Колыбельная по-польски (святочный рассказ)

Колыбельная по-польски (святочный рассказ)

В эмигрантских семьях первого поколения дети обычно знают родной язык. Уровень владения зависит от образования и настойчивости родителей, но безусловно одно – дети понимают родителей. Исключение – американские польские семьи. Обычная картина: мать, разговаривающая со своим ребенком на неродном английском.

Есть у меня ученица-полька, занимается на скрипочке и фортепиано, кроме того, что сама девочка приятная, общение с ее мамой доставляет мне особое удовольствие – мы говорим по-польски (когда я была школьницей, наша семья несколько лет жила в Польше, поэтому язык у меня без акцента, хотя многое стала уже забывать). К тому же пани Ванда родом из тех мест, где жила я, так что мы с ней, можно сказать, земляки. У нее четверо детей, все католики, все играют на музыкальных инструментах, всем дается серьезное образование, но по-польски понимает только старшая двадцатипятилетняя дочь, младшие же даже не разрешали родителям разговаривать с ними на польском в присутствии одноклассников или знакомых.

Конечно, я поинтересовалась у Ванды – почему так? Почему именно поляки?! И это при том, что они так берегут религию, семейный уклад, кухню, что угодно, но не язык? Оказывается, давно еще, когда была мощная волна эмиграции из Польши, оттуда семьями ехали гурале (жители гор) – без английского, без образования, у многих дети не ходили в школу, некоторые не знали своей письменности. И появилась популярная серия анекдотов вроде наших про чукчу – тот же типаж, те же ситуации, только не чукча, а поляк. Могу лишь догадываться, как поколение поляков справилось с этим, но визгу и слез в семьях было много, и многие родители выбрали именно этот путь – не травмировать своих детей напоминанием о происхождении.

Для меня это было невероятным открытием, и я стала потихоньку разговаривать на уроках о Польше, тем более именно на уроках музыки это делать легко, потому что не каждая нация оставила такой же заметный след в музыке.

Мы говорили о Шопене, о Пендерецком, об Огиньском, о том, что польские народные танцы мазурка и полонез стали классическими жанрами, хотя тысячи разных народов пляшут себе веками свои местные танцы, но никто о них знать не знает и знать не будет.

Мы говорили о Копернике, о Мицкевиче, и, чтобы девочка не сомневалась, что всех их я не выдумываю, желая потрясти ее воображение, я задавала на дом покопаться в Интернете и рассказать немножко о ком-нибудь из них.

Я рассказывала, что когда-то Польша была сильнейшей европейской империей, и до сих пор в песне поется «Раскинулась от моря и до моря» (от Балтики до Черного), и, конечно, о красавицах польках, и что долгое время в Европе само слово «полька» уже предполагало красивую женщину с особым шармом…

И вот однажды семья Виктории была приглашена в гости на Рождество на большую польскую вечеринку. Программа была разослана заранее, детям предложили исполнить какой-нибудь номер, хозяева готовили подарки. Я задала Виктории самую известную польскую рождественскую коленду «Lulajze, Jezuniu». Не знаю, какой аналог привести для сравнения, пожалуй, подобного у нас нет. Это культовая песня, без нее Рождество в Польше не наступит. Во времена моего детства в «советской» Польше все католическое, не в силах уничтожить совсем, убирали подальше с официальных глаз, может, поэтому, попранная национальная независимость прочно ассоциировалось с теснимой верой. И в канун Рождества отовсюду, со всех телеканалов, звучали рождественские коленды, чаще без слов, в инструментальном исполнении. К колендам вообще у поляков отношение трепетное, но даже среди многих любимых эта – особенная. Она, как Рождественская звезда, соседствуя с миллионами похожих звезд, всегда – единственная.

Эта коленда – колыбельная, которая поется не только новорожденному младенцу, но и самой Деве Марии. В то же время каждый наполняет ее чем-то очень личным: мать поет своему рожденному ребенку, девочка – еще не рожденному; старики, с нежностью – своему прошлому, а Польша (Польша моего детства) – той ушедшей в небытие идеализируемой великой стране, которая осталась только в воспоминаниях, книгах и музыке. Это ласковая колыбельная всему светлому и нежному, что спрятано в бесхитростной надежде, это колыбельная-утешение, что все у нас – еще будет.

Итак, мы готовили «Lulajze, Jezuniu» и с музыкой еще как-то справлялись, а вот с текстом было туго. Я просила Ванду, чтобы они поучили слова. «Она не хочет», – расстраивалась Ванда.

Тогда она придумала способ: когда они гуляли с собакой, а дорожка узкая, мать шла сзади и пела первый куплет, много раз, по кругу. «Мне очень обидно, – жаловалась Ванда на дочь, – она отмахивается, зажимает уши, кричит: „Перестань!“ – а я иду, ком в горле, и упорно пою, и так мне горько, что ничего польского не останется у детей. Когда Виктория отпирается совсем агрессивно, я прикрываюсь: „Пани Лада велела“, – она замолкает, но все равно сердится».

Так мы и учили коленду, хотя девочка сразу заявила, что петь это она не будет ни за что, только играть. «Ну хорошо, – соглашалась я, – не надо петь. Но выучи просто для меня, а то я спать спокойно не могу – как это польская девочка и не знает „Lulajze, Jezuniu“?» Она смеялась и ничего, с английским акцентом, вспоминая начала фраз только после подсказки, пела.

К Рождеству мы были готовы – играли блестяще, в характере, пели через пень-колоду, но этого и не требовалось. Они уехали, а я стала ждать их триумфального возвращения и творческого отчета. Но рассказ Ванды превзошел все мои ожидания…

А было так – огромный, пышно украшенный дом, традиционно наряженная елка, старинный вертеп, стол ломился от блюд польской рождественской кухни. Дети тут же удрали на свой этаж и играли-общались на своем английском, а солидные взрослые разговаривали в гостиной на родном, польском.

И подошел момент праздничного концерта, составленного из детских номеров. Принесли старинный сундук с подарками, гости расположились – женщины на диванах, мужчины с фото– и видеокамерами – стоя за женщинами, мужчины постарше – на стульях. Дети рассыпались на полу. Представление разыгрывалось перед сверкающей елкой.

Когда еще не стихла суета с приготовлениями-рассадками, выяснилось, что синтезатора, который специально заказывали для выступления Виктории, – нет!

– Досадная нестыковка, – всплеснула руками хозяйка, – мы были уверены, что инструмент будет!

Виктория расстроилась, мама еще больше. Хозяйка, пытаясь сгладить огорчение, щебетала и уговаривала исполнить что-нибудь с ходу – ну стишок рассказать, или сплясать что-нибудь, или дудочку или скрипочку у других деток попросить и сыграть на скрипочке, ты же играешь на скрипочке, да? Но это расстроило Викторию еще больше – кому хочется играть на чужой скрипочке незнамо что, когда ты долго готовился совсем к другому?

А когда начали выступать дети – рассказывать стихи, петь песни (американские, естественно), показывать фокусы, и их фотографировали, осыпали восторгами и кричали «Браво! Браво!» и «Талантливо! Талантливо!», и гордые родители раскланивались, как именинники, а хозяйка доставала из волшебного сундука какой-нибудь подарок и вручала сияющему ребенку, и аплодисменты, аплодисменты, аплодисменты, Виктория совсем скисла – мы ведь могли и на скрипочке эту вещь выучить, но кто знал?!

Дети, кто мог, – отвыступали, кто не мог – покривлялись, хозяйка стала завершать концерт, благодарить и приглашать к чаю, и тут Виктория резко встает и объявляет:

– Я еще буду выступать!

– Ой, ну умничка, молодец, давай!

Lulajze, Jezuniu, moja perelko,

Lulaj ulubione me piescidelko…

Взрослые застыли. Голос девочки дрожал, и гости стали подпевать, а, когда Виктория остановилась, они продолжали петь.

Дети сидели на ковре и смотрели на взрослых – на поющих на непонятном языке родителей, поющих незнакомых людей, видящих друг друга впервые, но непостижимым образом в одно мгновение объединеных завораживающей мелодией. И было очевидно, что гости, еще пару минут назад прыгавшие вокруг детей и разыгрывающие для них весь этот вечер, вдруг ушли далеко-далеко, непонятно куда, и не вернутся, пока не закончится эта странная музыка, и бесполезно капризничать или плакать, поэтому лучше сейчас – молчать и не двигаться, не мешать и ждать, когда они вернутся.

Стихла коленда, очнулись взрослые, сгребли все оставшиеся подарки и вручили счастливой Виктории. Дети тут же шумной толпой навалились на нее, прыгая и канюча, и живая куча-мала перетекла в соседнюю комнату, в надежде выцыганить себе какую-нибудь малость с барского плеча.

Как только дети ушли, взрослые обернулись к Ванде с одним на всех вопросом:

– Как?! Как вы это сделали?!

– Это не я, – ответила Ванда, – это учительница музыки.

– Но тогда как она это сделала? (Ведь это старая истина: ни брат, ни сват, ни бабушки-дедушки не могут заставить детей говорить на польском.) Сколько ей лет? Как это у нее получается? Откуда она?

– Она русская, – улыбнулась Ванда, предвкушая реакцию гостей (русских, за глаза называя оккупантами, поляки традиционно не любили).

Оторопевшие во второй раз гости просили передавать свои восхищения учительнице, что Ванда и сделала, и мы наперебой болтали с ней, с удовольствием перебирая события того вечера по нескольку раз. Виктория не отставала и тоже рассказывала о своем выступлении, сердясь на маму, что та говорит вперед нее. Самое большое впечатление на девочку произвели поющие родители и сундук с подарками, за секунду перешедший в ее полное владение.

Теперь мы каждый год в декабре разучиваем новые коленды – одну наизусть, а в качестве чтения с листа у нас есть сборник польских коленд, мы открываем его и играем подряд в четыре руки. А Ванда сидит в кресле у камина, закутавшись в шаль, и читает свою книгу.