое ярмо, сделать их своими колониями. Потомки великих воинов становились попеременно то собственностью польской короны, то крепостными различных магнатов. В конце прошлого, XIX, века к богатым землям протянул свои руки из Львова польский граф Владимир Дзедугяицкий. Ему принадлежало около семисот моргов полей, лугов и огородов и почти две тысячи моргов леса.
Друзья во Львове впоследствии узнали о жизни Ярослава на Волыни из его очерка «В Луцке, городе воеводском»: «Возле полицейского участка стена к стене гимназия стоит. Дом небольшой, одноэтажный, а воздух в классах — один вздох на ученика (гимназия ведь украинская). Проедет по улице телега, налетит ветер, и облако пыли с шумом ворвется сквозь окно в класс… Школа — как молчаливый погост…»
Как жить? Как преподавать, чтобы не «поссориться с начальством» — панами из Волынской окружной школьной куратории, для которых он, Галан, — всего лишь подозрительная, симпатизирующая красным личность?
Нет, он, Галан, отбросит и сейчас же забудет все то, что ему вдалбливали в куратории, отправляя его «на учительство». Он объявит войну господствующей системе преподавания.
Педагогические взгляды Галана нашли отражение в статье «Так растут побеги», посвященной средним школам в панской Польше.
Галан смеется над схоластическим методом, требующим, чтобы ученик усваивал псевдонауку и мог пробубнить несколько молитв «и перечислить по порядку всех королей от первого до последнего». Он говорит о классовом неравенстве, которое искусственно и официально поддерживается в школе. Детей сортируют. В отдел «А» попадают дети буржуазии, духовенства и бюрократии. В отдел «Б» идут плебеи — дети крестьян, рабочих и мелких служащих. Галан, сам испытавший на себе все «прелести» иезуитского воспитания, не мог смириться с засильем церковников в школах. Галан требует сократить программы по греческому и латинскому языкам, которые в тридцатые годы в польских гимназиях стали средством отрыва учащихся от социальной жизни и общественных наук. В статье беспощадно осуждаются телесные наказания в школах, воспитание шовинизма и низкопоклонничества. «Поп одной львовской школы, — пишет Галан, — нашел новую систему воспитания… учеников поднимать за ухо до своей бороды. Эпитеты хам, свинья, стерва, каналья „сопровождают“ учеников до старшего класса».
Для любого учителя самое святое — любовь и память учеников. Она отражена на страницах, через много лет написанных теми, кого Ярослав Александрович выводил в жизнь. «Под руководством подпольного Волынского обкома партии, возглавляемого стойким большевиком тов. Бойком, которого позднее зверски замучила луцкая дефензива, — вспоминает бывший ученик Галана А. Гордовский, — Ярослав Галан проводил большую пропагандистскую работу не только среди учителей сельских школ, но и среди учеников. Часто Ярослав Александрович рассказывал нам о вольной и счастливой жизни советских людей, о величественных успехах государственного и культурного строительства в Советском Союзе».
Другой его ученик — И. Тишик — дополняет А. Гордовского: «Часто с группой надежных учеников наш учитель оставался в гимназии после уроков и рассказывал нам… о Советском Союзе». Галан использовал для бесед и то время, когда ученики «под видом экскурсии ходили в соседние села…».
Во всяком случае, безработица луцким полицейским детективам явно не грозила.
Галан мечтает встретиться с Горьким, который в это время жил на Капри. Он знает, что осенью 1928 года после поездки по Советскому Союзу Горький возвратился в Сорренто, и специально приурочивает поездку в Италию к зиме 1928–1929 годов. Своим попутчиком Галан избрал товарища еще по совместной учебе в Венском университете, преподавателя Луцкой гимназии Б. Кобылянского.
Желание познакомиться с Горьким было так велико, что Галан решился на путешествие, почти не имея на это средств. «Он рассказывал, — вспоминает М. А. Кроткова-Галан, — что в последнее путешествие (в Италию. — В.Б., А.Е.) он пустился с такой минимальной суммой денег, что не имел возможности платить за гостиницу и ночевал на улице. А обратно ехал двое суток, не имея даже куска хлеба».
«С 20 декабря 1928 года по 15 января 1929 года писатель Я. Галан был в Италии, — вспоминает Б. Кобылянский. — Цель путешествия — посещение Горького на острове Капри. Мне известно это как его товарищу по совместной учебе в Венском университете, а также по совместной работе в Луцкой гимназии. Отсюда (г. Луцк) мы отправились (20/XII 1928 г.) в Италию».
Подтверждение свидетельства Кобылянского находим в письмах М. А. Кротковой-Галан: «Галан особенно восхищался Капри». «Жив товарищ Галана (имеется в виду Б. Кобылянский. — В.Б., А.Е.), с которым он ездил в 1928 году в Италию. Они ездили с целью увидеть Горького. Галан ездил в зимние каникулы, которые тогда длились три недели, — они включали украинское и польское рождество».
Увидеться с Горьким Галану не удалось: Алексей Максимович на несколько дней выезжал с Капри, а Галан и Кобылянский не имели возможности задержаться в Италии более или менее продолжительное время, чтобы дождаться его.
Дела требовали возвращения в Луцк.
Атмосфера в Луцке и так была накалена до предела.
Во-первых, полицейские ищейки пронюхали, что Галан не только создал революционный кружок из учащейся молодежи, но наладил его постоянную связь со львовским подпольем.
Во-вторых, Галан поставил свою подпись под «Декларацией западноукраинских пролетарских писателей», опубликованной во Львове и вызвавшей взрыв ярости в Волынской окружной школьной куратории.
В-третьих, воеводе Юзефскому, фактическому хозяину сих благословенных богом мест, надоело выслушивать еженедельные рапорты господина полицейского, начинающиеся неизменными словами: «Как я уже вам докладывал в прошлый раз… Ярослав Галан снова…» (далее следовало, как правило, длительное перечисление преступных акций крамольного учителя).
В-четвертых…
Их было великое множество — «во-первых», «во-вторых» и «в-третьих»… Петр Козланюк писал, что достаточно было и одного такого «во-первых», чтобы «министерство просвещения уволило Галана с учительской должности».
Галан и сам чувствовал, что конец его «блистательной» педагогической карьеры близок.
Так оно и случилось, когда в один из дней ему в самой грубой форме приказали явиться «по начальству».
Его ни о чем не расспрашивали. Лишь коротко и официально уведомили:
— Вы уволены. Уволены из системы просвещения навсегда. Преподавать вам категорически воспрещается.
Так он получил «волчий билет».
Распрощавшись с друзьями в Луцке, он переезжает во Львов, где начинает сотрудничать в журналах «Нови шляхи» и «Викна».
После пребывания в Луцке Галан решил дать своим вконец истрепанным нервам хоть короткий отдых. По совету друга он поехал в карпатское село Нижний Березов, где по ничтожной цене договорился с одним из крестьян о постое.
Встав на другой день рано утром, Галан отправился к реке. Там он увидел вдруг худенькую девушку. Возвращаться домой он почему-то раздумал, и это обстоятельство, как мы увидим далее, имело в его жизни самые неожиданные последствия.