Глава вторая Коренное неустройство

Глава вторая

Коренное неустройство

После столкновений на советско-китайской границе в 1969 году пришлось мне побывать в поселке Славянка Хасанского района. Здесь три границы: советская, китайская и северокорейская.

Начался сезон срезки оленьих рогов. Бедную скотину запихивали в специальное приспособление, где нельзя было шевельнуться, привязывали голову к деревяшке и пилили рога — под самый корень. На месте среза сочилась, а иногда чуть фонтанировала кровь. Ее собирали в баночку, затем выливали в спирт. Считалось, что это и есть «нечто», что делает мужика сексоогненным. Заканчивалось мероприятие как всегда: все надирались красным спиртом до радужного изумления, густо клубился мат, мужики не могли двинуться не то что к какой-нибудь девахе, но и домой-то доползали с грехом пополам.

Здесь жили и столыпинские переселенцы. Один из них — древний старец — люто ненавидел советский режим, а особенно Хрущева за ликвидацию местных хуторов и деревенек.

— Царь — умница, денег не жалел, чтобы русская речь звучала на этих берегах, а этот недоумок… — И дед сразу же устанавливал грешно-матерную связь со всеми нынешними дураками начальниками.

— Ну а что вы помните о столыпинской реформе?

— Что помню? Да то, что умнее царя и Столыпина никого не было. И добрее и щедрее. Хорошо помню, при царе и в армии служил. Жили мы на Украине, земли мало, отец и решился на переселение. Приплыли сюда на пароходе из Одессы. Во Владивостоке встретил нас вице-губернатор.

— Пашите земли, сколько вспашете, скотины держите, сколько можете, леса рубите, сколько нужно, — говорил начальник. — Нам по сердцу богатый мужик; власти гарантируют закупку хлеба, мяса, рыбы, пушнины в любых количествах. О сбыте не думайте, рядом — Китай, Корея. Купцы все продадут. Накормили Европу, накормим и китайцев. Богатейте, меньше пьянствуйте, больше работайте, Богу молитесь!

Каждой семье переселенца бесплатно дали лошадь, корову, ружье, топоры, пилы и еще что-то. Налогов не брали, более того, несколько лет казна платила 10 рублей главе семьи, по 3 рубля — иждивенцам. А Россия — и при Горбачеве, и при Ельцине, и при Путине — все еще ищет аграрную программу. Вот она! Это и есть самая полновесная экономическая программа для любого правительства. Осуществи ее — и Сибирь с Дальним Востоком запоют новые песни. И поднимется Россия!

— Господи, — перекрестился дед. — Какое время было! На дворе четыре лошади, восемь коров, свиней штук двадцать, кур, гусей, уток — не считано. А какой дом отмахали! А сколько рыбы пересолили, перекоптили! Какие магазины во Владивостоке были! Вспомнить — как во сне…

Как во сне. Вот этот «сон» и не дает мне покоя. Обращаясь к событиям тех времен, я хочу понять, почему Россия, да что там лукавить, и народ России не захотели вырваться из тисков общины, которая веками держала крестьянина в неволе, формируя и соответствующую психологию.

Я не собираюсь писать историю столыпинских лет. Хочу лишь напомнить о тех проблемах, которые во весь рост стоят перед страной и на переломе столетий. Особенно — об аграрной проблеме.

Что же, собственно, хотел переделать Столыпин? Что же видел такое, что обрекало Россию на отсталость и гибелью грозило, о чем он предупреждал и предостерегал народы Российской империи? И почему, наконец, идея свободного хозяина так и не привилась на российской земле?

Начать с того, что Россию всегда тянуло к Западу. Но, сколько ни старались, все понапрасну. Из нищеты так и не выбрались, работать так и не научились, за что и платим непомерной трагедией народа. «Европеизация» всегда получалась какая-то безногая, молью траченная, «патриотами» заплеванная да ворьем нашпигованная. Россия в основном эпигонствовала, но в то же время многое переделывала на свой лад и, надо сказать, добивалась своего: кое-что проходило удачно, хотя и супротив здравого смысла, но зато по-русски, правда, за счет деспотических, произвольных действий. А нищету, лень и разгильдяйство мы любили и любим объяснять «таинственными», до сих пор «неразгаданными» особенностями русского характера, присущими исключительно возвышенной русской душе.

Возник даже особый вид политического куража: лень и пьянь да еще бессмысленная удаль — эго, мол, и есть то самое, что создает истинную Россию, ее особую стать, ее очарование, ее поэтическую ширь. А что касается нищеты и бесправия, так без этих мытарств не было бы и истинно русского человека. Он любит страдать и плакать о своей горькой судьбе, причем не между делом и не только после бутылки самогона, а в качестве основного и, надо сказать, любимого замятия.

«Вольница» гуляла по России, никак не желавшая возвыситься свободой. Почему? Да потому, что «вольница» всегда была уделом пьяниц и бездельников, устроила несколько смут и кровопролитий, с глубокого похмелья постоянно предавала Россию, играя с нечистой силой в «подкидного дурака», а потом, в октябре 1917 года, привела на российский трон откровенных уголовников.

Одним словом, не везет России с реформами. Точнее и тоньше всех высмеял наши реформы, начиная с петровских, Николай Васильевич Гоголь. Во 2-й части «Мертвых душ», которые превращены гением писателя из мертвых в «вечно живые», направил он незабвенного «вечно русского» — старого и нового — Павла Ивановича Чичикова к неистовому реформатору полковнику Кошкареву, истинному птенцу «гнезда Петрова», безгранично верившему в бюрократическое начало реформ.

