Книга вторая Возвращение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Книга вторая

Возвращение

Когда из Вэй я возвратился в Лу,

музыка была исправлена:

все оды, гимны и хвалебные песни

обрели свои места.

Конфуций

Идет ветер к югу, и переходит к северу,

кружится, кружится на ходу своем,

и возвращается ветер на круги свои.

Екклесиаст 1:6

I

Чувства Ли, связанные с возникшим у него ощущением возвращения, были двойственны. С одной стороны, в его жизнь возвращался ее тайный смысл, давно уже ставший частью его внутреннего мира, и его попытка отстраниться от своего Предназначения, вопреки его ожиданиям, не принесла ему ни радости, ни душевного покоя. С другой стороны, он понимал, что там, где царят Предназначения, нет и не может быть никаких заслуг и рангов, там есть только Исполнители, и им, Исполнителям, некому перепоручить даже самую грязную работу. Поэтому, разобравшись в истинной сути перемен в своей жизни и приняв эту суть без ропота, Ли не стал делать никаких встречных движений. Он спокойно ждал и, зная повадки Хранителей его Судьбы, чувствовал, что долго ждать ему не придется.

Как бы ни хотелось Ли ничем не выделяться во внешнем мире, исполняя завет Рахмы «быть как все», у него это не получилось. «Все» стремились подняться хоть на миллиметр выше ближнего, ухватить кусок побольше, оттолкнуть плечом соседа; чтобы половчее все это проделать, они пытались «вступить в партию» — стать «членом», или пойти в стукачи. Эта «инициатива», как с удивлением установил Ли, очень ценилась даже в таком удаленном от внешней и внутренней политики месте, как одно из десятка отделений института, проектирующего электростанции. Недаром, когда «великий европеец» Конрад Аденауэр с европейской издевочкой сказал Аджубею: «Да вы — политик!», «всесоюзный зять» бодро отрапортовал: «У нас все — политики, господин канцлер!».

Все эти телодвижения были, естественно, совершенно неприемлемыми для Ли, и его отстраненность от таких нечистых забот уже сама по себе делала его «не таким, как все», и, понимая это, Ли стремился к тому, чтобы его непоколебимые принципы в глазах «всех» выглядели как лень, врожденная безынициативность, или, наконец, просто чудачество. Охрану своего тайного внутреннего мира он не ослаблял.

Однако, как ни странно, но то ли эти необычные для «советского молодого человека» качества в сочетании с довольно высоким профессиональным уровнем, то ли просто промысел Хранителей его Судьбы дали совершенно противоположный эффект: «беспартийный» и аполитичный во всеобщем представлении Ли, и двух лет не проработавший в «отделении», начальственным перстом был переставлен на несколько ступеней выше и в свои тридцать три года стал руководителем «коллектива» человек в пятьдесят, которому было поручено проектирование и курирование строительства одного из сложнейших в то время, принципиально новых энергетических объектов. Так Ли оказался в элитной тридцатке «отделения», ведущей свое заведение к «светлому будущему», заняв место, путь к которому в этой консервативной, как диккенсовский лондонский суд, организации занимал обычно одно-два десятилетия.

Как ни странно, «высокое» назначение Ли особого внимания в заведении не привлекло: то ли карьерная часть коллектива четко себе представляла, что «кадрово-ущербный», в связи с подъемом новой волны административного антисемитизма, Ли просто сразу достиг своего «потолка» и более ни для кого иерархической опасности не представляет, то ли люди скрепя сердце признали его профессиональное превосходство, то ли Хранители его Судьбы приняли на себя заботы о его адаптации на новом месте.

Кстати, и в самом способе возвышения Ли чувствовалось их присутствие. Дело в том, что в те годы два-три высших руководителя любого учреждения имели большую, но ограниченную, особенно в «кадровых» вопросах, власть, поскольку при любом новом назначении на «высокий» внутренний пост они должны были получить поддержку начальника отдела кадров, являвшегося одним из официальных резидентов охранительных органов, и «партбюро» — своры, как правило, бесполезных для производства «общественных деятелей», занятых под покровительством и надзором «райкома», в числе прочего, такой важной проблемой, как дележ «хлебных» мест. Но «временные» назначения были полностью во власти глав администраций, и когда эти главы в «отделении» сделали свой выбор, Ли был назначен «временно исполняющим обязанности». Однако вскоре после поручения «объекта государственной важности» Москва телеграммой потребовала немедленно, «обратной связью» сообщить фамилии ответственных руководителей работ по трем главным специальностям. Среди таковых был назван Ли, что сразу сделало все прочие согласования пустой формальностью, и его должность стала постоянной.

С высоты дальше видно, и Ли на своем новом месте получил доступ к служебным бумагам высокого уровня, позволившим ему по-иному взглянуть окрест себя. С этого момента московская «власть» и ее деяния стали вызывать в нем более живой интерес. Однако связь его с этой властью была бумажной и односторонней, а у него уже появился некоторый интерес к живым людям, стоящим там у истока «новостей», раскачивающих страну.

II

Ли стал чаще, чуть ли не раз в два месяца бывать в Москве, но и там круг его знакомых не выходил за рамки центрального института и тамошней кулуарно-туалетной «доверительной» информации со ссылкой на известные фамилии. Руководство центрального института, конечно, было «допущено», и даже Павел Маркович был «вхож», но при всем своем благожелательном отношении к Ли он не спешил поделиться с ним своими «высокими» связями.

