1975

1975

9 января

Проносятся дни и ничего утешительного не приносят. Высоцкий: «Еще ты будешь грустить — играешь такую роль…»[177] А игра не приносит мне радости, не успеваю я поиграть.

В театре дела хреновые. Спектакль не приняли, и в который раз сегодня будет смотреть его соединенное начальство. Высоцкий мотается туда-сюда самолетами, «Стрелой». Успевает еще записаться на студии хроники и т. д. Сумасшедший человек.

13 января. Ленинград

И опять, и опять отель. Ехали с Высоцким. А ему нравится моя глава «Ларионыч»[178], и он говорит, что Шацкая не права. Но я-то знаю, что она права.

Мне Минская студия предлагает заманчивую историю, совместно с болгарами. Роль очень хорошая, бумбарашевая. Апрель-май, Болгария безвыездно. Высоцкий говорит: «Нечего думать, соглашайся… Что театр… тебе в этом сезоне… ни черта…»

20 января

Повесился Шпаликов[179]. Отчего?

Высоцкий уезжает во Францию. Для чего? Чтобы видеть и работать. Это хорошо. В поезде он сказал мне, что страдает безвременьем: «Я ничего не успеваю. Я пять месяцев ничего не писал». Я обрадовался странным образом: не один я ничего не делаю.

Даже этот гигант работоспособности — тоже бездельник. Это плохо. Но дурака утешает, что не он один.

22 января

Высоцкий с Мариной были у Демичева[180]. Имели очень приятную беседу. Будет пластинка. Речь была и о театре. О Кузькине. Если Вовка не врет, Демичев спросил:

— А кто играет Кузькина? Золотухин? Это хороший актер.

6 февраля

Сегодня «жаркий» день в театре — съемочный. Палят страшные лампы, снимают шефа для заграницы, для, быть может, наших гастролей… Полнометражный фильм о Любимове. Мастер репетирует «Мастера и Маргариту». У меня роль Бездомного, с Высоцким на пару, и она мне не нравится. Вся съемочная компания возглавляется Руфкой Яковлевой[181].

28 февраля

Приехал из Парижа Хейфиц. Встречался с Высоцким. Володя нелояльно повел себя: был на вручении премии Синявскому. Там же был Солженицын и другие высланные лица. Би-би-си передало: «Известный артист Театра на Таганке…» и пр. Звонили Дупаку, укоряли его за воспитание труппы… А тут еще дворничиха театра устроила у себя на дому выставку абстракционистов, левых художников… Иностранные корреспонденты толпятся… Скандал. Не дают Дупаку житья.

28 мая

Видел Высоцкого. Живут они с Мариной у Ивана Дыховичного. Квартиру, ту, что он получает, надо заново переделывать, ломать стенку, перестилать полы и т. д.

31 мая

Опять вчера говорил со мной Эфрос[182].

4 июня я выйду на сцену в роли Пети Трофимова. Высоцкий тоже, очевидно, поднимется на подмостки Лопахиным. Что это будет?! Я не готов к репетиции. Я еще в Кузькине. Но Эфрос резонно: «Ну что Кузькин? Кузькин. сделан. Надо делать это».

10 сентября

Высоцкий. Сколько нелепостей, глупостей. Сколько раз при мне его отпевали, хоронили всякими способами, отправляли черт знает в какие заграницы… За два часа до встречи в Риге с Высоцким, на съемках у Митты, мне сообщили достоверно, что он подавился рыбной костью. Воистину — язык человеческий без костей. Я-то тихо радуюсь и надеюсь: долгую жизнь проживет Владимир…

Я не пишу о партнерах по театру. Театр есть театр, он диктует особое отношение к партнеру. Если в кино чаще всего теза: детей не крестить, то в театре — как раз наоборот: крестить, иногда в буквальном смысле. Но не могу пропустить такой факт, касающийся партнерства: Эфрос ставит «Вишневый сад», Высоцкий назначен одним из исполнителей Лопахина, я — одним из исполнителей Трофимова. В работу, по стечению обстоятельств, мы входим позднее и по отдельности репетируем слабее, чем наши товарищи, исполнители этих ролей. Но стоит нам сойтись вместе, происходит нечто. На сцене начинается жизнь, наши партнерские взаимопривычки, текст, написанный Чеховым, получается рожденным только что, становится легко и просто. Это заметил посторонний, не знающий нас человек — Эфрос. Он ставит нас с другими исполнителями, так сказать, рознит — не выходит. Все вроде то же, а не то. Да и мы-то осознали это потом, когда Эфрос недоуменно это сообщил. «Играйте-ка, — говорит, — вы, ребятки, вместе. Вы вдвоем гораздо сильнее, чем каждый сам по себе в другой компании…»

12 сентября

Высоцкий:

— Что же будет, когда Золотухин заговорит?[183] Он такой умный, блин, станет. Он все время читает и мрачно улыбается… Он обязательно заговорит, но не иначе, как на английском или древнееврейском. А первую фразу произнесет (рупь за сто): «Ну что, мать вашу растак?!»

10 ноября

Сегодня бесполезный день у Митты[184]. Володька окончательно приведен им в раздражительное состояние, ничего тот объяснить ему не может, не знает он: какой он, кто такой арап? чего играть? грусть, тоску, отчаяние? Ни метра не сняли.

27 ноября

Мучился усталостью на съемке. Никакой радости. Митта с Вовкой не могут работать, идет ругань и взаимораздражаемость. Я не могу быть союзником ни того, ни другого. Когда режиссер недоволен, мне стыдно отстаивать свою позицию словами. Ввязался я в это дело напрасно: хотел товарищу помочь. Ролью совсем не занимаюсь, она неинтересна для меня, значит, будет неинтересна и для зрителя. Хотя роль одна из лучших в этом сценарии. Но нет радости от общения с Митгой. И вообще, от игры нет радости: слишком много забот за спиной и дел, груз суеты и жизни убил радость творчества, радость сиюминутного бытия.

12 декабря

Любимов предлагает мне играть Гамлета. Говорили весь перерыв. Я сказал, что слышал, будто это предложено Бортнику.

— Да… У него есть богатство. Но он оказался таким трусом. Он меня не понял. Я ведь все равно введу на Гамлета и на Галилея. Ну, Галилея ты не можешь играть… в силу физических данных. На Филатова надо спектакль переделывать во многом. У него много желчи, таков склад ума, я с уважением к нему отношусь, но спектакль тогда надо переставлять. Ты, мне кажется, ближе к данному рещёнию. Я не знал, что ты, оказывается, даже занимался этой ролью… Я тебе помогу… С господином Высоцким я работать больше не могу. Он хамит походя и не замечает… Уезжает в марте во Францию. Ездит на дорогих машинах, зарабатывает бещёные деньги — и я не против… на здоровье… но не надо гадить в то гнездо, которое тебя сделало… Что же это такое?!

— Мы потеряем его, когда будет найден другой исполнитель. Заменить, может быть, и следует, но, думаю, не по-хозяйски было бы его терять совсем.

— Да он уже потерян для театра давно. Ведь в «Гамлете» я выстроил ему каждую фразу, сколько мне это мук и крови стоило, ведь артисты забывают… Я Демидовой трясучку головы ставил, всё до интонации… А она заявляет, что какую-то старушку увидела — и осенило ее. Чего она брещёт? Ну да не в этом дело.

— Я видел один из последних спектаклей «Гамлета». Это стало сильнее, неузнаваемо. Сначала я не был поклонником его исполнения, теперь это очень сильно. И спектакль во всем механизме стал отлажен и прекрасен.

— Нет, я тебя не тороплю. Ты подумай.

— А чего мне думать? Отказываться? Для меня, для актера любого на земле, попробовать Гамлета — великая честь и счастье. Но для того, чтобы я приступил к работе, мне нужен приказ, официальное назначение. Потом, если у меня не будет получаться, вы можете отменить этот приказ, и в данном случае я не хочу, чтоб мы тут играли друг перед другом, но чтоб это не носило такой самодеятельный оттенок. Официальное, производственное назначение, а там уж видно будет… Помните, как сказал Наполеон, а Ленин любил цитировать: сперва надо ввязаться в крупное сражение, а там уж видно будет.

На том и порешили. Ну вот, теперь надо думать, что делать. С Володей, с этикой-эстетикой я разделаюсь. Боязнь эстетики — удел слабых — так, кажется, у Достоевского. Надо найти форму физическую.

14 декабря

Вывесили приказ о назначении меня на роль Гамлета. Труппа не прореагировала. Косые видел взгляды, зависть. Никто не поздравил, не выразил благожелательства… так, чушь какая-то. А я нервничаю. Но засучим рукава, поплюем в ладошки — и с Богом.

27 декабря

У Митты снимаюсь без радости. И эта еще Марина[185] такое письмо написала: «Кроме наплевательского отношения к картине, мы от вас ничего не видели». От Сашки этот ветер дует, что ли? Он головастик, всё от ума, от знаний, а не от полета.