«Вся деревня была вразброску: постройки, перестройки, кучи извести, кирпичу и бревен по всем улицам. Выстроены были какие-то домы, вроде присутственных мест. На одном было написано золотыми буквами: „Депо земледельческих орудий“; на другом: „Главная счетная экспедиция“; далее: „Комитет сельских дел“, „Школа нормального просвещенья поселян“. Словом, черт знает чего не было!»

Когда Чичиков объявил о своих надобностях в неких думах, полковник попросил его изложить просьбу письменно, поскольку «без бумажного производства» никак нельзя, а Чичикову поможет специально отряженный «комиссионер».

«Он ударил в звонок. Явился какой-то человек.

— Секретарь! Позвать ко мне комиссионера! — Предстал комиссионер, какой-то не то мужик, не то чиновник. — Вот он вас проводит <по> нужнейшим местам.»

Чичиков решился из любопытства пойти с комиссионером смотреть все эти самонужнейшие места. Контора подачи рапортов существовала только на вывеске, и двери были заперты. Правитель дел ее Хрулев был переведен во вновь образовавшийся комитет сельских построек. Место его заступил камердинер Березовский: но он тоже был куда-то откомандирован комиссией построения. Толкнулись они в департамент сельских дел — там переделка; разбудили какого-то пьяного, но не добились от него никакого толку. «У нас бестолковщина, — сказал наконец Чичикову комиссионер. — Барина за нос водят…» Далее Чичиков не хотел и смотреть, но, пришедши, рассказал полковнику, что так и так, что у него каша и никакого толку нельзя добиться, и комиссии подачи рапортов и вовсе нет.

Кошкареву «вследствие этого события пришла… счастливая мысль — устроить новую комиссию».

Выписал Гоголь и истинного реформатора — Константина Федоровича Костанжогло. Россиянина, но не русского. Ставшего русским. И вовсе не случайно дал Гоголь потному разумом и телом человеку нерусскую фамилию. Русский человек… он того, он в основном пьяный, а когда денег нет — просвещается.

У Костанжогло «избы все крепкие, улицы торные; стояла ли где телега — телега была крепкая и новешенькая; мужик попадался с каким-то умным выражением лица; рогатый скот на отбор; даже крестьянская свинья глядела дворянином». И еще: «Когда вокруг засуха, у него нет засухи; когда вокруг неурожай, у него нет неурожая».

Костанжогло говорит;

«Думают, как просветить мужика! Да ты сделай его прежде богатым да хорошим хозяином, а там он сам выучится».

Как сегодня пройти мимо этого мыслителя-провидца, если у него чуть не каждая сцена — это Россия сегодня. Ну, скажите мне, у кого из нынешних писателей можно найти столь глубокое и точное описание характера русского человека, его доброты и подлости, его таланта и тупости, его пьяной удали и беспросветной лени.

Ради великой идеи свободного творчества и свободного хозяина — будь то земля или лаборатория, завод или консерватория — и обратился я к мудрым суждениям Гоголя. Свободный хозяин — вот она, великая надежда России. Вонзись она в практику, Россия спасена, Россия возрождена.

Судя по делам Столыпина, он жизнь свою положил на то, чтобы русский мужик стал хозяином, чтобы и свинья «глядела дворянином». Ан нет. Убили. И Александра II убили за его отмену крепостничества. И Николая II закопали в болоте за «русское чудо» начала века.

Столыпин, возможно, первым в мировой истории понял, что основу политической стабильности и экономического процветания составляет средний класс, который только и может справиться с засильем чиновничества, заставив его служить человеку, а не исключительно собственному эгоизму. После смуты 1905–1907 годов и выборов в I Государственную думу Россия стала страной «правового самодержавия». Де-юре. Де-факто же она, наряду с США, стала наиболее демократической страной в мире.

А ведь история могла повернуться и по-другому. Окажись столыпинские реформы доведенными до конца, а правящий помещичий класс — поумнее и подальновиднее, именно Россия могла оказаться на стремнине демократического прогресса. В сущности, большевики из ленинско-сталинской когорты, равно как и сегодняшние думские большевики и аграрные бароны на местах, исполняли и исполняют ту же тормозящую роль, что и дворяне с помещиками до Февральской революции 1917 года. Объективно большевики сегодня, как и помещики в начале века, все делают для того, чтобы Россия и дальше оставалась отсталой страной.

Итак, 1903 год. Столыпин — губернатор Саратовской губернии. Уже тогда она именовалась «красной»: бунты, поджоги «дворянских гнезд», босяки на всех пристанях, толпы нищих. Здесь он еще сильнее убедился в необходимости срочного и коренного решения аграрной проблемы: она кричала, вопила и уже полыхала. «Общественное мнение» рукоплескало революционерам, особенно эсерам, убивавшим представителей власти. На рожон лезли все: эсеры — с наганами, большевики — с демагогическими программами, купцы и промышленники — с деньгами «на дело революции», интеллигенты — с желанием поскорее найти «пятый угол», помещики — с нафталинными проектами, крестьяне — с общинными утопиями и призывами к насильственному переделу земли, рабочие — с требованием все «отнять и поделить».