Старик Георгиев — главный арбитр по строительной специальности в харьковском «отделении», полюбивший Ли прежде всего за то, что тот не принадлежал к своре «деятелей», стремившихся вытолкнуть его на пенсию и занять его место, часто откровенничал со своим молодым коллегой, рассказывая о своей жизни, о том, как он в Гражданскую войну в Одесском порту лежал с пулеметом, пока грузились отъезжающие навсегда «белые», о своих голодных годах в Питере в Институте путей сообщения, о жирных довоенных «халтурах». Рассуждая о путях наверх, Георгиев однажды сказал: «Запомни, Ли, что все, кто там, попали туда по родственному блату, или через бутылку, или через пизду». Последний путь Георгиев не уточнил: то ли он имел в виду поставку «живого товара» высоким гостям при их наездах на объекты, то ли личные сексуальные связи с влиятельными представительницами «слабого пола».

В распоряжении Ли не было ни одного из этих путей: от «родственного блата» он отказался десять лет назад, не согласившись на усыновление дядюшкой, средств для оргий с начальством у него не было, и по женской линии в любом из вариантов его возможности были ограничены. Поэтому он, по своему обыкновению, просто ждал, уверенный в том, что Хранителями его Судьбы будут приняты все необходимые меры, если таковые понадобятся.

В это время гонорарный поток, вызванный переизданиями дядюшкиных трудов, стал угасать, и золотой дождь постепенно превратился в медный. Из всей «честно’й» компании, некогда кормившейся вокруг этого «процесса», в поле зрения Ли остался один Черняев, деловые встречи с которым, после их случайной размолвки, постепенно превратились в дружеские беседы, отчасти утолявшие любознательность Ли.

Здесь, пожалуй, пришло время и появилось место для хотя бы краткого рассказа о такой интересной и весьма характерной для советской империи личности, как Черняев, являющейся неотъемлемой частью ее истории.

Дело в том, что Черняев и был тем самым доставленным к вечно живому Ильичу его братцем Дмитрием «Еной Шварцем», которого Ли помянул в «сочинской» книге своих записок в связи с рассказом сына польско-еврейских коммунистов Болеслава о местечковой мимикрии и еврейских «корнях» «вождя мирового пролетариата».

Следует отметить, что в бумагах Ли имеется собрание биографий разных лиц. Возможно, в самих принципах отбора этих жизнеописаний есть свой глубокий или неглубокий смысл (как, например, в «Баварских биографиях» Фейхтвангера). Разбор этой части записок я отложил на потом в надежде, что Бог дает мне на это время и силы. С Черняевым же, чья биография также имеется в этом собрании, у Ли было связано так много личного, что рассказ о его жизни я решил, хотя бы в сокращенном виде, перенести в основной текст этого повествования.

III

В огромной еврейской семье Шварцев из-под Чернобыля, в которой старшие сыновья уже несколько лет строили свое счастье в далекой Аргентине, у родителей, находящихся в весьма почтенном возрасте, когда казалось, что все их демографические проблемы ушли в прошлое, как у библейских Авраама и Сарры перед зачатием Исаака, на десятом году двадцатого века вдруг появился сыночек. Детство Ены выпало на беспокойное время, родители его вскоре угасли от житейских волнений и беспокойства за детей, и остался малолетний Ена на руках у сестры Розы, что была старше его на десяток с небольшим лет.

«Вихрь революций» увлек за собой Розу Шварц, и в семнадцатом ее уже видят и знают в Киеве, где она, поручая Ену то одним, то другим знакомым, ведет «подпольную работу с молодежью», несет таинственную службу в местном ЧК — в зависимости от того, какая власть на улице. Говорят, что ее деятельность в ЧК была столь решительной, что словосочетание «Роза Шварц» в те времена наводило ужас на киевских обывателей.

Потом по совету местных «товарищей», учитывая специфику Киева, она изменила фамилию — прямым переводом своей изначальной на русский язык — и отчество — по какому-то ей одной понятному созвучию. В результате появилась Роза Гавриловна Черняева.

Ена, уже познакомившись к тому времени с «вечно живым», по протекции последнего отправился в Питер, где, по окончанию каких-то малогодичных курсов, был принят в училище точной механики и оптики. Роза дальновидно позаботилась о том, чтобы его реквизиты тоже были соответственно изменены, но недальновидно сохранила его изначальную национальность. Так появился в молодой советской империи Антон Гаврилович Черняев, еврей.

Новоиспеченный Антон был мал ростом, как положено последышу, но весьма честолюбив, как положено невысоким мужчинам, в каждом из которых дремлет Наполеон. Честолюбие, как жажда, требовало удовлетворения, а путь к нему через училище и приобретение профессионального мастерства был слишком длинен, и он, бросив учебу, отправился завоевывать Москву, как герои Бальзака брали Париж.

Антон постарался, чтобы необходимые люди узнали о его принадлежности к тем почти святым детям, для которых «вождь мирового пролетариата» приоткрывал свою преисполненную неизбывного гуманизма душу. Это ему удалось, и необходимые люди посчитали, что такому молодому человеку сам Бог велел работать в непрерывно разбухающем кремлевском аппарате.

Аппаратные навыки Антон приобрел быстро, а природные чутье удерживало его от тщеславного стремления играть самые первые роли. Тем более что и с образованием у него было слабовато.

Это же природное чутье в середине тридцатых, после победы тайной ползучей национал-большевистской революции, подсказало ему, что наступило время покинуть Кремль, дальнейшее пребывание в котором смерти подобно, и он, пользуясь своим пока еще кремлевским влиянием, сменил правительственный аппарат на академический, став нужным человеком в среде помощников президента Академии наук. Это позволило ему в те годы избежать вознесения «без права переписки» или в лучшем случае — лесоповала. В то же время связи с поредевшим, но все же не исчезнувшим кремлевским аппаратом помогали ему в новой работе, и президент в нем души не чаял.

Не менее умно и своевременно изменила свой, как теперь говорят, «имидж» и Роза Черняева — она умерла в 37-м, не успев стать «врагом народа», поскольку провинциальные киевские разоблачительные кампании несколько отставали от московских.

