1975–1976

1975–1976

…все во сне дрогнуло, как от землетрясения. Огромные тучи качнулись вниз почти до земли. Теплый осенний дождь превратился в потоп.

Ричард Бротиган. Осадочное сомбреро

В то лето, когда мне уже исполнилось пятнадцать, у нас на ранчо появились новые люди, один интересней другого. Приехали даже настоящие кинозвезды. Кое-кто из них — например, всегда элегантный Питер Фонда — тоже купил дом в долине. Питер появился с новой женой — бывшей женой Тома Макгуэйна, Бекки. Том Макгуэйн приехал тоже с новой женой, великолепной Марго Киддер. Из всех женщин, виденных мной в то лето, Марго была самая удивительная. А отец обожал Бекки и обсуждать перемены в ее и Тома семейной жизни отказывался наотрез.

— Если бы я следил за любовными похождениями своих друзей, мне ни на что больше времени бы не хватило, — сказал он однажды, когда я снова пристала с расспросами. К любви отец относился с редким фатализмом.

Марго все обожали. Со мной она заговорила лишь раз, но мне нравилось даже просто смотреть на нее. Марго никогда не мыла посуду, не умела готовить и не умела молчать. Она была не жена писателя.

Наркотики валялись у всех, но мне строго-настрого было запрещено их касаться. Отец у меня никогда не баловался ни травкой, ни кокаином. Он только пил, а иногда, чтобы уснуть, принимал валиум. Пить в их кругу считалось обычным делом, и я тоже пила вместе со взрослыми, но мне наливали полглотка. Исключением стал один случай на вечеринке у наших соседей, когда все страшно развеселились, а я полюбопытствовала, с чего бы это. Оказалось, из-за кислоты. Мне тоже захотелось попробовать, и нашелся добрый человек, который решил меня угостить. Но об этом тут же узнал хозяин вечеринки, и кислоты я не получила.

К концу лета родители решили, что я останусь в Монтане на весь учебный год. Терри де ла Вальден съездила со мной в школу и в магазин за одеждой. Едва они с мужем приехали к нам в гости, она сразу взяла хозяйство в свои руки. По вечерам мы с ней вместе перемывали горы посуды, и она рассказывала смешные истории из своего детства. После их отъезда я долго скучала.

К счастью, вскоре вместо них приехал поэт Тони Дингман. При нем жизнь на ранчо стала спокойной, как никогда. Он не ворчал на меня, если я без конца крутила Боба Марли, и оказался одним из немногих людей, кто мог долго выносить общество отца. Рядом с Тони я чувствовала себя как за каменной стеной. Он отвозил меня в школу и, чтобы решить эту проблему раз и навсегда, убедил отца купить подержанный автомобиль, который за цвет и размеры отец окрестил «Белым акром».

Если отец напивался, Тони следил, чтобы тот ничего не натворил. И так же, как и отец, любил разыгрывать меня. Я целыми днями была в школе, так что времени на подготовку им хватало. В том году розыгрыши вообще вошли в моду среди отцовских друзей. Однажды, когда к нам приехал Джим Гаррисон, ночевавший обычно у нас в гостевой комнате, все отправились на обед к ближайшим соседям, к Хьортсбергам, и, зная, что Джим устал и хочет вернуться пораньше, чтобы сразу лечь спать, отец незаметно сбегал домой и подсунул ему в постель «друга». Голову «друга» он соорудил из кокосового ореха, остальное из подушек. Отец пришел в дикий восторг, когда Джим вернулся. Из вежливости тот промолчал и не стал спрашивать, кто ночует на его месте. В конце концов отец сжалился, все рассказал, и бедный Джим наконец ушел спать. Впрочем, он отомстил через пару дней, намазав сливочным маслом дверную ручку отцовской спальни. Отец был пьян и никак не мог ее повернуть, так что пришлось ему брести в кухню, мыть руки и открывать дверь полотенцем.

Однажды, вернувшись из школы, я удивилась очень даже неприятно, увидев одни только крошки от шоколадного печенья, которое я испекла сама. Дня через два оказалось, что печенье припрятано у меня по всей комнате. Я находила его в туфлях, под подушкой, в ящиках письменного стола.