Крупный помещик Столыпин не разделял взглядов большинства помещиков, особенно мелкопоместных, с протянутой рукой шлявшихся по всем казенным присутствиям, выклянчивая дотации. Точь-в-точь как нынешние колхозно-совхозные вожаки, непревзойденные мастера траты дотационных денег на все, кроме дела. Лично я не устану утверждать, что, пока крестьянин не получит землю в личную собственность, Россия будет нищенствовать и клянчить подаяние у Запада.

Столыпин считал, что аграрная реформа должна стать рычагом подъема всего хозяйства страны. Для этого необходимо было разобщинить деревню, деколлективизировать ее, оперсоналить, начать переселение крестьян на хутора и отдать в частную собственность надельную землю (отруба). Снабдить крестьян сельхозорудиями, дать возможность получать посильный кредит.

Столыпин писал в отчете царю, что 1904 году «дал печальное доказательство какого-то коренного неустройства в крестьянской жизни». Обратите внимание на удивительно точное определение: коренное неустройство. Оно вполне подходит и к России всего XX века. По мнению Столыпина, главной причиной этого «неустройства» является засилье общинного землевладения.

Единоличная крестьянская собственность, по мнению Столыпина, не только приведет к подъему сельского хозяйства. Она послужит «залогом порядка, так как мелкий собственник представляет из себя ту ячейку, на которой покоится устойчивый порядок в государстве». Эту спасительную истину начисто выветрила советская власть. Ни Горбачев, ни Ельцин не смогли понять, что именно с этого самого массового предпринимательства и надо было начинать рыночные реформы. Горбачев понимал эту проблему, но боялся подступиться к ней. Ельцин не боялся, но так и не понял ее судьбоносное значение. Впрочем, подсказать им было, пожалуй, и некому: один окружил себя большевистскими занудами, другой — теннисными «мыслителями». А помощи попросить, интеллектуальной помощи гордыня не позволяла.

Столыпин говорил также, что «преобразованное по воле монарха отечество должно превратиться в государство правовое, так как, пока писаный закон не определит обязанностей и не оградит отдельных русских подданных, права эти и обязанности будут находиться в зависимости от толкования и воли отдельных лиц, то есть не будут прочно установлены».

С набросками этой программы Столыпин и был в июле 1906 года назначен председателем Совета министров. В полном виде правительственную программу премьер изложил в своем первом выступлении во II Думе 6 марта 1907 года. Он говорил депутатам:

«В странах с установившимся правительственным строем отдельные законоположения являются в общем укладе законодательства естественным отражением новой назревшей потребности и находят себе место в общей системе государственного распорядка… Не то, конечно, в стране, находящейся в периоде перестройки, а следовательно, брожения…»

Еще раз обратим внимание читателя на слово «перестройка» в этих столыпинских рассуждениях. Помещичья Россия и тогда не пошла за реформатором Столыпиным, и в 1985 году большевистская номенклатура уперлась рогами в землю — лишь бы не поддаться перестроечным нововведениям.

В России, по Столыпину, при выработке законопроектов надо думать прежде всего о том, чтобы они не отозвались губительным образом на благе страны. Все законодательные предположения должны быть подчинены единой идее, каковой является создание тех «материальных норм», в которые должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из реформ.

Программная речь Столыпина, выдержанная во властном, резком тоне, явно Провоцировала левых депутатов на ответные заявления в том же духе. Так и произошло.

И вновь основным пунктом расхождений стал аграрный вопрос. Левое и либеральное думское крыло требовали отчуждения помещичьих земель в той или иной форме. Правительство упрямилось. Выступая в Думе 10 мая 1907 года, Столыпин отверг и радикальный проект трудовиков, и компромиссный вариант кадетов, так как считал, что оба проекта ведут к «социальной революции». Перераспределение земель он допускал лишь путем скупки государством продаваемых помещиками земель и перепродажи их крестьянам.

Главным направлением аграрной политики, подчеркивал Столыпин еще и еще раз, должно быть освобождение крестьян от тисков общины и закрепление наделов в личной собственности. Осознавая сложность этой проблемы, он говорил о постепенности и осторожности в решении этого вопроса. Столыпин решительно отвергал национализацию земли, как подрывающую устои государственности, исторические и культурные традиции народа. В заключение своего выступления он произнес в адрес радикалов фразу, ставшую хрестоматийной: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия».

Нынешние противники реформ в России, критикуя демократов, часто ссылаются на эту крылатую фразу Столыпина, но по невежеству или умышленно умалчивают о контексте, в котором она была произнесена. А речь-то шла о введении частной собственности на землю, в которой Столыпин видел спасение России от революционного хаоса!

Выступая перед III Думой 16 ноября 1907 года, Столыпин вновь на первый план выдвинул аграрную реформу, фактически уже вступившую в фазу реализации. Но и на этот раз действия правительства вызвали резкую критику депутатов, обвинявших власть в государственном перевороте, в установлении режима восточной деспотии, полицейского произвола и насилия.

Так творилась новая история России. Господи! Какое же это было время! Лев Толстой порадовал мир «Хаджи-Муратом» — величайшим художественным шедевром. Бунин, Чехов, Блок, Куприн, Рахманинов, Скрябин, Стравинский, Станиславский, Качалов, Шаляпин, Серов, Репин, Суриков, Павлов, Вернадский, Мечников… Россия развивалась невиданными темпами, импортировала все меньше и меньше, экспортировала все больше и больше. Блестящие финансы, передовая наука. Философы публикуют «Вехи», новое слово в познании человека и его предназначении на этой Земле.