Во время войны относительно молодой Антон был защищен от призыва в армию бронью Академии наук, а при эвакуации академических учреждений, пользуясь правом освобождения от досмотра академических грузов, развил такую деятельность по перевозкам урюка и других сухофруктов из Туркестана на север в опломбированных академическими пломбами вагонах, что вернулся в сорок третьем вместе с аппаратом президента в Москву весьма богатым человеком.

После войны в литерно-полуголодной Москве он зажил припеваючи. Кутил с балеринами и даже уверял всех, что был первым любовником одной юной знаменитости — выпускницы балетного училища в Большом, хотя он был ниже ее на две головы даже тогда, когда она была не на пуантах. Впрочем, Ли не исключал существования в балетных воспоминаниях Черняева некоторой доли правды, поскольку даже спустя много лет он видел признаки его теплых отношений с известной музыкально-балетной семьей М-р, а случай с вышеупомянутой юной звездой балета, рассказанный ему в начале шестидесятых Черняевым и связанный с ее, вызвавшим недовольство «вождя», обращением к подошедшему к ней на выпускном балу Сталину с просьбой освободить ее «невинно арестованного» отца, много лет спустя, когда стало модно похваляться обидами, нанесенными «отцом народов», в своих воспоминаниях подтвердила сама балерина.

Когда умер его шеф и пришел новый президент, Антон уже «к ручке» допущен не был и довольствовался вторыми ролями, радуясь тому, что хоть в аппарате он задержался.

Впрочем, радость его была ошибочной; когда после двухлетней идеологической артподготовки наступил очередной сталинский, на сей раз преимущественно еврейский, призыв на лесоповал, президент, чтобы спасти хотя бы первых, был вынужден ослабить оборону «вторых», и Черняев был сдан среди прочих.

Однако, как мы знаем, вскоре все изменилось. Тиран сдох, часть его бешеных псов уничтожили, другим выбили зубы, и после годичных разбирательств подошла очередь для известной и всеми долгожданной тюремной команды: «Черняев — с вещами на выход!».

«На воле» за эти его лагерные пару лет, как оказалось, тоже все изменилось. Жена, заметая следы своего сожительства с «врагом народа», расторгла с ним свой брак и вышла замуж за своего любовника, поменяв фамилию. Квартира ушла в обмены и размены, и след ее потерялся. Требовать вещи и ценности было, естественно, бесполезно.

IV

Жизнь Черняеву приходилось на своем пятом десятке лет начинать сначала, и он восстановился в «партии», получил сначала одну комнатушку, потом другую — для «сменивания». Именно в этот момент он вышел на тетю Манечку, и посредничество в издании дядюшкиных трудов изрядно подправило его материальные условия и вернуло его к активной деятельности. Поговаривали даже, что он купил дачу Книппер в Гурзуфе.

Потом, уже после смерти тети Манечки, Ли и он еще много раз встречались в Москве, ссорились по поводу распределения гонораров и снова мирились. Ли с удовольствием наблюдал за тем, как Черняев упивался свободой. Он пил ее, эту свободу, малыми глоточками, ценя возможность вместо утренней каши выпить чашку крепкого и сладкого кофе с молоком со свежей булочкой с толстым слоем масла и пахучим кусочком сыра, вместо дневной лагерной баланды зайти перекусить в «Националь» или «Арагви», или съесть знаменитый в те годы деволяй в бесследно исчезнувшем и теперь уже прочно забытом «Гранд-отеле». Ему стал так ненавистен любой режим, что даже на работу он не хотел устраиваться, пока не иссяк полностью приток дядюшкиных гонораров.

Если бы мы возвратились в середину шестидесятых, мы бы застали Черняева уже живущим в «своей» двухкомнатной квартире с относительно молодой женой. Он вхож и в Дом журналиста, и в Дом кино, и в ЦДЛ, где распоряжался его, как он говорил, друг Боря Филиппов. Ему хотелось бы, конечно, переместить свою квартиру с Соколиной горы куда-нибудь поближе к центру, и он все собирался написать по этому поводу письмо «нашему дорогому Никите Сергеевичу», но пока он изготавливал копию фотографии, где молодой кукурузник запечатлен в группе киевских комсомольцев в обнимку с Розой Черняевой, Никиту отправили на покой, и операция по изменению адреса затянулась еще на пяток лет. Но Ли он всегда был рад видеть, и как-то в одну из их встреч в те уже далекие годы Черняев вдруг ни с того ни с сего сказал:

— Я на днях встретил Володю С. Он теперь, оказывается, собирается возглавить всю информационную службу по энергетике, звал меня к себе. Если он тебе понадобится, подваливай к нему в любой момент. Только сошлись на меня.

Ли, как всегда, поначалу не обратил внимание на эту фразу, но его временами феноменальная память сохранила не только тему разговора, но и абсолютно уверенную интонацию Черняева. К этому времени Ли вменил себе в обязанность просматривать всю довольно обширную литературу и периодику по энергетике и энергетическому строительству, а так как сам он «сидел на живом деле», да еще находящемся под опекой «высших сил», у него вскоре накопился материал на интересную статью, и он стал подумывать о его публикации.

V

Через месяц-другой статья была готова, во время очередного выезда на объект Ли собственноручно сделал необходимые для иллюстраций фотографии и вычертил схемы, а после этого глубоко задумался. Он уже хорошо знал, что в «стране Советов» все делалось «по блату» или, говоря изысканнее, — по «рекомендации». Даже за первыми его краткими публикациями по расчетам стоял признанный мэтр, иначе не видеть бы им света.

И именно в этот момент спокойное течение жизни Ли нарушилось. Неожиданно из Москвы пришло предписание направить «ответственного представителя» на «важное» совещание в Вильнюс. Проводил его один из заместителей министра энергетики, а устроителем-организатором был тот самый, упомянутый Черняевым, «Володя С.».