А в другой вечер розыгрыш закончился настоящим побоищем, когда все они принялись швырять друг в друга едой. На следующее утро я проснулась от шума садовой поливалки. Высунувшись из окна, я увидела, что поливает она наш ковер из гостиной, разложенный на траве, и он, когда высох, опять стал почти как новый. Стены в кухне и потолок в гостиной были заляпаны так, что пришлось перекрашивать. Стены красил Тони, не закрасил только полоску, где отец отмечал мой рост, — полоска, как была, так и осталась желтой.

В конце концов уехали и эти гости. По-моему, отец тогда вздохнул с облегчением Стало холодно, скоро должен был пойти снег. Хорошее это было время — время, когда отец был спокоен. Мы ходили обедать ко всем соседям по очереди, ездили в кино в Бозмен. Днем отец работал у себя в кабинете, потом проверял почту, потом становился возле почтового ящика и ждал, когда на старой дороге появится громыхающий школьный автобус.

В автобусе я почти никогда ни с кем не разговаривала. Один из водителей у нас был огромный, высокий фермер, подрабатывавший так в зимнее время. Обычно я, несмотря на ухабы и тряску, прислонившись к окну, старалась поспать.

Я сказала отцу, что не принято, чтобы отец встречал из школы почти взрослую дочь, хотя понимала, что пусть немного, но тем не менее ему обидно. Старшая школа в Ливингстоне мне нравилась. Иногда отец интересовался, что мы проходим. Когда я показала список современной литературы, он удивился: «Не думал, что Хаксли современный писатель». А когда пожаловалась на то, что хочешь не хочешь придется дочитывать фолкнеровского «Медведя», который тогда казался мне скучным, огорчился и сказал, что не знает, зачем давать этот рассказ подросткам, и взамен предложил почитать «Когда я умирала». Отец любил Фолкнера и хотел, чтобы я сама взялась за него в свое время.

Вскоре совсем похолодало и выпал снег.

В канун Хэллоуина отец решил уехать из Монтаны. Почему, я так и не узнала. Рухнул еще один мой мирок. Причин, казалось бы, не было. В дневнике, который отец вел с января по ноябрь 1973 года, есть запись о том, что он хочет провести в Монтане всю зиму: «Мы с Ианте съездили в город и накупили луковиц. Хотим посадить нарциссы». Однако несколькими днями раньше он делает такую запись: «Сжег в камине все телефоны. Горели ярким пламенем».

С телефонами у отца отношения были сложные. Он сам придумал и сделал себе выключатели на телефонные аппараты, чтобы их отключать, когда о таком еще слыхом не слыхивали. Он же первый среди знакомых завел себе автоответчик Все телефоны были на длинных шнурах. И отец, держа сзади аппарат двумя пальцами, расхаживал по дому, болтал и смеялся. Живя врозь, мы говорили с ним по телефону часто и много. Его номер я научилась набирать раньше, чем освоила велосипед. Обычно звонила я, тут же клала трубку, а он перезванивал. Он любил болтать со мной и рассказывать мне забавные истории. Однажды он позвонил и сквозь смех сообщил, что только что звонил приятелю рассказать анекдот, а когда закончил, вдруг незнакомый голос ему говорит: «Понятия не имею, черт побери, кто вы такой, но анекдот отличный».

Ночью, когда он жег телефоны, я крепко спала. Проснувшись, я еще в спальне учуяла запах газа. По той особенной тишине, которая стояла в доме, я поняла, что отец с друзьями снова пили всю ночь и теперь все спят. Я решила сама позвонить в газовую компанию сказать про запах и не смогла найти телефон. Я обыскала весь дом. Кроме стаканов с остатками виски с водой, я ничего не нашла. Даже пьяный, отец не унес бы к себе, в свой бывший сарай, все аппараты. Я начала искать заново. И в конце концов заметила в камине остатки проводков. Я села на корточки, разворошила серебристый пепел и достала оттуда странные обрывки. У меня опустились руки. Отец телефоны сжег. От наших нежно-голубых аппаратов остались лишь куски проводков. Я поднялась, распахнула окна, чтобы выветрить запах, надела пальто, потому что утро было холодное, и пошла ждать на улице, пока кто-нибудь не проснется.