Кто мог подумать, что через 8 — 10 лет все пойдет прахом? Российское общество крайне легкомысленно отнеслось к предупреждениям Столыпина о смертельной опасности для России нового революционного бунта.

Поражаешься энергии и целеустремленности Столыпина. Актами от 12, 27 августа и 19 сентября 1906 года Крестьянскому банку передавались для продажи крестьянам участки казенной земли в Европейской России и Сибири. Затем указом от 5 октября отменялись некоторые существенные ограничения в правовом статусе крестьян. В частности, устранялись ограничения при поступлении на государственную службу и в учебные заведения; предоставлялось право свободного получения паспортов и выбора места жительства; снимались препятствия к уходу крестьян на заработки; отменялись пункты законодательства, запрещавшие семейные разделы; зажиточные крестьяне, купившие землю, могли участвовать в земских выборах по курии землевладельцев и т. д. В интересах крестьянства был обещан коренной пересмотр системы местного управления, самоуправления и суда. Без всякого преувеличения надо сказать, что Столыпин полностью избавил крестьянство от остатков крепостничества, завершив тем самым великую реформу Александра II.

Особую известность получил указ от 9 ноября 1906 года о праве выхода крестьян из общины и закреплении надельных земель в личной собственности. Такое решение означало коренную ломку крестьянского уклада жизни. Этот указ был издан под скромным названием «О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающихся крестьянского землевладения и землепользования». Первая статья указа устанавливала, что каждый домохозяин, владеющий землей на общинном праве, может потребовать передачи причитающейся ему части земли в личную собственность. Земля могла продаваться, покупаться и закладываться, правда, в ограниченных рамках.

Столыпин сделал аграрную реформу осью всей своей политики, рассчитанной на модернизацию социально-экономического и политического строя империи. Закон, принятый 14 июня 1910 года, подтверждал еще и еще раз, что крестьяне имеют право свободного выхода из общины, но теперь с автоматическим закреплением надела в личной собственности.

Но и эти меры еще не полностью решали проблемы переустройства деревни. Выход из общины, переход наделов в частную собственность не снимали всех неудобств раздробленности, чересполосицы, принудительного севооборота, совместного пользования угодьями, лугами, выпасами и прочего. Поэтому закон от 29 мая 1911 года переносил центр тяжести реформы на землеустройство. Право крестьянина, ставшего владельцем надела, свести все раздробленные участки в один, предусматривалось и ранее. Теперь же сам акт землеустройства считался основанием для признания надела личным владением. Основной упор был сделан на образование хуторских (с перенесением усадьбы на свой участок) и отрубных (с оставлением усадьбы в деревне) участковых хозяйств.

Крестьянский банк получил возможность не только содействовать крестьянам в приобретении земли, но и выдавать ссуды для организации хозяйства под залог надельных земель. Трудолюбивая часть крестьян охотно пользовалась дешевыми кредитами, быстро богатела, укрепляла свой правовой и общественный статус, более активно участвовала в органах земского самоуправления, что позволяло постепенно устранять наиболее архаичные функции общины.

В условиях малоземелья Столыпин двинул крестьянство на Восток, как говорили в старину, «встречь солнцу». Богатство России, о чем мечтал еще Ломоносов, динамично стало «прирастать Сибирью». Алтай, вся южная Сибирь, Приморье покрылись тысячами зажиточных сел и деревень. Столыпин делал все возможное, чтобы, говоря его словами, «дать крестьянину свободу трудиться, богатеть, избавить его от кабалы отживающего общинного строя».

Впервые за всю свою тысячелетнюю историю Россия быстро становилась процветающей страной. Адекватно времени, разумеется. Промышленное производство увеличилось почти в два раза. Снижался импорт, рос экспорт, финансы находились в отличном состоянии. Началось строительство метро. Везде и всюду открывались школы, гимназии, реальные и профессионально-технические училища. Страна была завалена продуктами питания, товарами потребления. Лучшие в Европе магазины были не в Париже и Лондоне, а в Петербурге и Москве. Невиданными в мировой практике темпами прокладывались железные дороги, велось жилищное и культурно-бытовое строительство.

Надо сказать, что сколько-нибудь существенно подорвать значение общины в деревне не удалось. И все же она треснула. В сельском хозяйстве происходили глубокие структурные сдвиги. Заметно выросли объемы сельскохозяйственного производства, его товарность, увеличились урожайность, использование машин, искусственных удобрений. Вдвое выросли крестьянские накопления в государственных сберегательных кассах, почти в десять раз увеличилось число разного рода кооперативов. Значительно повысилось число владельцев, участвовавших в кредитной кооперации, что позволило вложить в хозяйство дополнительные средства.

Экономический курс столыпинского кабинета обострил противоречия как между правительством и обществом, вернее — с частью его, так и внутри правящей элиты. Реализация этого курса не устраивала помещичьи круги, поскольку реформы непосредственно задевали их интересы. Леворадикальные силы видели, что реформы суживали возможности революционной перспективы. Либералов не устраивала попытка совместить представительный строй с самодержавием, что вело, по их мнению, к сужению завоеванных демократических свобод. Как и всегда в России, все куда-то торопились, не очень понимая, куда и зачем.

Упорную борьбу против выходцев из общины вели сами общинники. Крестьянская борьба против выделенцев проявлялась и в давлении на них со стороны сельских сходок, и в прямых нападениях на хутора, и в их поджогах. Как и сегодня. Колхозы яростно уничтожают фермеров.

