Глава четырнадцатая Теперь все смелые

Глава четырнадцатая

Теперь все смелые

Подведем некоторые, повторяю, всего лишь некоторые итоги первых лет Перестройки, прерванной мятежом в августе 1991 года. Иными словами, горбачевского периода Перестройки.

На мой взгляд, Перестройка — это стихийно вызревшая в недрах общества попытка как бы излечить безумие октябрьской контрреволюции 1917 года, покончить с уголовщиной, произволом и безнравственностью власти. Попытка повторная: первой был XX съезд, но тогдашняя "оттепель" оказалась задавленной прочным союзом идеологического фанатизма и разнообразных форм экономического паразитизма.

К слову сказать, через аналогичные процессы "самоисправления" проходили все крупные социальные повороты и в других странах. Ни один из них не был и не мог быть свободным от преступного элемента. Когда уголовщину удавалось оттеснить, общественное развитие шло дальше по восходящей. Революция Кромвеля, французская 1789–1793 годов, буржуазно-демократическая в США — все они проходили через периоды нравственного самоочищения, но периоды эти наступали значительно позднее — через 70 — 100 лет после самих революций, когда у власти оказывалось третье — четвертое поколение.

Почему именно в эти сроки — тема особого разговора. Наверное, есть ответы, но не у меня. Как мне представляется, Россия уже вступила в период самоочищения, которое поведет ее к общему оздоровлению, если, конечно, нас снова не понесет в сторону привычного авторитаризма.

Перестройка 1985–1991 годов взорвала былое равновесие сил, пытаясь отбросить не только уголовное начало, но и все, что его объективно оправдывало и защищало, на нем паразитировало: беспробудный догматизм, хозяйственную систему грабежа и коллективной безответственности, организационные и административные структуры бесправия. Понятно, что эти вполне реальные угрозы сложившимся устоям, если даже они шли под лозунгами совершенствования и обновления, не могли не вызвать организованного сопротивления, вплоть до самых крайних средств — например, тех же самых попыток государственного переворота в 1991 и 1993 годах.

Однако и в этом историческом контексте Перестройка оказалась намного шире и глубже "обновления" и "совершенствования". Больше того, она несла в себе, на мой взгляд, социальносмысловую избыточность. Именно здесь были заложены самые серьезные основания рассчитывать на ее успех: любое развитие всегда движется вперед избыточностью начального материала, накопленных противоречий, доступных альтернатив и требующих решения задач. Но избыточность этих образующих факторов не должна была перейти в то давящее изобилие нерешенных проблем, производными от которого могут стать почти безысходный кризис ожиданий, жесточайшие разочарования.

Почему в 1990 году Перестройка начала прихрамывать? Прежде всего потому, что антиреформаторские силы, почувствовав растущие разочарования, повели мощную атаку на реформы, а президент, у которого еще оставалась реальная власть, никак не решался с одной ступеньки лестницы перемен, которая называлась Перестройкой, переступить на следующую, именуемую Реформацией. Нечто подобное, хотя и в другом качестве, произошло и с правительством Ельцина в 1996–1997 годах, когда сторонникам свергнутого строя удалось, паразитируя на процедурах демократии, затащить правительство в вязкое болото бессмысленных дискуссий и через эту тактику приостановить начатые реформы, что является практическим воплощением ставки большевиков на медленное удушение демократии.

Многое переплелось в Перестройке и Реформации. Отмечу, на мой взгляд, главное. Мы все еще доспариваем споры XX века, хотя видим и понимаем, что мир своим развитием оставил эти споры позади. Инерция былых схваток, старых идейных и политических раздоров, представлений и противоречий держит нас пока еще очень крепко. Между тем качественно иными стали технологии, требования к профессионализму, положение и инфраструктура культуры.

Интеллектуалы постепенно начали осознавать себя решающей силой общественного развития. Это осознание ускорялось не только постоянными преследованиями, но и иррациональностью сталинистской модели общественного устройства, методов управления, сохраняющихся во многом и сегодня. Научный интеллект и рациональное мышление просто не способны мирно и бесконечно сосуществовать со всем этим наследием. По идее, именно Перестройка должна была решить и это противоречие, но не успела.

Проходит время, а мы еще во многом остаемся во власти той гигантской деформации общественного сознания, что была вызвана к жизни октябрьской контрреволюцией 1917 года. Во всяком нормально живущем обществе естествен спектр политико-психологических состояний и настроений: от крайне левого до крайне правого. Где-то между ними располагается трудноуловимая "норма". И сколь бы подвижными ни были границы этих норм, их наличие подтверждается крайностями, что позволяет обществу узнавать и определять, что именно является крайностью на том или ином этапе исторического развития.

С контрреволюцией победила одна из таких крайностей. Это была крайность не только политических воззрений, но и общественно-психологического состояния. Постепенно насилие становилось нормой жизни, под него подгонялись политика и экономика, литература и искусство, отношения межличностные и общественные — все подряд.

Общество не в состоянии жить так десятилетиями и оставаться нормальным. Либо от массовой ультралевой и ультраправой истерии оно впадает в коллективные формы шизофрении и недееспособности, либо так или иначе должна быть восстановлена психологическая норма. Отсюда трудные, мучительные размышления о нашем реальном месте под солнцем. Размышления, неизбежные не только из-за объективной сложности положения, в которое мы попали, но именно из-за того, что диктуют их не знающие "остановки" рационалистическое мышление и логика сознания конца XX — начала XXI века.