Несмотря на возникновение довольно редкой даже в те годы возможности съездить за казенный счет в Вильнюс, где не было ни объектов, ни «отделения» института, желающих не нашлось по целому ряду причин: во-первых, в приказе «сверху», несколько запоздавшем, стояла дата прибытия, до которой оставалось менее суток, во-вторых, на дворе была зима и зимние каникулы, в-третьих, многие не соответствовали специализации совещания, и кончилось дело тем, что фирма вытолкнула в эту поездку Ли как самого молодого и еще не обремененного всей массой житейских забот.

Мотнувшись на часок домой, Ли с дорожным портфелем уже в полдень был в аэропорту. Расписания он не успел узнать и приехал наугад, но, вероятно, за его дело уже крепко взялись Хранители его Судьбы, потому что буквально через полчаса он улетел в Минск, откуда, по словам «знающих людей», мог легко доехать до Вильнюса часа за три электричкой.

Но даже этот мудрый совет ему не понадобился: из Минского аэропорта менее чем через час после прилета Ли стартовал небольшой самолет на Вильнюс, и ранним вечером того же дня Ли уже входил в гостиницу «Гинтарас», указанную в предписании.

Весь этот день, начавшийся с обычных сборов на работу, обычного «взятия» утреннего городского транспорта, обычных утренних забот инженера и начальника относительно небольшой группы специалистов, и затем вдруг перешедший в какую-то феерию с мельканием трех аэропортов, с двумя взлетами и посадками, и наконец с этой гостиницей, с ее надписями на трех языках, утомил даже привыкшего никогда и ничему не удивляться Ли, поскольку в его необычной жизни все новое и удивительное было, как правило, следствием медленных перемен. И он, наскоро поужинав в буфете, отправился отдыхать и вскоре заснул, прочитав две-три страницы прихваченной с собой книжки.

Сон его после всех событий минувшего дня был беспокойным, и часам к пяти утра он понял, что уже выспался. Что-то, происходившее в его душе, не давало ему спокойно дожидаться в номере всеобщего «подъема», и Ли, не раздумывая о причинах этого своего состояния, вышел на улицу. Над городом сквозь редкий и почти прозрачный туман светилась луна. В лунном свете все было призрачно, кроме вокзала с ярко освещенными окнами. Ли понял, что к центру города должна вести та улица, куда уходят с привокзальной площади троллеи, тонкой паутиной парившие в предрассветном небе.

Через два-три квартала Ли заметил справа какую-то необычную улицу. Он сразу же свернул туда и спустя несколько минут оказался в Старом городе. Там магия места полностью подчинила себе Ли. Он сворачивал в переулки, смело шел, не зная куда, по узким улицам, где окна старинных зданий смотрели друг на друга, как влюбленные: глаза в глаза. Он чувствовал, что идет по многовековому полю великой битвы, в которой Зло побеждало Добро и вскоре неизвестно от чего погибало вроде бы само по себе, потому что в Истории людей в прямых столкновениях Зло всегда одерживает верх, и эта победа неизбежно ведет его к гибели.

Рассвет постепенно ослаблял свет луны и, наконец, край неба на востоке стал бледно-розовым. В тот момент, когда Ли это заметил, он увидел, что на этом розовом фоне темнеют очертания сказочного замка: он вышел к собору святой Анны. От этого конечного пункта своих предрассветных странствий он, не спеша, идя мимо соборов и церквей совершенно другими такими же красивыми улицами Старого города, ни разу не заблудившись и не сбившись с пути, вернулся в свою гостиницу. Вернулся человеком, влюбленным в Вильнюс. В этот Город, ранее представлявшийся ему грязным осколком мрачного средневековья, сеявшего свой мрак в души живущих в нем людей, — чем иначе объяснить, что вильнюсские обыватели убивали евреев на глазах у своих детей с еще большим зверством, чем придумавшие эту кровавую вакханалию немцы, которым они так ревностно служили. А фюрер, между тем, и не думал скрывать, что очередь на неизбежное уничтожение местного, столь старательного по части убийств беззащитных женщин и детей народа не так уж далека во времени.

Совещание же, вырвавшее Ли из каждодневной рутины в эти еще неведомые ему края, началось в каком-то «клубе» относительно новой постройки в центре города часов в десять утра, и перед его открытием Ли заметил, что почти все организационные нити ведут не к заместителю министра, расположившемуся с бумагами за столом «президиума», а к довольно высокому, плотному, но очень подвижному, пожилому по тогдашним меркам Ли, человеку. Это и был Владимир С. — друг Черняева.

На первом заседании замминистра сказал, что за три предстоящих дня на этой конференции должен высказаться каждый ее участник. Поскольку Ли был здесь единственным представителем своего «отделения», он посчитал, что эта фраза относится и к нему. Доклада или выступления он, естественно, не подготовил и теперь был рад тому, что предусмотрительно захватил с собой законченную статью об «объекте государственной важности». Улучив момент, он подошел к С., представился и сослался на Черняева, как тот учил. Упоминание Черняева вызвало довольно бурную реакцию у С.: «А-а, Антоша, я уже так за ним скучаю! Как он там?!!»

Ли, как мог, кратко объяснил сущность своих связей с Черняевым и сказал, что его волнует необходимость выступления на этом «форуме», и кто ему может сказать, подойдет ли для этой цели статья.

— Ану, дайте-ка ее мне, — сказал С. и быстро пробежал ее «по диагонали».

— Я возьму ее у вас до завтра, — сказал он, закончив просмотр, — а там решим.

На следующий день С. сам подошел к Ли и сообщил, что с ним хочет познакомиться заместитель министра. Тот принял их без улыбки и тусклым голосом произнес:

— Я тут просмотрел ваш материал, там приколот листок с моими замечаниями. Выступать здесь вам не нужно: сидите, слушайте, а статью напечатаете, — и, взглянув на С., добавил: — А вы обеспечьте!

С. молча кивнул. Ли стал отходить от стола и вдруг услышал уже более энергичный голос заместителя министра:

— А вы, — сказал он и ткнул пальцем в направлении Ли, — напишите отдельную статью о фундаменте турбины, только обязательно покажите мне перед публикацией!

— Хорошо, — ответил Ли.

Сев на свое место, он сразу же быстро прочел замечания заместителя министра и поразился их правильности и точности. Это были конкретные замечания инженера и специалиста, а не «ответственного» работника.

В обеденный перерыв в ресторане, где они столовались, Ли рассказал о своих впечатлениях С., отметив, что если все замечания учесть, то статью нужно переписать заново.

— Ну, и сделайте это, — сказал С., — но вы же, вероятно, понимаете, что в этом случае вы с чистой совестью можете считать своим соавтором заместителя министра и поставить его фамилию перед своей, по алфавиту естественно!

— Тогда ведь я должен это согласовать с ним, — сказал Ли.

— Считаете, что уже согласовали! Со мной, — засмеялся С.

— Он сказал, чтобы я написал еще статью и показал ему. Как я это сделаю, когда я не москвич? — спросил Ли.

— Это не так сложно, — ответил С. и, остановив проходившего мимо высокого, симпатичного относительно молодого человека, отошел с ним в сторону, сделав знак Ли, чтобы тот подождал.

Через пару минут они оба возвратились к Ли, и С. представил ему молодого человека как помощника заместителя министра. Тот дал Ли свои служебные телефоны и сказал, чтобы тот звонил в любое время, когда ему нужно будет встретиться с заместителем министра, и ему будет сделан вызов, конечно, под благовидным предлогом через центральный институт.

— Ну вот, и этот вопрос мы решили, — сказал С. — Первый же вызов вы себе организуйте, когда будет готова к печати эта уже просмотренная им статья, и я представлю вас всем главам редакций наших сборников и бюллетеней.

VI

В программу этого совещания входило посещение крупного энергетического объекта, находившегося между Вильнюсом и Каунасом. Ли был очень рад этому, так как заседания уже на второй день превратились в бессистемную пустую говорильню, что-то вроде общеимперской «оперативки»: начальники стремились поскорее выложить заместителю министра все свои беды и нужды.

От этой скуки Ли одним из первых заскочил в автобус и занял место у окна. Когда окраины Вильнюса остались позади, перед ним стали разворачиваться, сменяя друг друга, прекрасные картины зимней Литвы — высокие и стройные темно-зеленые сосны в сверкающих серебром в лучах утреннего солнца синевато-белых сугробах, подступавших к самой обочине шоссе, сменялись небольшими уютными полянами, укрытыми блистающим снежным ковром.

Объект был как объект, но планировка и здания городка энергетиков поразили Ли своей красотой. Качество отделки было таким необычным, что Ли не узнал в этих зданиях те же «типовые» проекты, которые применялись и там, где были его собственные объекты. «Вероятно, здесь люди просто хотят жить, как люди», — подумал Ли.

На обратном пути был предусмотрен заезд в Тракай, где всех путешественников ждали осмотр замка и обед в местном ресторане. В замке еще не была закончена реставрация, и он в зимнее время в тот год был закрыт для туристов, но для заезжих строителей сделали исключение. Воображение Ли, подкрепленное теперь уже вполне четким представлением о мастерстве отделочников и декораторов в этой стране, легко воссоздало будущую красоту и совершенство заново отстроенной крепости.

Заместитель министра в этой поездке не участвовал, сказав, что использует это время для встречи с «литовскими руководителями», и роль шефа поездки перешла к С. На крепостном подворье он подошел к Ли, державшемуся в стороне от него, понимая тяжесть лежавшего на нем бремени. С. сказал:

— Когда будем у ресторана, задержитесь на улице у главного входа.

Сделать это было нетрудно, поскольку, изголодавшись в путешествии по легкому морозцу, все гурьбой кинулись к «пункту питания» так, что у двери образовалась даже небольшая свалка. Когда Ли остался один на ступенях, дверца стоявшей неподалеку машины открылась, и откуда вынырнула физиономия С. Взмахом руки он подозвал Ли.

Машина за считанные минуты проскочила несколько улиц маленького городка. С. лишь однажды, кивнув за окно, сказал Ли, что это — улица караимов, и показал кинассу, а потом задумался и умолк. Ли тоже не спрашивал, куда они едут, но по смене пейзажей видел, что они объезжают озеро. Вот уже Тракайский замок и очертания городских кварталов едва видны сквозь легкий туман на противоположном берегу покрытого льдом водоема.

Машина остановилась у красивого, несколько запущенного здания. «Дом Эшера», — подумал Ли, увидев довольно заметную трещину на обращенном к ним фасаде.

— Дворец графа Тышкевича, — сказал С., — точнее сказать — один из нескольких дворцов этого славного графа в Литве.

С. здесь знали и ждали. Встретивший его солидный человек сразу стал обсуждать с ним какие-то деловые вопросы. Обсуждение это продолжалось и внутри здания на ходу. Хозяин лишь на мгновения отвлекался от дел, объясняя в основном для Ли изначальное назначение помещений, куда они попадали в своем непрерывном движении по лестницам и анфиладам комнат.

Наконец они оказались в кабинете, или в комнате, превращенной в кабинет, где, вероятно, были собраны остатки былой роскоши — старинная мебель, картины — портреты и пейзажи, — и даже висели скрещенные сабли. Тихо и уютно потрескивали дрова в камине. Несмотря на высокие окна, обращенные к дворцовой набережной и к озеру, в комнате, казалось, царил полумрак.