Ведущую роль в торможении земельной реформы играли тогда патриархально-общинные взгляды на землю как «на дар Божий», как на общее достояние, которое нельзя «закрепощать». Идея всеобщего передела помещичьих и монастырских земель не покидала крестьян, подогреваемых левыми партиями, шансы которых в годы войны резко возросли. Именно община в 1917 году поглотила не только помещичьи усадьбы и земли, но и основную массу хуторов и отрубов. Сталин легко сделал общинников колхозниками, а миллионы богатеющих крестьян, в основном выделенцев из общин, направил в лагеря.

Опыт разработки и реализации столыпинских реформ показывает, что самодержавие постоянно запаздывало с преобразованиями. Каждый шаг вперед, как правило, был вынужденным, диктовался чрезвычайными обстоятельствами и страхом перед дестабилизацией режима. Когда же прямая угроза революции отступала, правящие круги стремились побыстрее свернуть реформы. Особенно активно выступали против реформ местные власти.

Столыпину не суждено было увидеть плоды своего великого труда. В конце августа — начале сентября 1911 года в Киеве состоялись торжества по случаю открытия памятника Александру II — тоже земельному реформатору. Приехал туда и царь с семьей и свитой. Развязка наступила неожиданно: 1 сентября в киевской опере в присутствии императора Столыпин был смертельно ранен провокатором Богровым и 5 сентября скончался. Был ли убийца революционером или агентом охранки, о чем до сих пор спорят исследователи, не столь важно: политически Столыпин стал жертвой и «правых», и «левых».

Убили великого сына России. Он сумел понять, в какую сторону должна двигаться страна. Его, как и любого реформатора на Руси, ненавидели, ибо он замахнулся на интересы умирающих экономических и политических сил. В 1915 году, в разгар Первой мировой войны, крестьянская реформа был приостановлена. Община устояла в борьбе с частной собственностью. Временное правительство под натиском люмпенской демагогии снесло памятник Столыпину в Киеве, чем как бы поставило крест на его великих реформах.

В этом очерке о Столыпине нет открытий. Факты известны. Я хотел лишь подчеркнуть, что Россия имела практический шанс уберечься от разрушительной смуты октября 1917 года, закрепиться на пути правового и богатого государства. Столыпин страстно этого хотел и видел реальные пути преобразования страны.

Но закостенелость самого строя, убогость дворянского мышления, патриархальная твердолобость общинного крестьянства, демагогическая сердобольность интеллигенции, никогда не умевшей заглянуть за горизонт, — все это, вместе взятое, и определило неудачу столыпинских реформ и, как следствие, привело к войне, революции и контрреволюции, к государственному террору, разрушивших Россию.

Конечно, шанс повторить столыпинский поворот история дала и Горбачеву, и Ельцину. Но они не смогли преодолеть самих себя и цепкую хватку прошлого. Не хватило здравого радикализма, таланта управления эволюционным процессом. Если Горбачев еще тяготел к эволюционизму, хотя и постоянно опаздывал со своими решениями, что порождало ощущение эклектики в реформах, то Ельцин предпочитал революционные решения. Они выглядели привлекательно, но оказались бессмысленными. Шанс повернуть Россию к труду и частной собственности есть и у Путина.

Итак, Столыпин оставил нам много незавершенных дел. Правда, не по своей вине. Эта незавершенность во многом и определила катастрофический ход дальнейших событий в России. Как я уже писал, Петр Аркадьевич больше всего боялся войны и революции. Но традиционное российское сознание да еще неискоренимое стремление к нескончаемой драке привели и к войне, и к Февральской революции, и к последующей контрреволюции в октябре 1917 года.

Однако оценки этих событий по своему качественному срезу не укладываются в один ряд. Если Первая мировая война и большевистский контрреволюционный мятеж определили трагический характер развития России на все XX столетие, то Февральская революция была попыткой изменить самодержавную парадигму развития России и поставить ее на рельсы демократии. Этой революции Столыпин тоже не хотел, но предвидел ее неизбежность, если задуманные им реформы будут загублены.

Истоки, характер и последствия Февральской демократической революции еще долго будут проверять нас на способность учиться, отличать проницательность от авантюризма, государственную ответственность от ложной претенциозности, реальный успех от пьянящего головокружения, истинное мужество от показной бравады, неброскую взвешенность от сверкающих, но пустых импровизаций.

Нас и сегодня продолжает жестоко преследовать нетерпимость, погубившая февральские завоевания. Она же да еще некомпетентность, разгильдяйство и леность погубят нас, если вовремя не проснемся, не спохватимся, не начнем осмысленно работать и не придем к общенациональному согласию на основе свободы личности и построения гражданского общества.

За четыре года до февральских событий было отпраздновано 300-летие династии Романовых. Империя и трон казались могучими и незыблемыми, но вскорости здание самодержавия рухнуло в одночасье. Нечто похожее произошло и в 80-х годах, но теперь потерпело крах большевистское самодержавие.

Ошарашенные современники Февраля не могли понять, что стряслось. Но звучное, завораживающее слово «свобода» затмевало все остальное. Попытки реалистического анализа случившегося и его возможных последствий, призывы к разуму, осторожности, взвешенности объявлялись трусостью и предательством. Все говорили без умолку, и никто не хотел слушать. Столица заболела восторгом от Лозунга «Долой самодержавие!».