Почему мы оказались в одной компании с политиками весьма сомнительного толка? Почему мир не завален нашими товарами так, как японскими, американскими или хотя бы южнокорейскими? Почему страны, у которых нет ни природных богатств, ни плодородной земли, живут намного лучше нас, имеющих все это? С каким миром приходится и придется нам конкурировать? Чем он "вооружен" для жизни? И надо ли нам перенимать это его оснащение, или можно соперничать, соревноваться за счет чего-то иного, самобытного, самородного?

В сущности, Перестройка в изначальном ее смысле завершилась. Она и не могла не завершиться, ибо уже в 1987–1988 годах практически встал вопрос о смене общественного уклада. Именно по этой причине быстро нарастала конфронтация в обществе, когда отжившие, морально изношенные, но еще правящие структуры увидели реальную угрозу потери власти. Августовские события 1991 года ускорили развязку, а разгром мятежников предотвратил гражданскую войну. В специфической форме в октябре 1993 года все это повторилось снова. Но старые структуры во многом продолжают жить — и в практике, и в сознании, и в чиновничестве, и в большевиках, и в фашистах, в амбициях и политиканстве, в командных подходах и методах.

Конечно же, Реформация начиная с августа 1991 года приобрела иной характер. Изменились представления о масштабах и пределах, средствах и методах преобразований. Изменились связанные с переменами ожидания. На старте, в 1985 году, казалось, что стоит кое-что подправить, подчистить, и страна ускорит свое развитие. Это была ошибка, проистекавшая из уровня нашего понимания законов общественного развития. В то время в руководящем звене партии идея социализма не подвергалась сомнению. Тревогу вызывала практика. Именно в этой атмосфере и родилась Перестройка, обретшая на первоначальном этапе форму социально-экономического "обновления". Пожалуй, что-то иное просто не могло родиться в тех конкретных условиях. Это была неизбежная ступень в развитии общественного сознания.

Другое звено в эволюции перестроечных представлений — гласность. Она входила в жизнь очень трудно. Оказалась объектом самых ожесточенных атак со стороны аппарата, который не хотел ни объективной информации, ни общественного контроля. Общими усилиями выдающихся деятелей средств массовой информации — Егора Яковлева, Виталия Коротича, Олега Попцова, Владислава Старкова, Виталия Игнатенко, Ивана Лаптева, Григория Бакланова, Александра Пумпянского, Сергея Залыгина, Михаила Полторанина, Владислава Фронина, Сергея Баруздина, Михаила Комиссара, Михаила Ненашева и многих других — гласность буквально продиралась сквозь нагромождения лжи и всякого рода спекуляций. Их деятельность сорвала ржавые запоры большевизма, выпустив правду на свободу.

Первоначально гласность задумывалась, по крайней мере, в моем представлении, не только в плане свободы печати, но и как ключ, открывающий двери для контроля деятельности государственных, партийных и общественных организаций. Я лично придавал этому особое значение. Осуществление такой задачи неизбежно взрывало систему бюрократической скрытности, которая выступала в качестве важнейшего устоя режима. Гласность далеко продвинула идею демократии. В сознании людей постепенно выкристаллизовывалось понимание, что радикальных реформ требуют все стороны бытия.

Реформация опоздала на многие годы. Случись все это раньше, волна демократического энтузиазма была бы куда мощнее, а главное, нравственно чище. Гонения на инакомыслие, общественный застой почти убили социальный идеализм, расплодив апатию, цинизм, моральную всеядность. Вот почему взметнувшаяся волна демократии похожа на прибой, несущий с собой и чистую воду, и мусор. Но есть и субъективный фактор. Как и всякому верхушечному деянию, Перестройке оказалось трудно сделать решающий шаг к демократизации самой себя.

Здесь я чувствую и свою вину. Не хватило характера и последовательности, а где-то и политической воли. Не было принято энергичных мер к наращиванию теоретического знания на базе свободы мысли и отрицания схоластики. Фактически теоретическая мысль продолжала вращаться в пределах тех идей и концепций, что были высказаны уже в 60-х годах. Существовала возможность организовать творчески мыслящих ученых на более активную теоретическую деятельность. Жаль, что не получилось. Захлестывала текучка, подготовка всякого рода официальных документов. Да и далеко не все ученые были готовы к повороту в теоретической сфере.

Счет нереализованного Перестройкой в экономической и социальной областях выглядит внушительно. Слишком часто откладывалось решение тех вопросов, которые необходимо было решать в любом случае: со свободным рынком или без него, в рамках широких реформ или помимо них, в контексте программы преобразований или вне всякой связи с такой программой.

И все же перестроечные преобразования взорвали то застойноболотное равновесие, которое служило инкубатором общественного распада. Но несомненно и то, что не были оценены в полной мере ни степень, ни глубина общественной зашоренности. Перестройка не сумела создать систему поддержки и защиты всех тех, кто сразу готов был идти ее путем. И фермер, и ремесленник, и предприниматель, и арендатор — все они до сих пор в положении, когда приходится преодолевать неимоверные трудности, создаваемые чиновничеством, тоскующим по старым временам.

По существу, в сфере хозяйствования, отношений собственности, товарно-денежных отношений был необходим кардинальный поворот. Дорога к нему объективно не могла быть легкой: государственно-монополистическая милитаризованная система сопротивлялась реформам каждой своей клеткой. Более того, система навязала Перестройке административную борьбу с алкоголизмом, создание госприемки, введение государственных производственных объединений (ГПО), принятие законов о государственном предприятии, изменения в финансовой сфере. Объективно это просчеты. Причем некоторые из них — грубые.