Дамы в «Маунтин-Белл» не слишком обрадовались заявке.

— Они спросили, куда я дел старые аппараты. Не мог же я им сказать, что сжег их, правда? — сказал отец.

Он попытался уговорить Тони Дингмана, чтобы тот позвонил в телефонную компанию. Тони над ним только посмеялся. Так что поехал отец в «Маунтин-Белл» сам и сам купил два новых аппарата. Пришла женщина, убиравшая дом, навела порядок. Телефоны были точь-в-точь как старые, и будто бы ничего не случилось.

После смерти отца мне достались все его телефоны. Черные, синие, белые. Жаль, что не сохранилось самого старого, который на конверте пластинки. На том аппарате отец и сделал свой первый, почти не заметный выключатель. Пластинка, выпущенная фирмой «Харвест Рекордз», называлась «Слушая Ричарда Бротигана». Для нее я, тогда восьми лет, вместе с его знаменитыми друзьями, по настоянию отца прочла «Стихи о любви» из «Катастрофы в шахте Спрингхилл».

Он заплатил мне одиннадцать долларов, которые все, до последнего цента я истратила на «Крекеры Джекс» и комиксы «Арчи».

На той фотографии, снятой в квартире на Гири-стрит, отец стоит собираясь говорить в трубку. На другой стороне была фотография тогдашней отцовской подружки, Валери, — будто она, глядя в потолок, ждет этого звонка. По-моему, Валери была похожа на мою мать. У обеих были прекрасные длинные темные волосы.

Черным шрифтом на конверте была напечатана краткая биография отца, которая заканчивалась фразой: «Номер его телефона 567-3389». Отцу потом столько звонили, что номер пришлось сменить. Для него это стало полной неожиданностью. Наверняка, когда печатали текст, ему в голову не пришло, будто кто-то решит им воспользоваться. После этих звонков, а через несколько месяцев и после случая с книгой, пришедшей по почте, куда кто-то, выпотрошив страницы, положил экскременты, у отца исчезли всяческие иллюзии относительно его славы.

Так, полосами, шла наша жизнь, переходя от мрачного отчаяния к мечтам о весне и нарциссах. Мы с отцом были связаны прочной нитью, жили почти одной жизнью, с разницей только в том, что надежд у меня было больше, потому я и не покончила с собой, как он. Отец, как и в книгах, так и в реальности, обладал способностью ощущать протяженность времени. Удивительной, едва ли не буддистской способностью прочувствовать каждую секунду. Потому, когда он был рядом, у меня все ладилось, без него нападала тоска. Любила я его так сильно, что порой это чувство становилось невыносимым. Много лет я не понимала, почему он решил уехать зимой из Монтаны. Теперь, прочитав его записи и дневники, где, впрочем, о нем самом говорится лишь вскользь и намеком, я вижу, что он тогда отчаянно пытался найти новый стимул жить. Роман «Уиллард и его кегельбанные призы» вышел в твердом переплете, хорошо продавался, однако рецензия на него, появившаяся в «Субботнем обозрении», была разгромная. Критик писал: «Это самая худшая книга 1975 года». Сама я прочла «Уилларда» только в последнем классе. До того отец мне читать роман запретил, то есть унес в свою спальню или в кабинет, в одну из тех двух комнат, куда я почти не входила.

— Вот исполнится восемнадцать, тогда и прочтешь.

Последняя запись в его дневнике была сделана через шесть дней, после того как он уехал, оставив меня на попечение Лекси:

«Пытаюсь разобраться со своим дерьмом здесь, в Сан-Франциско, в смысле со своей жизнью, то есть с тем, что от нее осталось.

Очень теплый, хороший день».

К счастью, тогда, осенью 1975 года, накануне его отъезда в Сан-Франциско к нам пришли Лекси и ее сестра Дин и предложили мне до конца учебного года пожить у них. Я училась уже в одиннадцатом классе, мама как раз только что перебралась из Калифорнии на Гавайи, и я понятия не имела, куда деваться. Я устала, мне ничего не хотелось. Кроме того, я надеялась, вдруг отец передумает и вернется. Отлучаться с ранчо — правда, ненадолго, по делам в Сан-Франциско или на охоту, — ему случалось и раньше, но он всегда возвращался.