У всех революций и контрреволюций немало схожих черт, но каждая из них неповторима, имеет свою судьбу, свои последствия и уроки, свои взлеты и падения, свою гордость и свой стыд. У любой претензии на историческую правду, за которой стоят конкретные интересы, всегда много противников, исказителей, недоброжелателей, если хотите, завистников. Одних она не устраивает экономически, других — мировоззренчески, для третьих служит всего лишь средством спекулятивного самоутверждения.

Так было и с Февральской революцией, которую растоптали октябрьские контрреволюционеры. Исторические события 1985–1991 годов возродили исключительный шанс укоренить Перестройку в контексте общего демократического движения. Возвращение к идеологии демократической республики Февраля давало возможность значительно укрепить нравственные основы реформаторства. Но Перестройка не выдержала проверку Февральской революцией, не смогла вовремя опереться на ее идеи и ценности.

Конечно, крупный общественно-политический маневр нельзя было совершить в самые первые годы Перестройки, поскольку во властных структурах продолжал господствовать политический и экономический обскурантизм. Да и реформаторы еще не были готовы к крутому повороту. Когда в СССР утвердилась президентская власть, появилась полная возможность перейти с октябрьской на февральскую почву. Но этого не случилось.

Понятно, что Февральская революция случилась не враз. Строй мучительно распадался. Дворянство вырождалось. Поднимающиеся промышленники не знали удержу в жадности, демонстрируя историческую безответственность. Попытки Столыпина, как я уже писал, изменить вектор движения не были доведены до конца. Да и сам Столыпин со своими реформами как бы выскочил из времени.

Страна была унижена поражением в русско-японской войне и позорными провалами — в Первой мировой. Бездарное ведение войны оскорбляло достоинство народа. Высшая власть была пронизана коррупцией. Самодержавие боялось всех, металось из стороны в сторону.

Все ждали бури и получили ее.

Я не хочу останавливаться на хронологии событий, хотя многие из них весьма поучительны и весьма актуальны. Революция была бескровной, император отрекся от престола добровольно, продемонстрировав свое безволие. Царское правительство пало от первого толчка. Власть перешла к Временному правительству. Предполагалось созвать Учредительное собрание, которое бы и определило будущее России.

Подлинного характера событий не дано было понять и политическим лидерам России того времени. Для большинства интеллигенции, умеренных демократов революция стала полнейшей неожиданностью. Многие мечтали лишь о такой революции, которая, поколебав устои царизма, привела бы к созданию конституционной монархии. Ждали демократических свобод за счет ограничения власти царя, но не полного краха самодержавия. Сам лозунг «Долой самодержавие!» для многих политических партий был лишь бойким лозунгом, а не практической задачей дня.

Меньше всего ожидали революционных действий с таким исходом политические лидеры в эмиграции, в первую очередь социалисты. Революция оказалась внезапностью даже для крайних радикалов и авантюристов от революции из ленинского крыла. Выступая перед швейцарской молодежью, Ленин сказал, что он и другие «старики», пожалуй, не доживут до революции, он выразил сомнение в правдивости информации из России.

Но и тем левым политическим деятелям, которые своими глазами видели вздымающиеся волны протеста, все это казалось случайной вспышкой, обретенной на провал. Перед Февралем для обсуждения быстро меняющейся ситуации неоднократно собирались представители левых партий и групп. Когда на этих собраниях говорили о революции, то одни полагали, что ее приход надо ждать лет 30, другие — 50.

Доминировало представление, что Россия еще спит, что волнения еще не затронули глубин народной жизни и реальных интересов масс. С точки зрения марксистской догматики подобные рассуждения были правильными, поскольку исходили из ложного представления, что революцию совершают якобы массы, а не кучки безответственных авантюристов. И в России народные массы были ни при чем, все решалось в Петрограде.

Деятели либерального, буржуазно-демократического толка и парламентской ориентации не решались воспользоваться событиями, чтобы добиться радикальных политических реформ, и тем более не решались взять власть в свои руки.

Лично я убежден, что как раз беспомощность демократов и удобряла почву для диктатуры, создавала условия захвата власти или генералами, или какой-то радикальной политической группой. Активно формировалось и распространялось мнение, что без установления диктатуры неизбежна анархия. Действия и крайне левых, и крайне правых были направлены главным образом на то, чтобы, пользуясь недовольством масс и неорганизованностью демократии, в максимально короткие сроки захватить власть и установить «надлежащий порядок».

На знаменах Февральской революции были начертаны требования: свергнуть самодержавие, выйти из войны, решить аграрный вопрос, обеспечить политические свободы и демократическое устройство общества, улучшить экономическое положение народных масс.

Конечно, исторические аналогии весьма условны, но порой бывают и полезными. Я не один раз писал о том, что в известном смысле на Перестройку легли и те задачи, которые не успела решить Февральская революция. Но до сих пор земельная реформа не проведена, подлинно демократическое устройство и гражданские свободы где-то застряли, экономическое положение масс опустилось до нищеты. Такова цена искусственного торможения естественного хода истории.

Встает мучительный вопрос, не менее актуальный и сегодня. Почему же всего через несколько месяцев, уже осенью 1917 года, демократия, рожденная Февральской революцией, была сметена контрреволюционным переворотом? Считаю, что подобное искривление жизнедеятельности российского общества, будучи неестественным, существенно сказалось и на всех последующих событиях истории, вплоть до сегодняшних дней.