Но почему так получилось? Да потому, что высшие структуры управления оставались старыми и видели проблемы по-старому, пытались как-то соединить "блуд с молитвой". В этих условиях надо было осознать тщету действий традиционными путями и способами, но мы не смогли оценить ситуацию во всей ее сложности. Частичные реформы не в состоянии были изменить природу и характер строя в целом, изменить структуры, созданные для воплощения произвольных социально-экономических схем.

Среди прочих объективных и искусственных причин, которые тормозили реформы, работал и фактор душевной надломленности, усталости, недостатка деловой устремленности значительной части общества. Она, эта часть, оказалась психологически искалеченной большевизмом, его политикой создания усредненного, нивелированного человека с коллективизированной совестью.

Именно в это время сформировалась достаточно двусмысленная обстановка. Общий курс — на Реформацию; практические дела аппаратов — на реставрацию. Это привело к экономическому реваншу осенью 1990 года, когда усилиями старых структур была загублена программа "500 дней", дававшая реальную возможность выхода из тупика. Прошлое одержало победу, что и подвигло руководство КПСС, силовые структуры к мятежу в августе 1991 года.

Почему же все-таки прошлое одержало победу? Тактические просчеты очевидны, но были и объективные причины, о которых я уже вскользь упоминал.

Сегодня моден критический тезис, что Перестройка была хаотической авантюрой, не имела ни отправных начал, ни ясной конечной цели. Это зряшное обвинение. Еще раз вспомним обстановку перед Перестройкой.

Десятилетиями чугун, уголь, сталь, нефть имели приоритет перед питанием, жильем, больницами, школами, сферой услуг. Утверждение, что "так нужно было", — ложь. Цена индустриализации вкупе с рефеодальным управлением была катастрофически высокой, потери — и людские, и материальные — огромными. Страна получала сотни миллиардов долларов от продажи нефти. Импортом товаров и продовольствия на эти суммы было куплено право элиты работать спустя рукава. Покупалось за рубежом все подряд, от канцелярских скрепок до заводского оборудования, значительная часть которого гнила на заводских свалках.

Сейчас, наверное, и не подсчитать, сколько средств за полвека вложено в бессмысленную милитаризацию страны. Атомная, космическая, горнодобывающая да и некоторые другие отрасли, прямо или косвенно связанные с гонкой вооружений, создавались в значительной мере трудом каторжан. Даже в конце века, когда в корне изменилась обстановка в мире, военные структуры сопротивляются до последнего, не желая отказываться от своих "завоеваний". Как они воспрянули духом сегодня после трагической гибели подлодки "Курск", надеясь получить как можно больше денег на вооружение, конечно же, за счет снижения жизненного уровня людей.

Десятки миллиардов ушли на мелиорацию, не дав никакого приращения сельскохозяйственного производства, но загубив миллионы гектаров земель, например, в Поволжье. Сколько понапрасну осушенных болот в Нечерноземной зоне. Болота осушались, а покинутых земель становилось все больше и больше. Сколько труда затрачено впустую, все для того, чтобы удержать на плаву выдумку об эффективности колхозно-совхозного крепостничества.

Я уже писал о миллиардных средствах, которые вбухивались в импорт зерна из-за границы. В самом начале XX века известный русский журналист Влас Дорошевич написал очерк о гастролях Шаляпина в Миланской опере. Федора Ивановича встретили поначалу враждебно. Один итальянский певец объяснил Дорошевичу такое неприятие следующим образом:

— Если бы к вам, в вашу Россию, стали ввозить пшеницу, что бы вы сказали?

Увы, прошли десятилетия, пшеницу ввозят в Россию, и мы молчим.

Десятой доли золота, потраченного на закупку зерна, хватило бы на создание эффективной инфраструктуры сельского хозяйства, что привело бы к резкому сокращению потерь при уборке, перевозке, хранении и переработке сельхозпродуктов. Но, увы, агрокомплекс остается без эффективной инфраструктуры до сих пор — без дорог, без современных перерабатывающих предприятий, без добротных хранилищ, без специальной техники.

Или взять капитальное строительство, в котором нарастала в огромных объемах "незавершенка" — эта зацементированная, воплощенная в мертвом железобетоне инфляция, это загубленное народное благосостояние.

А разве не народные деньги тратились на военные авантюры и военную помощь тем правителям за рубежом, которые объявляли себя "социалистически ориентированными". Никто пока не знает, сколько стоили в материальном выражении военные вмешательства во внутренние дела Венгрии, Чехословакии, Афганистана, поставки оружия в десятки стран Азии, Африки, Латинской Америки.

Немало средств ухлопано на борьбу с инакомыслием, на разработку и оплату связанной с этим техники, на содержание осведомителей, иными словами, на тайную войну с собственным народом, особенно с интеллигенцией.

Вот они, черные бездонные дыры, которые поглотили сотни тысяч километров дорог, тысячи и тысячи жилых домов, детских учреждений, театров, библиотек и многое другое. Труд и гений человека, богатства природы, материальные ресурсы расходовались неподконтрольно — ни по целям, ни по объемам, ни по эффективности. Бесхозяйственность прямо проистекала из ничейной собственности, из обезличенного и обесцененного труда.

Когда собственность ничья, а те, кто распоряжается ею, практически бесконтрольны, рождается уникальная преступная структура, в которой мафия сращивается с государством. Точнее, само государство, чем дальше, тем больше, превращается в мафию — и по методам деятельности, и по отношению к человеку, народу в целом. И даже по своей психологии.