Отец открыл для меня кредитный счет в магазине «Сакс и Фрайер», где продавались книги и фотоаппараты, который принадлежал его другу Джону Фрайеру, а также в парочке магазинов одежды. Открыл в банке банковский счет и пообещал ежемесячно переводить на него деньги.

Подробности переезда стерлись из памяти. Помню, что с собой я взяла один чемодан и кошку по имени Миттенз, пригретую, несмотря на протесты отца. Согласился он, когда я сказала, что в дом мы ее возьмем только на зиму и что без нас она пропадет. Остальные мои вещи, так же как и воспоминания о самом отъезде, навсегда остались на ранчо.

Зато я хорошо запомнила один день, примерно через месяц после моего переезда, — холодный, искристый от снега, выпавшего накануне толстым, футовым слоем. Я должна была перевести лошадь в конюшню к Дин. Конюшня стояла недалеко от их дома, на другом берегу ручья, рядом с пастбищем, куда начиная с весны выгоняли пастись лошадей.

Без отца в доме на ранчо было пусто и одиноко. Когда мы вышли, Лекси застегнула на мне мой потрепанный комбинезон, натянула поглубже огромную вязаную шапку, подтянула шарф и велела садиться в седло. Ей, конечно, хотелось меня сопровождать, но она сдержалась. Тоном, не допускавшим никаких возражений, Лекси сказала:

— Дин ждет нас к обеду. Так что не останавливайся: рысью, шагом, рысью, шагом, и к полудню доберетесь. Если нет, то поеду обратно вас искать.

Примерно на полпути моя лошадь поскользнулась, и я, почти беззвучно, свалилась в снег. Снег оказался мягкий, будто перина, и я лежала и смотрела в безупречную синеву неба Монтаны. Лошадь постояла рядом, наклонила голову, посмотрела своими темными глазами и осторожно коснулась меня мягкими, теплыми губами. Я встала, снова села в седло, и мы поехали дальше.

С отцом я увиделась только на Рождество, на обратном пути с Гавайев, куда я ездила навестить мать, сестер и брата. В Сан-Франциско я прожила неделю — у меня случился бронхит, и нужно было сначала выздороветь. К врачу мы шли пешком от новой квартиры отца возле Койт-Тауэр в другой конец Колумбии, и, когда он не стал дожидаться, пока тот скажет, что со мной, я поняла, насколько отец не в себе. Денег он выдал мне либо на такси, либо на лекарство, так что пришлось выбирать, то ли брать такси, то ли покупать лекарство и, шатаясь от слабости, с температурой 102[33] отправляться домой пешком. В конце концов я купила антибиотик, выписанный врачом, и вернулась домой пешком, слишком слабая, слишком уставшая, даже чтобы заплакать. Мне было пятнадцать лет, но я казалась себе старой-престарой старухой, жить которой осталось недолго.

Я спросила у него, как мне быть дальше, и отец сказал, что я могу поехать с ним в Японию и закончить этот учебный год там, а могу вернуться к матери на Гавайи. Ни то ни другое мне не понравилось. Отец в то время, только что разбежавшийся с очередной подружкой, в ожидании визы пил без просыпу.

Я жила в Сан-Франциско, пока не поправилась и не улетела в Монтану; денег отец давал мне достаточно, и я заказывала обеды на дом и кое-как справлялась. Помощи я у него попросила только раз, когда подошло время писать работу по биологии. Он обошелся со мной внимательно, проследил, чтобы у меня было все необходимое, и без разговоров уступил кабинет и печатную машинку. Для меня, подростка, получить такое разрешение, иметь право брать его личные вещи было очень важно. Я обрадовалась и, несмотря на болезнь, подолгу просиживала в кабинете. Да, мой отец изменился, зато я могла попадать в тот волшебный мир, где он оставался таким, как прежде.

Отец улетел в Японию и в Монтану вернулся только через семь месяцев. Я жила у Лекси и Дин. Они собирали меня по кусочкам, и так деликатно, что я этого даже не замечала.