А в то время люди, обессиленные войной, гибелью кормильцев, нищетой, ожесточались, нравственно дичали, становились все более безразличными к чужому горю и чужой боли. Оставалась только надежда на чудо. И здесь лежит разгадка восприимчивости к разрушительной идеологии революционаризма, в том числе и большевистской идеологии насилия. Разрушь — и наступит радостное упоение местью. Отними — и насытишься справедливостью. Убей — и тебя наполнит чувство силы и превосходства над другими.

Бывают в истории ситуации, когда и демократия становится в известном смысле великой ложью, как и другие общественно-политические концепции. Я имею в виду ее толпозависимость. Большевики блестяще пользовались психологией охлократии, рабски восторженной и беспощадной толпы — как при захвате власти, так и после. Озверевшие нелюди сдирали кожу с пленных, убивали отцов и братьев в гражданскую войну, зорко сторожили Иванденисовичей на гулаговских вышках, травили непокорных газами, дробили черепа, топили в прорубях священников. Нет на земле такой антихристианской мерзости, которую бы ни вытворяла толпа, воодушевленная ненавистью.

Любая революция — прямое следствие дефицита ответственности и знаний; она — результат тщеславия и невежества. Никакие ссылки на благородные душевные порывы не в состоянии оправдать насилие и человеческие жертвы ради призрачных целей. Революция — истерика, бессилие перед давящим ходом событий. Акт отчаяния, безумная попытка с ходу преодолеть то, что требует десятилетий напряженных усилий всего общества. Тяга к революции — плод больного мессианского сознания и нездоровой психики.

Миф, будто революцию вершат чистые, благородные умы, светлые души, люди, озабоченные исключительно счастьем человечества, не только лжив, он толкает на преступления. Ничто не поднимает со дна общества, из тихих социальных заводей столько всякой дряни, гнуснейших человеческих отбросов, как революции, гражданские войны и национальные конфликты.

И не только потому, что они до основания и с особой безжалостностью перепахивают устоявшиеся жизненные структуры. Но и потому, что в обстановке тотального переворота привычных устоев, когда события опережают способность людей разобраться в них и принять разумные решения, — в этих условиях уголовщине, как никогда, легко, удобно и выгодно рядиться в личину героев. Вчера — боевик, налетчик, бандит и мошенник, дешевое «мясо» на службе у политических демагогов. А завтра, глядишь, погарцевав в зареве пожарищ, поласкав свои звериные инстинкты, оказался в рядах «борцов за счастье человечества»…

Вспомним, как Иван Бунин цитирует сказанное ему однажды орловским мужиком: «Мы, батюшка, не можем себе воли давать… Я хорош, добер, пока мне воли не дашь. А то я первым разбойником, первым грабителем, первым вором, первым пьяницей окажусь…» Бунин назвал эту психологию первой страницей нашей истории.

Конечно, в революциях участвуют и альтруисты, и романтики, и просто порядочные люди. Их немало. Побеждающая революция обладает особым магнетизмом. А в победившей столкновение идеализма с уголовщиной становится неизбежным. Какие тут шансы у идеализма, насколько он, хотя бы психологически, готов к этой неминуемой схватке? А она неминуема: сосуществовать, ужиться рядом невозможно, отказаться добровольно от одержанной победы — тоже.

Всего этого Россия хлебнула вдоволь — и в 1905–1907 годах, и в феврале 1917 года. Некогда было подумать, все взвесить, притушить эмоции и обратиться к разуму. Железный каток событий без разбора подавлял все на своем пути.

Но если в период, рожденный Февралем, подобная практика необузданной дикости была антиподом целей и надежд революции, которая не сумела справиться с бунтарской психологией толпы, то октябрьская контрреволюция сделала психологию ненависти, мести и разрушения источником и опорой своей власти.

В условиях России, в которой всегда правили люди, а не законы, особое значение приобретает право. Правовое общество предполагает, что в обществе утверждается безусловное верховенство закона, основанное на свободах и правах человека. Ключевым элементом является создание действенной и независимой судебной системы, способной противостоять чиновничьей власти на всех уровнях и принимающей окончательные правосудные решения на основании закона.

Почему я повторяю эти, казалось бы, достаточно известные истины? Прежде всего потому, что они крайне актуальны для нынешней России в качестве практических проблем жизни. Их обязана была решить Февральская революция. В этом состояло ее историческое предназначение. Реши она эти проблемы хотя бы частично, Россия сегодня была бы другой страной. Но лидеры Февраля всего этого не ведали, не знали, а если и знали, то не сумели подчинить этим основополагающим принципам свою практическую деятельность.

Сумасбродность Февральской революции нашла свое основное выражение в митинговой демократии, очень часто перераставшей в горлопанство. Митинговали все и по самым различным поводам. Разные комитеты и советы иной раз заседали круглые сутки, без заранее выработанных повесток, обсуждая самые разные вопросы. Царила бестолковость и демагогия. Брали верх самые горластые.

Митинги втягивали в обсуждение важных политических вопросов людей, которые не были готовы даже к поверхностному пониманию политических, социальных, экономических проблем. Однако резолюции, чаще всего крикливые и лишенные здравого смысла, оказывали свое влияние и на позиции партий, и на деятельность правительства. В такой ситуации популистская политика с ее крайним упрощением в оценках и решениях находила широкий отклик.