Опыт развития России наглядно показал, что на путях плановой обобществленной экономики нельзя преодолеть отставание от передовых стран в области производительности и культуры труда, технологии, преодолеть не отдельные частные отставания, но отсталость как явление, как хроническое состояние. Программа преодоления рынка и рыночных отношений оказалась на деле программой уничтожения исходных оснований экономической цивилизации.

Страна быстро шла к экономическому и политическому краху. Он был неминуем, и только кардинальные перемены могли предотвратить катастрофу. Общественное мнение, особенно после XX съезда КПСС, жило ожиданиями нового образа жизни и смены абсурдной эпохи. Семена сомнений и недовольства прорастали с необыкновенной быстротой. Вспомним исповедальную деревенскую прозу. Вспомним горячие всплески протеста в стихах поэтов и песнях бардов. Вспомним расхожие анекдоты, беседы за полночь на кухне и многое другое. Потихоньку восстанавливалось дыхание России. И как ошеломляюще действовало на нас осознание убожества и мерзости бытия, чувство собственного бессилия, идущее от липкого унизительного страха перед властью, равно как и от нашей лени — физической и душевной, от неумения и нежелания победить самих себя, от неуважения к самим себе, острого дефицита личного достоинства.

И все же власть держалась. На еще сохраняющемся страхе. Еще опираясь на опытную номенклатуру, на карательные службы. Выдыхалась, обрастала анекдотами, насмешками, но держалась. Однако после трех похорон подряд — Брежнева, Андропова и Черненко — все покатилось вниз с нарастающей скоростью. Номенклатурный корабль охватила растерянность, его пассажиры оказались перед необходимостью срочного ремонта проржавевшего корпуса и замены допотопных двигателей. О строительстве нового корабля речи пока не шло.

Рьяные защитники большевизма говорят, что все было не так уж плохо. Надо, мол, видеть и хорошие стороны жизни. Конечно, надо. Всегда была и пребудет вечно живая жизнь. Она цвела и буйствовала даже на вечной мерзлоте сталинизма, ее не заморозили ни льды страшных репрессий, ни духота официального мономыслия и моноверы. Но трагедия народа не перестает быть трагедией.

Спрашиваю себя: а не было ли в этих условиях изначального упрощения в переходе к рынку с сугубо "технологической" точки зрения? Знаю, с каким трудом пробивала себе дорогу эта идея на практике. Сколько гневных тирад обрушилось на головы тех, кто предлагал решительнее идти к нормальной экономике. И все же не покидает ощущение, что переход к рынку представлялся многим из нас как некое одномоментное мероприятие: рынок "с 1 января X года". Но такое невозможно. Необходимы, объективно неизбежны разные стадии в процессе такого перехода: и по глубине проникновения рыночных отношений в экономику, и по тому, какие ее сферы и в какой последовательности будут захватываться рынком. Именно сферы, а не отрасли.

Зная об этом наследии, мы тем не менее стали смело наступать на те же грабли. С моей точки зрения, введение рыночных отношений надо было начинать с торговли и сельского хозяйства, дав полную инициативу купцу и крестьянину. То, что не был осуществлен кардинальный поворот к потребительскому рынку, предопределило дальнейшие беды, включая финансовые. Правительство не сумело спрогнозировать последствия резкого сокращения товарных запасов, равно как и не смогло отреагировать быстро и эффективно на этот процесс, когда он обрел катастрофические размеры.

Все эти годы объемы внутренней торговли росли только за счет роста цен. Структурной перестройки промышленности не произошло, доля группы "Б" оставалась на том же уровне, что и загнало экономическую перестройку в тупик. До 1990 года включительно объемы производства в оборонной промышленности продолжали наращиваться. Полным провалом закончилась ресурсосберегающая политика правительства. При сохранении приоритетности группы "А" иначе и быть не могло. Осталась нетронутой и нелепая система ценообразования. Ничего практически не было сделано для сокращения или хотя бы ограничения дотаций планово-убыточным предприятиям и хозяйствам. Особенно это касается агрокомплекса. Политика импорта оказалась на поводу у ведомственных и групповых интересов. Антиперестроечные силы предпринимали целенаправленные усилия к тому, чтобы не допустить смягчения товарного голода в стране.

Смысл всех подобных усилий был сугубо политическим: не дать Реформации записать в свой актив хотя бы одно реально благое для народа дело. Но делалось все возможное, чтобы максимально настроить людей против политики преобразований, объявить реформы и реформаторов виновными за все переживаемые людьми невзгоды.

Когда я думаю о самой Перестройке и ее последствиях, все больше убеждаюсь в огромной силе "коллективизированной совести", тормозящей наше движение к свободе. Речь идет о характере массовой психологии. Нас, реформаторов, частенько ругают. Иногда поделом, а порой просто так, по инерции. Оправдываться бессмысленно, да и нужды не вижу. Скажу только, что мы, как и многие другие, и сами были типичными советскими людьми, жертвами киселеобразной, но и беспощадной "коллективизированной совести".

Хорошо известно, что "созидание нового человека" — Номо soveticus — шло через моноидеологию, которая рассматривала его как "совокупность общественных отношений". Террор физический, выделывание (по Бухарину) нового человека из "капиталистического материала" имели своей задачей формирование простого винтика или одноразового шприца. Ленин — Бухарин — Сталин — Жданов — Суслов — наиболее видные "коллективизаторы совести". Им померещилось, что в Марксовом коллективном стаде, обществе-фабрике, ленинско-сталинском обществе-казарме с карцерным ГУЛАГом и рабоче-крестьянской гауптвахтой можно и должно строить "рай земной", забыв о духе человеческом, о том, что сотворен человек из праха и в прахе Вечности дотла сгорают гордыня и прочие грехи и пороки его.

Коллективизация совести достаточно успешно шла через партизацию. Многомиллионной партии была предложена одна совесть, равно как и комсомолу. Если приходил новый "вождь", то все равно ее основные заповеди сохранялись в их девственной первозданности, хотя уже изрядно проституированной.

Брежнев был прав, когда говорил, что появилась новая общность людей — советский народ, то есть народ с коллективизированной совестью. Ибо большинству ничего не стоило аплодировать расстрелам, требовать смерти вчерашним закадычным друзьям и собутыльникам, травить Пастернака и Бродского, чьих книг оно и в глаза не видело, объявлять Солженицына "предателем", топтать Сахарова и творить прочие мерзости.

Совесть коллективизировалась в процессе неустанной и постоянной борьбы, которая и сформировала человека баррикадного типа. Борьбы с чем угодно, с кем угодно, за что угодно, но борьбы. С буржуазной идеологией и за высокий урожай, с пережитками прошлого и за коммунистический труд, с кибернетикой и генетикой, с узкими штанами и декадентской поэзией. И так до бесконечности.

Мы, реформаторы, видели эту твердыню. Преодолеть ее было невообразимо трудно. Даже самые мужественные из интеллигенции не верили, что сталинский строй можно сдвинуть с места. От подобных мыслей за версту несло маниловщиной. Впрочем, в известной мере так оно и было на практике. Почему? Да потому, что до сих пор больше всего мешаем Реформации мы сами, ибо сами во многом остаемся людьми старой Системы, старых привычек и представлений. А коль так, то в условиях одномыслия не было альтернативы, кроме маниловских бессмыслиц, утешительных и пустых. Постоянно хотели вырваться за какие-то пределы, но оставались на протоптанной дорожке страха. Так легче и безопаснее. Млели от розовой мечты о свободе, но, как кролики, безропотно шли в пасть удава, предвкушая при этом мазохистские страдания во имя народа. Лезли под пули на фронте, но падали в обморок от окрика властвующего хама.

Система засасывала всех, даже самых порядочных и честных. Интеллектуалы писали порой смелые строки, но оставались весьма податливыми к ласкам власти. По-советски грызлись между собой, по-советски доносили, изнемогали от мании особой значимости личного предназначения. Повторяю, все мы были советскими, других у ЦК КПСС и КГБ на учете не состояло.

Когда в 1978 году Брежнев объявил о создании Homo soveticus как нового явления в жизни человечества, люди похихикали и… забыли. На самом-то деле генсек был прав. К этому времени Homo soveticus был уже отучен от собственных мыслей, отлучен от самого себя, лишен частной жизни.

Как и другие аппаратчики, Горбачев и Ельцин карабкались с самого дна. Конечно, я включаю сюда и себя. Демонстрация знания своего места была для всех строго обязательна. На каждой карьерной ступеньке все номенклатурщики должны были хорошенько постучать хвостиком, демонстрируя лояльность и преданность. Искренность каждого стука оценивалась КГБ при очередном назначении, Оставалась только родная кухня, но и там свобода слова нередко давала сбои.

Повторяю, все мы, перестройщики, в той или иной мере были маниловыми, искренними и прекраснодушными. Еще боялись свободно говорить, самостоятельно принимать решения. В совершенстве владели искусством притворства. До истомы грезили о том, чтобы построить ажурный мост через речку, на нем лавочки для влюбленных, а по мосту торопятся наездники на восхитительных скакунах для прогулок на другом берегу. А там воздух любви, цветы на лугах да храм на холме.

Конечно, я преувеличиваю нашу глупость и наивность. Но нечто подобное из романтических грез подталкивало к мысли, что народы России готовы к сладкозвучной свободе. Увы, позднее оказалось, что переход к новому качеству жизни сопряжен с грязью, подлостью и унижениями. Ибо совесть была уже коллективизирована.

Говорят, что между маниловщиной и безответственностью нет особой разницы, когда этакие милые идеалисты попадают на решающие государственные посты. Но все-таки маниловы, а не унтерпришибеевы оказались в нашей стране людьми, обретшими власть во время Перестройки. Они просто не сразу поняли, что с ней делать. Семьдесят лет околоточные отшибали центры в мозгу, которые руководят принятием решений. А потому и появились попытки сооружать хитроумные аквариумы, чтобы оживить рыбок в горячей кастрюле с ухой, например, приладить демократию к советской системе.

Сталинская идея о винтиках была реализована безупречно. Стандартные винтики подходили и для ракет, и для унитазов, и для разгрома любых ревизионистов. Я и сам хорошо помню, как начальники — министры и первые секретари — охотно отзывались на любую просьбу "большого ЦК" выступить на любом собрании, но только просили сказать, кого разорвать в клочья. О каких-то там взглядах даже речь не шла. Российская правящая элита давно уже стала в массе своей безвзглядной.

Спросят: а возможно ли было все задуманное реализовать за тот короткий срок, который был отведен нам, реформаторам? Что-то, наверное, можно было, но далеко не все. Всякоё явление и действие можно более или менее точно оценить только в историческом контексте. Общество по многим вопросам было не готово к кардинальным переменам. Общество, в котором властвовала могущественная партия, насквозь пропитанная догмами, неизлечимр больная утопической идеологией.

Можно себе представить, с каким остервенением были бы отвергнуты аппаратом практические предложения, скажем, о фермерстве, рыночной экономике, частной собственности, будь они внесены в 1985–1987 годах. Степень догматической веры и властной самоуверенности была столь высока, что создавала удушливую атмосферу для любого нового дела. Поворотные решения требовали мужества, но и осторожности.

Теперь все смелые, а сколько их было тогда?

На этом вопросе я и хочу закончить свои размышления относительно замыслов, свершений и неудач Перестройки, прерванной военно-партийным мятежом 1991 года.

Великий вклад внесла Перестройка в оздоровление мировой обстановки. Сейчас на Западе некоторые политики хотят присвоить себе победу в "холодной войне". Странным в этом плане является утверждение бывшего президента США Буша о том, что именно США одержали такую победу. Кого же победили, хотелось бы уразуметь? Если собственную политику и свой военно-промышленный комплекс, то в этом контексте можно поразмышлять, припомнив разные аспекты событий времен ядерного противостояния. К тому же не следовало бы забывать, что первоначальные инициативы об окончании "холодной войны" исходили после 1985 года от Советского Союза, от Горбачева, который хорошо понимал, что непомерный груз гонки вооружений неизменно приведет мир к еще более острой форме ядерного противостояния.

Я помню первую встречу с Рейганом и Шульцем в Женеве. Американцы почти не скрывали, что не верят в крутые повороты в советской политике, более того, были уверены, что перед ними разыгрывается очередной спектакль. А Рейган вообще вел себя подчеркнуто холодно, он еще не отошел от своей формулы, что СССР — это "империя зла". Не буду рассказывать о деталях переговоров на этой и последующих встречах — они достаточно подробно описаны и в мемуарах Горбачева, и в обширной литературе, посвященной окончанию "холодной войны". Ограничусь лишь несколькими памятными событиями и случаями.

Михаил Сергеевич очень волновался перед пресс-конференцией в Женеве. Это и понятно. Первая встреча с американским президентом. Мировая печать гудела. Объективные репортажи перемежались с разными выдумками, предположениями. Фантазия лилась через край. Наша пресс-группа готовила варианты заявлений Горбачева. Однажды, уже за полночь, пошел в его резиденцию согласовать какие-то моменты. Он еще не спал, был в халате, сидел за столом и что-то писал. На следующий день, после замечаний Михаила Сергеевича по тексту, я вносил поправки, приложив бумагу к стене невзрачного коридорчика около сцены. Кажется, мелочь, но и деталь истории.

Надо отметить, что на том этапе далеко не все в нашей делегации поддерживали созидательное направление в переговорах, считали, что надо быть потверже, позубастее. Я видел, как все это начинало надоедать Горбачеву. Он ждал момента, чтобы поточнее обозначить, кто есть кто в делегации. Когда начали обсуждать конкретные вопросы двусторонних отношений, работники МИДа подняли тему об интересах "Аэрофлота". И тут Михаил Сергеевич, мягко говоря, рассердился. В жестком тоне он сказал: "Я приехал сюда представителем не "Аэрофлота", а государства".

Особенно памятной и психологически результативной была встреча в Рейкьявике. Там начал таять лед, там появились ростки взаимного доверия. Мы прибыли в Исландию на корабле, там и жили. В нашей делегации посмеивались над тем, что американцы, мистифицированные эффективностью советского шпионажа, привезли с собой какую-то металлическую кабину, в которой время от времени обсуждали свои "секреты".

В процессе переговоров Горбачев внес предложение о полном ядерном разоружении. Американцы отклонили его. Долго и нудно обсуждалась проблема СОИ, которую называли программой "звездных войн". Американцы не шли здесь ни на какие уступки, пообещав, правда, что в будущем данная программа станет общей с СССР. Американский президент говорил о том, что надо создать своеобразную оборонительную дугу США — СССР, которая служила бы гарантией от любой ядерной авантюры. Он связывал эту идею с опасностью мусульманского фундаментализма.

Оба лидера уделили проблеме разоружения много сил и внимания. Договорились даже о дополнительной встрече с глазу на глаз. Она продолжалась не менее двух часов. Обе делегации ждали в коридоре. Волновались. Все понимали, что за закрытыми дверьми решается проблема общечеловеческого масштаба. Наконец Горбачев и Рейган вышли в коридор с натянутыми улыбками. Михаил Сергеевич, проходя мимо меня, шепнул: "Ничего не вышло".

На всех встречах с американскими президентами с обеих сторон присутствовали военные. Нашу сторону представлял, как правило, маршал Ахромеев. С американской — в Рейкьявике был Пол Нитце. У всех гражданских участников переговоров вызывали улыбку ситуации, когда военные подстраховывали лидеров государств. Как только переговоры по каким-то конкретным вопросам разоружения заходили в тупик, Горбачев и Рейган приглашали военных и просили их "утрясти" разногласия. Как правило, военные возвращались через 20–30 минут и с гордым видом сообщали, что необходимые формулировки найдены.

Хочу добавить, что Рейган приехал в Рейкьявик совсем другим, чем в Женеву. Был оживлен, раскован, рассказывал анекдоты, все время улыбался. Держался более независимо от своих помощников, чем прежде. К Горбачеву демонстрировал дружелюбие. Поскольку я написал, будучи еще директором ИМЭМО, книгу "От Трумэна до Рейгана", достаточно критическую, мне было особенно интересно наблюдать за этим человеком. На моих глазах он быстро менялся, эволюция была потрясающей. На каждую новую встречу в верхах приезжал новый Рейган. Видно было, что он "зажегся" идеей кардинального поворота в советско-американских отношениях.

Другое впечатление оставил у меня Джордж Буш. Меня все время угнетала мысль, может быть, и несправедливая, что он неискренен, все время темнит. Видимо, сказывалась служба в разведке. Уже после августовского путча я летал, по поручению Михаила Сергеевича, на встречу с ним. Вручил ему письмо от Президента СССР. Моя задача сводилась к тому, чтобы внушить американцу: всплеск национализма на территории СССР может привести к хаосу, к непредсказуемым и опасным последствиям. Буш просил передать Горбачеву, что США выступают за целостность (кроме Прибалтики) нашей страны и не предпримут ничего, что могло бы повредить процессу демократизации. Честно говоря, композиция разговора со стороны американца строилась таким образом, что я не поверил ни одному его слову. С тем и вернулся в Москву. Подозрение оказалось справедливым. США и их союзники с лихорадочной поспешностью признавали независимость вновь образовавшихся государств.

Еще раньше подобные заверения Буш давал и Горбачеву во время переговоров на Мальте. Я присутствовал на них. Из-за разыгравшегося шторма все они проходили на нашем корабле "Максим Горький". Американский корабль бросало на волнах, как щепку. Американский президент был деловит и формален. У меня осталось впечатление, что он старательно лепил из себя искусственную фигуру истинного защитника национальных интересов США, хотя доказательств этого никто и не требовал — все было и так ясно. Но он почему-то полагал необходимым играть этот спектакль. Думаю, готовился к отходу от политики Рейгана.

Итак, на Мальте переговоры проходили на нашей территории, то есть на нашем корабле. Нечто подобное произошло и в Китае. Было это совпадением или нет, точно не скажу, но наш визит в Пекин совпал с известными событиями на площади Тяньаньмынь. Поэтому все переговоры и представительские мероприятия происходили в советском посольстве. Переговоры в Китае я считаю успешными. Во взаимных отношениях начался заметный поворот к лучшему, что имело долгосрочное стратегическое значение.

Очень интересной была встреча с Дэн Сяопином. Встретились мудрая старость и молодой задор. Дэн Сяопин держался подчеркнуто доброжелательно, но был немногословен, его высказывания еще подлежали расшифровке. Горбачев держался достойно, говорил подчеркнуто уважительно. Я внимательно наблюдал за тем, как ведет себя Дэн Сяопин. Пытался ответить, хотя бы себе, на вопрос, почему китайское руководство, имея маоцзэдуновскую закваску, сделало своим духовным наставником именно Дэна, человека, уже не имеющего реальной власти. Я и до сих пор не могу ответить на этот вопрос. Но одна мысль все-таки засела в голове. Дэн Сяопин — эволюционист, он сумел убедить руководство Китая, что постепенные преобразования — единственно верный путь развития. Характеризуя события в своей стране, он сказал как-то: "Социализм с китайской спецификой, но специфики больше…" Вот и вся программа.

Запомнилась реакция итальянцев на визит Горбачева. Это была демонстрация восхищения огромного накала, на который способны, я думаю, только итальянцы. Это было искреннее признание того, что именно наша страна освободила мир от страха перед ядерной катастрофой. Сотни тысяч улыбающихся и кричащих людей размахивали руками, над площадью гремело мощное "Горби!". В Риме особенно интересной была встреча с Папой. Умный, проницательный человек, он открыто и в ясных выражениях поддержал Перестройку, сказал, что теперь дорога ко всеобщему миру стала еще более широкой и обнадеживающей. Иногда говорил по-русски.

Помню, правда, и неприятное ощущение, когда перед закрывающимися железными воротами в резиденцию президента Италии меня чуть не задавила толпа. Наши и итальянские охранники оторвали меня от асфальта и протащили через ворота на руках.

Особо хочу сказать о Японии. Я там был 11 раз — два официальных визита и девять — лекции, конференции. И каждый раз эта страна не переставала удивлять меня. Одни камни, ни грамма природных ископаемых. Ничего! А живут по-людски. Отказались от милитаризма, начали работать. Твердо встали на путь демократии и рыночной экономики. Берут в мире все лучшее, глубоко убеждены, что толы") труд создает богатство и приносит славу народу.

Часто бывая в этой стране, я каждый раз пытаюсь убедить общественность, что оптимальный путь российско-японских отношений — это "третий путь". Что я имею в виду? Это не отчужденность от России из-за Курильских островов, не сведение взаимных отношений к этим островам, а всестороннее развитие двусторонних экономических связей, особенно в Дальневосточном регионе. Они должны быть настолько глубокими и обширными, что вопрос о четырех островах станет второстепенной проблемой. В то же время нам, в России, надо осознать, что выполнение взаимных соглашений, в том числе и по Курильским островам, является непреложным правилом жизни международного сообщества.

Странные мы все-таки люди. Отдали в результате ленинско-сталинской идиотской национальной политики Крым и другие российские области Украине, несколько русских областей — Казахстану, а вот из-за четырех мелких и чужих островов подняли невообразимый крик, как если бы речь идет о последнем кусочке российской земли.

Пришлось побывать и в ФРГ, причем не один раз. Запомнился любопытный разговор с канцлером ФРГ Колем. К нему послал меня Горбачев, чтобы обсудить вопрос о возможной координации усилий Запада в области экономического сотрудничества с Советским Союзом. Вынашивалась идея, в чем-то похожая на "план Маршалла". Беседа была продолжительной и многообещающей. У меня осталось убеждение, что Коль искренне заинтересован в сотрудничестве с зарождающимся демократическим режимом в СССР.

В конце разговора я на полном серьезе сказал канцлеру:

— Господин Коль, все это хорошо. И беседа у нас сегодня была конструктивной, но мне не дает покоя одно обстоятельство. Оно постоянно гложет меня. Это касается советско-германских отношений.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду то, что Германия до сих пор не заплатила репарации нашей стране.

— Какие репарации? Мы все заплатили.

— Нет, господин Коль. Немецкие политологи в прошлом веке сочинили теорию построения самого лучшего общества на Земле. Сами немцы почему-то не захотели строить свое счастье по Марксу и Энгельсу и подсунули эту программу нам. Россия клюнула на приманку, приняв социальную диверсию за добродетель. В результате мы обнищали и отстали.

Коль долго смеялся.

А вот нам не до смеха.

Не буду рассказывать о других встречах: во Франции, Японии, Финляндии. Все они были чрезвычайно важными и интересными, проходили в обстановке горбачевского триумфа. Не был я только на последней встрече в Вашингтоне. Горбачев позвонил мне и сказал: "Ты решай: сам поедешь или Примаков". Вопрос мне показался не очень корректным, и я ответил: "Конечно, Примаков".

Близко наблюдая Михаила Сергеевича на встречах с главами других государств, министрами иностранных дел — как за рубежом, так и дома, — должен сказать, что Горбачев показал себя настоящим государственным деятелем. У него были достойные оппоненты, прошедшие в политике огонь и воду, такие, как Миттеран, Тэтчер, Коль, Рейган, Шмидт, Гонсалес, Андреотти и многие другие. Десятки достойных лидеров побывали в Москве. Скрупулезная работа по разным направлениям велась и с лидерами Восточной Европы, опытными политиками: Ярузельским, Кадаром, Свободой, Живковым, Хоннекером, Чаушеску.

Как правило, с нами летали на важные встречи видные писатели, художники, журналисты. Вечерами, после переговоров и приемов, обязательно собирались вместе. Каждый делился своими впечатлениями. Нередко спорили. Горбачев вел себя по-товарищески, никакой чванливости. Раиса Горбачева была заботлива и внимательна. Если ее что-то беспокоило, она, бывало, обращалась ко мне и всегда в очень корректном тоне. Однажды звонит и говорит:

— Александр Николаевич, вчера по телевидению показали, как я поправляла чулок, когда шла по Кремлю. Нашли что показывать!

Я сказал, что это как раз хорошо. Первая леди в стране поправляет чулок. Прекрасно, нормальная женщина.

— Да? А мне показалось…

Другой случай.

— Александр Николаевич, а не кажется ли вам, что некоторые журналисты и писатели начинают фамильярничать с президентом, не понимая, что он все-таки президент?

— Что вы, Раиса Максимовна! Во-первых, какой-то вызывающей наглости я не видел. А во-вторых, интеллигенция — это особый мир. И чем проще и раскованнее они разговаривают с Михаилом Сергеевичем, тем ближе они к нему становятся. А что касается случающегося пижонства, то это от комплексов, свойственных интеллектуалам. Я рад, что у Михаила Сергеевича устанавливаются доверительные отношения с интеллигенцией.

Мне казалось, что она относилась к моим рассуждениям с пониманием.

Еще такой любопытный случай. Михаил Сергеевич решил баллотироваться на пост Президента России. Раиса Максимовна позвонила мне и попросила как-то повлиять на мужа, чтобы он не делал этого. Думаю, что Михаил Сергеевич не знает об этом звонке.

Наверное, и в области внешней политики что-то можно было сделать поточнее. Наверное. Но свершилось главное: страна наша перестала быть пугалом, центром мирового движения подрывного характера. Другой разговор, что не все в мире оказались готовыми к этому. Слишком много накопилось инерции, догматизма, простых и вульгарных решений, диктуемых примитивным мышлением времен "холодной войны".

Мне лично трудно удержаться от того, чтобы не выразить недоумения по поводу несколько странной и двусмысленной позиции Запада по отношению к реформам в Советском Союзе и России. На мой взгляд, наши намерения и действия не были всесторонне оценены политическими лидерами Запада. Упорное нежелание Запада идти на широкомасштабное сотрудничество отражало и отражает или близорукость, или непонимание того, что произошло и происходит в России. Пристанищем догм стала уже не Россия, а западные страны.

Печально и то, что престиж США в глазах наиболее демократической российской интеллигенции подорван фактическим равнодушием западного политического ареопага к демократическим преобразованиям в нашей стране. А реакционная оппозиция в России самым активным образом использует эту ситуацию в своей антиреформаторской деятельности. Если попытки отодвинуть Россию на восток продолжатся и дальше, а в связи с этим будет обустраиваться новый "занавес", отгораживающий Россию от Европы, то неизбежно начнется формирование нового варианта противостояния. Но на сей раз его истоки придется искать не в России.

Пишу об этом с горечью.

Я много лет занимался международной политикой — и в теоретическом, и в практическом плане. Обе мои диссертации — кандидатская и докторская — посвящены историографии внешней политики США, ее основным доктринам. Десять лет был послом в Канаде, затем директором Института мировой экономики и международных отношений. Возглавлял Комиссию ЦК КПСС по международным делам, объездил весь мир. Только Атлантический океан пересек более 60 раз. Написал и опубликовал десятки статей и книг о международных делах. Думаю, что у меня достаточно оснований, чтобы поделиться своими наблюдениями, равно как и заблуждениями. Особенно это касается проблематики, связанной с истоками, ходом и последствиями "холодной войны".