Ли подошел к окну, не вслушиваясь в беседу, которую вели С. и хозяин, сидя в высоких креслах у камина. Он легко представил себе красоту здешних мест в разгар лета, буйную зелень, окаймляющую гладь или легкую рябь озера, красный средневековый замок на другом берегу, синеву неба и белые облака с позолоченными солнцем краями, отраженные в зеленоватой воде. И Ли тут же дал себе слово, если будет жив, привезти сюда Нину и сына, чтобы поделиться с ними этой красотой. Их живые образы сразу же возникли в его воображении там, у замшелой балюстрады, ограждавшей дворцовую набережную.

Это свое обещание он выполнил через долгие двенадцать лет, и посетившее его видение стало явью.

Беседа у камина завершилась, и хозяин дворца проводил их в столовую, где у окна уже был накрыт столик на двоих. На нем стояли незнакомые Ли закуски, а в нескольких графинчиках светились какие-то цветные и довольно крепкие напитки.

— Обед будет литовским, — пояснил, обращаясь к Ли, хозяин. — Я, к сожалению, живу на режиме из-за неприятностей с желудком, и, чтобы избежать соблазна, оставлю вас тут одних. Тем более что Владимир знает нашу кухню не хуже меня, и, если нужно будет, объяснит, что к чему.

С. ничего объяснять не стал и просто взял руководство столом в свои руки, пододвигая к Ли различные блюда и следя за тем, чтобы его рюмка и бокал были полны. А разговор их сразу же пошел в направлении, далеком от застолья.

— Здесь планируется небольшая туристическая база, и я веду переговоры о том, чтобы помочь им по линии министерства материалами и рабочей силой, за что тут потом всегда должны быть для нас места, — сразу же пояснил он цель своего приезда и суть бесед, коих Ли был свидетелем, и продолжал: — А теперь я хочу поговорить о нашем с вами будущем. Вы ведь человек молодой и не во всем сразу можете сориентироваться. Как вам нравится Ф.?

С. назвал фамилию заместителя министра.

Ли без долгих размышлений ответил:

— Здесь я увидел его впервые. Судя по его выступлениям и замечаниям к моей статье, это человек толковый и знающий.

— Характеристика точная. Добавлю еще, что это — человек порядочный и помнящий добро, а это крайне редкое качество у людей его уровня, можете мне поверить. Его жизнь расписана по минутам. То, что вы наблюдаете здесь, можно назвать его днями отдыха. А ему очень хотелось бы иметь какую-нибудь ученую степень, во-первых, потому, что он ее заслуживает, во-вторых, чтобы обеспечить себе пристанище в каком-нибудь учебном заведении на случай своего вольного или невольного ухода из министерства. Диссертационную работу он по недостатку времени никогда не сделает, но защиту по совокупности публикаций при их должном качестве у него, безусловно, примут. Вот почему он будет рад каждому приглашению к соавторству, и того, кто в этом деле будет ему помощником, он примет в свой круг. С ним не ведут торги по формуле «Ты — мине, я — тебе», но те, кто принадлежит к его кругу, определенные преимущества в этой жизни имеют. Вам сейчас выпала возможность войти в этот круг. Используйте ее: сделайте так, чтобы ваше с ним сотрудничество не ограничилось этими двумя статьями, о которых уже шла речь. Если почувствуете, что есть материал на книжку — только скажите мне, и все будет принято. Договорились?

— Договорились! — не задумываясь ответил Ли.

— Ну и ладушки, — сказал С. и перевел разговор на историю графа Тышкевича и его дворцов, потом рассказал о культуре современной Литвы.

Ли слушал с удовольствием, и думал о том, что вот так, случайно, Хранители его Судьбы создают ему очередной тайный мир.

В конце обеда С. сказал Ли, что он приглашен на вечер в дом к директору, где и заночует, а Ли лучше провести ночь здесь, во дворце, так как уже стемнело и на дорогах сильный туман. Постелено ему будет в комнате с камином, и там есть кипа журналов, чтобы легче заснуть.

— В Вильнюс выедем рано утром и поспеем к завтраку в гостиницу, — сказал С.

Ли вышел его проводить и немного прошелся аллеей парка по тропке, протоптанной в сыром снегу. Когда он вернулся во дворец, сторож как раз закончил свои хлопоты у камина и вышел. Ли рассеянно полистал журналы и улегся на застеленный хрустящим бельем диван. Под уютное потрескивание дровишек в камине он и заснул. Последним его ощущением было чье-то присутствие во тьме, подступавшей к очагу. Ему даже почудилось какая-то светлая фигура, но беспокойства в душе не было. «В конце концов в любом старинном дворце должны быть привидения», — подумал Ли.

Впрочем, у посетившего его призрака оказалось лицо повзрослевшей Рахмы, красивое и родное.

VII

Вечером, накануне отъезда из Вильнюса, Ли решил лечь спать пораньше, чтобы утром еще раз побродить и проститься, он был уверен, что не навсегда, со Старым городом. Поэтому он спустился в гостиничный ресторан. По случаю конца недели он был забит молодежью, и Ли остановился в нерешительности. К нему подошла распорядительница, заметившая, что он вошел через внутренний, гостиничный вход, и с милым польским акцентом сказала:

— В зале сейчас шумно, и свободных столиков нет, а вы наверное, хотите просто поужинать? — Ли кивнул, и она продолжила: — У нас тут есть небольшая комната, там уже сидит компания приезжих, но я вас посажу в углу, чтобы вам никто не мешал.

Ли пошел за ней и увидел, что «компания приезжих» состояла из заместителя министра Ф., его нового знакомого С. и еще человек пяти-шести. С. наклонился к Ф. и что-то ему шепнул, а потом подошел к Ли и сказал, что заместитель министра просит его присоединиться к их компании. Там как раз шел обмен анекдотами, и Ли сходу «продал» парочку не известных в Москве шуточек, принятых благосклонно.

За столом только к С. и Ли заместитель министра обращался на «вы». Потребовались еще десятки совместных дел и застолий в разных концах империи, чтобы Ф. признал Ли «своим» до конца. Но в одном Ли не ошибся: его новый тайный мир строился весьма бурными темпами. Оставался вопрос: зачем?

Когда Ли, уже в Харькове, переделал статью по указаниям Ф., он позвонил его помощнику. Тот все понял за секунду, и через день из центрального института Ли пришел персональный вызов в Москву. Он впервые переступил министерский порог и, погуляв по этажам, оказался в «чистом коридоре», где располагались кабинеты министра и его заместителей. Здесь был второй входной контроль, но к приходу Ли под стеклом на столе у дежурного среди разных записок была узкая полоска бумаги с надписью: «Л. Л. Кранц — к Ф.», и он по предъявлению служебного удостоверения был немедленно пропущен в святая святых.

Потом он разыскал С., и они вместе поехали в редакцию одного из периодических технических сборников по вопросам энергетики. Когда они зашли в кабинет «ответственного секретаря» (редактором сборника де-юре считался министр), тот, увидев новое лицо, не сразу понял, что Ли состоит при С., и спросил:

— Что вы хотите?

— Вот тут у меня статья, и я хочу ее опубликовать, — сказал Ли, открывая портфель.

— И я хочу ее опубликовать и впредь публиковать все, что принесет сюда Ли Львович, — сказал С., обнимая Ли за плечи.

Секретарь все понял и засмеялся, а через минуту они уже пили традиционный редакторский кофе.

Ли ничего не знал о С., и когда их беседы в Вильнюсе и Москве подходили на близкое расстояние к фактам биографии его нового знакомого, вероятно, полагавшего, что Ли обо всем знает от Черняева, Ли осторожно уводил разговор в сторону. Теперь, в этот свой приезд в Москву, освободившись от дел, Ли сразу же отправился к Черняеву, чтобы восполнить информационный пробел.

Он поведал Черняеву о своем литовском путешествии и его последствиях, а тот в ответ рассказал ему все, что знал о жизни Владимира С.

С., как и Черняев, принадлежал к «ленинским ребятишкам», но стал таковым не по случайности, как Черняев, а, так сказать, по рождению — его папаша был «старым революционером», и Володя родился в год его высылки из Российской империи. Его жизненный путь при всех теоретических расхождениях часто пересекался с линией жизни «вечно живого», и Ильич неоднократно гладил растущую на его глазах головку революционного дитяти.

Выполняя волю «вождя мирового пролетариата», Володя избрал делом своей жизни энергетику и электрификацию, а его папаша, преодолев все свои меньшевистские уклоны, верно служил «советской власти» и пером, составляя «жизнеописания» Маркса, Бакунина, Чернышевского и прочих славных революционеров, и делом — занимая разные посты в верхних сферах правящей иерархии. Так что сумма отца и сына С., если верить известной «ленинской формуле», равнялась коммунизму. Но именно с коммунизмом вышла заминка: в «годы репрессий» С.-отец был арестован и через пару лет замучен до смерти своим же партайгеноссе, а его сына, как ближайшего родственника ярого «врага народа», увезли под конвоем на восток.

Поскольку крупные гидротехнические стройки в империи вело то самое ведомство, которое в мрачных московских казематах наматывало на барабан кишки «старых революционеров» и орлов из «ленинской гвардии», С.-сыну удалось стать в лагерной среде нужным профессионалом, или на тамошнем языке — большим бугром. К моменту кончины «отца и гения всех времен и народов» у него в послужном списке были осуществленные под его руководством руками зэков удачные стройки в Сибири, на Дальнем Востоке и на севере Казахстана, поэтому, когда наступил «поздний реабилитанс», он вернулся в московский мир не босяком и прохиндеем, как Черняев, а «уважаемым человеком».

Поскольку в его лице соединялись «близость к живому Ленину» и самоотверженное служение одной из главных ленинских хозяйственных идей — «электрификации страны», то темы «Ленин и электрификация» и «история электрификации» были отданы ему на откуп. Его толстенькая книга «В. И. Ленин и электрификация» своим третьим изданием вышла под эгидой Академии наук СССР в 1982 году, через год после его смерти: они с Черняевым и родились и умерли в один год, а С., кроме того, умер ровно через сорок лет день в день после того, как был замучен его отец.

Но это произошло лет через пятнадцать после беседы Ли с Черняевым, завершая которую Ли спросил:

— С. — «партийный псевдоним» его отца?

— Да, — ответил Черняев, — их настоящая фамилия, кажется, Нахамкис.

Эта последняя справка поразила Ли причудливостью переплетений человеческих Судеб: он сразу же вспомнил рассказ дядюшки о его думских делах. Круг знакомств, взаимных симпатий и собственных убеждений привел дядюшку в состав «сведущих лиц» думской социал-демократической фракции. Когда Ли поинтересовался, что это был за статус такой — «сведущее лицо», дядюшка сказал, что положение «сведущего лица» было весьма заманчивым, поскольку такой человек мог активно участвовать в политике третьей Думы, но не нес никакой политической ответственности за свои действия.

— Многие стремились попасть в число «сведущих лиц», — продолжал дядюшка. — Помню, что меня просто одолевали просьбами помочь войти в этот круг некоему Нахамкису — человеку, явно не моему, ну ты понимаешь, что я имею в виду, он потом при Советах издавал «Известия», а потом его шлепнули, как у них принято. Я, в конце концов, тогда сдался и помог ему.

На глазах у Ли очередной раз раскручивалась все та же кармическая спираль: сначала его, можно сказать, дед помог отцу С. примкнуть к третьей Думе, теперь его сын открывает ему, Ли, дверь в его новый тайный мир.

Потом Ли прибавил к дядюшкиному действию по проведению Нахамкиса в думские кулуары еще одно кармическое следствие: благодаря этой дядюшкиной слабости Нахамкис стал одним из любимых «героев» весьма нудной и почти бесконечной эпопеи Александра Исаевича Солженицына про «красное колесо».

Вспомнил Ли и описание С.-отца в «Днях» Шульгина, имевшихся в дядюшкиной библиотеке. «С. был похож на красивых местечковых евреев, какими бывают содержатели гостиниц, когда их сыновья получают высшее образование. Впрочем, это все равно. Разве иные русские, кончившие два факультета, были умнее и лучше его? Во всяком случае, это был весьма здоровенный человек, с большой окладистой бородой, так что на первый взгляд он мог сойти за московского «русака»…» — вспоминал Шульгин, боровшийся в свое время с живым Нахамкисом, а не с его тенью, как Солженицын.

С.-сын, несмотря на солидный лагерный стаж, выглядел не так дремуче и вполне мог сойти за европейского интеллектуала. Прикосновение же к его трудной и сложной судьбе объяснило Ли причины трепетного отношения своего нового знакомого к фильму «Никто не хотел умирать», который они смотрели, сидя рядом, на устроенном для членов совещания «просмотре» этой литовской новинки. Сам Ли был увлечен кармической сущностью этой ленты, а восторг С. посчитал тогда потрясением кабинетного червя от приближения, хотя бы на экране, к грани Жизни и Смерти. Теперь Ли понял, что он ошибся.

VIII

Когда вышел очередной номер сборника со статьей Ли и Ф., на душе у Ли было неуютно: он с легким беспокойством ожидал, какова будет реакция руководителей «отделения». Но директор «отделения» был стар, мудр и очень хитер, поскольку был по происхождению не только украинцем, но и одесситом. Он не взревновал Ли к «верхам», как это сделал бы простой советский мудак-«руководитель», а наоборот, решил извлекать из новой для него ситуации, когда один из его сотрудников через несколько голов напрямую связан с заместителем министра, существенную пользу для своего заведения: теперь на все министерские «разборки» на строящихся объектах, которые обычно проводил Ф., посылался Ли, и это заметно снижало накал министерских претензий к проектам. Таким образом, Ли оказался в «золотом фонде» своего предприятия, и его авторитет существенно повысился.

Работы же, курируемые им, шли своим чередом, и когда один из проектов потребовал оперативной командировки для согласования изменений по раскреплению оборудования на Таганрогском заводе, с последующим заездом на обратном пути на объект для внесения этих изменений в документацию, находящуюся на стройке, Ли выехал не один: чтобы самому не чертить — графику он так и не полюбил — взял с собой свою сотрудницу Инну. Она была моложе его лет на пять и окончила институт совсем недавно, но конструкторское дело освоила довольно быстро.

К этому времени Ли уже лет десять был женат, жену очень любил и никаких связей на стороне не имел, если не считать двух-трех однодневных аккордов, завершающих перешедшие в разряд полузабытых воспоминаний старые холостяцкие романы. И в этот раз выбор им своей спутницы диктовался исключительно деловыми соображениями, никаких нескромных видов на нее он не имел.

В Таганроге они справились быстро, и, переночевав, соответственно, в мужском и женском заводских общежитиях, они, после предложенного Ли беглого осмотра городских достопримечательностей, отправились на железнодорожную станцию, чтобы в дневное время совершить пятичасовой переезд на «строящийся объект». Поезд по зимнему и непраздничному времени был полупустым, и они расположились в отдельном купе. Когда усаживались, Инна, чтобы взять журнал из своей сумки, наклонилась и оперлась рукой о колено Ли, а когда журнал уже лег на столик, ее рука не только осталась на колене, но и потихоньку двинулась вверх по ноге. «Начинается», — подумал Ли. В это время проводник открыл дверь и спросил, нужен ли чай, и Инна отдернула руку.

Остаток пути прошел в разговорах «ни о чем», но Ли ощущал нарастающее напряжение и предчувствовал хорошо знакомое ему развитие событий.

На объект они прибыли, когда уже стемнело, а в приобъектном поселке их подстерегали сразу две смутно предвиденные Ли неожиданности — в гостинице не было света: что-то где-то перегорело, и свободен был лишь один «двойной» номер.

— Ну что, рискнете? — спросила бравая сорокалетняя администраторша и добавила, подмигнув: — По-моему, ни у кого из вас от этого не убудет.

Инна промолчала, и Ли за себя и за нее ответил:

— Рискнем!

Когда администраторша, сложив их паспорта, чтобы утром внести в список гостей, откинулась на своем стуле, у ее тени на стене от двух горящих свечей на голове появились небольшие рога. Ли внимательно посмотрел на нее и успокоился, «рога» были всего лишь отражением двух завитых локонов.

В номере они зажгли выданный им огарок, расстелили кровати и по очереди сходили в душ. Густой полумрак позволял не стесняться друг друга. Две простыни из одной постели они использовали как банные полотенца, а в другую постель улеглись нагишом. Тело Инны пылало, и Ли дал волю своим рукам и губам. Ему казалось, что у его подруги, излучая энергию, искрится каждый золотой волосок, и он чувствовал, что каждый миллиметр его тела эту энергию принимает.

«Значит, скоро будет дело», — подумал Ли и глубоко вздохнул.

— Чего ты? Сердце болит? — спросила Инна.

Ее рыжая головка, лежавшая на груди Ли, в это время едва заметно, медленно заскользила вниз, и это движение сопровождалось легкими, почти неощутимыми поцелуями.

— Просто я отвлекся, — улыбаясь, ответил Ли.