В конечном счете митинги и собрания становились важным орудием манипулирования сознанием масс в групповых интересах, действенным средством давления на структуры Временного правительства. В итоге крайне незначительная часть населения во многом определяла политику, а в конечном счете — и судьбу страны.

Правомерен вопрос: насколько эти митинги, собрания выражали настроения масс? История показывает — Февральская революция тому яркий пример, — что и революцию, и противостоящую ей контрреволюцию в конечном счете осуществляет в основном безответственное политизированное меньшинство при пассивной позиции или полной апатии основных масс населения. В результате, однако, именно «безмолвствующее большинство» больше всего и страдает от действий политизированного меньшинства. Сама техника бесконечных митингов, простые и доступные массам лозунги, в основном разрушительного характера, вели, по свидетельству современников, к вульгаризации и без того достаточно примитивного сознания.

Никто не учил людей думать, но все учили ненавидеть.

Дьяволизация противника, манипулирование образом врага были характерны для всех политических партий того времени, особенно для левоэкстремистских — большевиков, эсеров, анархистов. Митинговая демократия несла в себе бациллы саморазложения, укрепляла идеологию нетерпимости. Революцию шаг за шагом заменяли бунт и анархия. Страна медленно вползала в хаос безвластия. Борьба с самодержавием обернулась борьбой с народом и разрушением самих основ человеческого общежития. Законов, защищающих новую Россию, так и не появилось.

Февральская революция не только не укрепила политический центр, но и размыла его, подорвав тем самым основы стабильности. В России так и не нашлось силы, опирающейся на здравый смысл и способной противостоять как самодержавной реставрации, так и вульгарной политике революционаризма. Все это создавало благодатные условия для перерождения демократии в анархию.

Обществу не удалось разумно воспользоваться свободой. Застилала глаза самонадеянность, мешало высокомерное отношение к практическим повседневным делам. Именно тогда получила распространение практика «революционной целесообразности», которая была поставлена выше закона, что неизбежно вело к гибели демократии, готовило почву для большевистского экстремизма.

Демократические силы не стали тем стержнем, вокруг которого объединилось бы все жизнеспособное в обществе, все здоровое и разумное. Вера в возможность построить более свободную, счастливую Россию на пути демократии быстро испарялась. В этой ситуации любая группа решительных заговорщиков получала преимущество перед любыми демократическими объединениями.

Когда я пишу строки об обстановке тех дней, то ловлю себя на мысли, что они являются как бы слепком дней сегодняшних. Уж очень все похоже. Но в том и печаль, что пишу о событиях, которые были тогда, перед октябрьским переворотом, а не сегодня. Хотел бы надеяться, что повторяющаяся логика событий и ошибок не приведет к тем же результатам. Если не мы сами, то, может быть, История сжалится над Россией.

Что еще важно подчеркнуть?

Бескровная, ненасильственная смена государственной власти в значительной мере исключала возможность гражданской войны со всеми ее последствиями. Открывались заманчивые перспективы согласованных действий всех общественных сил. Утверждалось, что Февральская революция была революцией практически всех классов и общественных групп. Но эти рассуждения были вызваны скорее революционной эйфорией, чем отражали реальные интересы тех социальных слоев общества, которые определяли пульс жизни. Общественного согласия так и не удалось достигнуть.

Летом 1917 года разброд среди партий Центра привел к расколу их рядов. В одних случаях это находило выражение в формировании отдельных фракций со своим руководством, в других — в разделении партий на самостоятельные организации. Этот разброд в Центре привел к усилению крайних флангов, что, в свою очередь, углубляло поляризацию общества. Дело дошло до прямой пробы сил в июльские дни — во время корниловского похода на Петроград. Правительство Керенского настолько ослабло и растерялось, что пошло на единые действия с большевиками против генерала. Это было грубейшей ошибкой правящей тогда группировки.

Разрушительные тенденции революции брали верх над созидательными. Силовое решение рисовалось в наиболее предпочтительных красках. Слабость Временного правительства, его некомпетентность и, как результат, резкое ухудшение экономического положения в стране, ожесточенная политическая борьба порождали усталость, цинизм, неверие, а это намного облегчало подготовку к любому перевороту.

В результате к осени 1917 года власть оказалась под холодным дождем октября, затоптана в грязь осенней распутицы. Так случилось, что она, эта власть, не была нужна никому, кто был способен употребить ее хотя бы не во зло. Ни купечеству, ни заводчикам, ни усталым и обедневшим дворянам, ни равнодушному обывателю. Лишь интеллигенция продолжала восторгаться переменами, пела гимны свободе, но не более того.

И мало кто понимал, что безвластие правительства Керенского удесятеряло жажду власти у радикалов, у тех, кого нельзя было допускать к ней ни в коем случае. Все происходило второпях и делалось впопыхах. Никто не предостерег общество, что верх в подобных случаях берут правые или левые авантюристы, начиненные динамитом радикально-популистской фразеологии. И не столь важно, правые они или левые, а существенно то, что это авантюристы, исторические временщики, носители маргинального люмпенского сознания. Политические перекати-поле, гонимые переменчивыми социальными ветрами.

К власти пришли радикальные сторонники «социалистического эксперимента»: большевики, меньшевики и социал-революционеры. Страна покатилась под откос с еще большей скоростью. За поражением Февральской революции — вся последующая жизнь страны, ее кровь, нищета, социальные конвульсии, гражданский раскол: