Преступные радости

Преступные радости

В детстве вообще все разрешенное очевидно и неинтересно.

Если что-то нельзя, то зачем это есть и существует?

Да еще без всякой на то мысли и намерения, как, например, громко и вонюче пукнуть при взрослых культурных гостях, когда они только приготовились слушать, как бабушка с Лидией Александровной петь из Шуберта будут.

Но хрюкать публично — это да, это нарочно, нехорошо и заслуживает наказания!

* * *

Берта, Лилька и я сидели наказанные по домам. Берта и я битые, Лилька отделалась криком.

Ну почему детская радость преступна, почему? Ведь дети — невинные существа, созданные на радость и умиление…

Но не в нашем случае.

У нас в пятом подъезде появилась семья непонятной национальности. Говорили они по-русски так себе, а между собой на непонятном языке. У ихней мамаши росли страшные усы и бородавки, папаша всегда молча проходил по двору трезвый. Вечернее домино с необразованным мужским населением презирал, курить уходил в тупик двора один. Мы подглядывали за ним, но он ничего интересного не делал, стоял-курил.

Но не в этом дело.

Когда ихняя мамаша осмелела, она натянула веревку в тупике и стала там сушить белье. Так многие делали, у нас даже специальное место было, и его охраняли, чтоб мы не играли среди простыней. Но на виду, а она в тупике.

Среди ее белья за простынями были огромные штаны, можно сказать трусы с рукавами в кружевах. Изначально эти штаны были строгие, но она пришила к ним кружева, видно даже, как плохо пришила. Руки-крюки, как говорила про меня моя бабушка. И еще сушились лифчики с большим количеством пуговичек. Так вот, мы повадились там за простынями хорониться и мерить эти штаны и лифчики. Ну конечно, мы ждали, пока они сухие станут, чтоб не пачкать об асфальт.

Но не в этот день.

В этот злосчастный день штаны испачкались. Сильно и заметно.

Берта обернулась ими под платьем — она все равно толстая, никто бы не обратил внимания, и мы принесли их к Лильке стирать, пока ее мамы не было дома, замочили в синьке и хлорке, а потом заигрались и забыли про них.

А тут тетя Римма — Лилькина мама — появилась в боевом настроении постирать белье, приготовить обед и убрать квартиру одновременно. Это у нее бывало, надо было быстро сматываться, пока она нас не захомутала помогать. Только мы выскочили во двор, как раздался крик. Страшный крик тети Риммы. Пришлось бежать назад и удивляться, если там скорпионы заползли или змея. Тетя Римма держала в руках штаны и орала: «Что это? Чье это?» Дальше все произошло как в театре, где все вовремя на сцену приходят, появился ее муж инженер Бергсон и тоже закричал: «Что это? Чье это?» Пришлось признаваться. Произошло по-христианскому, как говорила в подобных случаях моя бабушка: тайное стало явным, и прочие страшные и предупредительные воспитательности оказались уместны. По-христианскому еще прощение полагалось. Но не за такое.

Нас повели к бабушкам на казнь. Тетя Римма хохотала во весь голос, а Бергсон сторожил нас сзади, чтоб мы не разбежались по дороге на экзекуцию.

Тут нам наши бабушки и вломили. Они были старорежимного поведения в смысле воспитания. Лилька визжала так, что ее не тронули. Себе дороже ее стукнуть — оглохнешь потом.

Тетя Римма и моя бабушка пошли незаметно возвращать штаны на веревку, Бергсон стоял на стреме.

Потом они гордились, что все прошло удачно, как у Чапаева.

* * *

В детстве мне повезло географически. Наша квартира выходила на шумную улицу, а под балконом была остановка двух троллейбусов и даже еще автобуса.

То есть вы понимаете, с балкона можно было партизанить — бросаться на усталых после работы граждан бумажными кубиками с водой, брызгать на них из клизмы, стреляться промокашными катышками и просто плеваться. Опознать партизана было трудно, над нами был еще один балкон, с которого палила Светка. Но если ловили, нам доставалось сразу обеим, на всякий случай.

Однажды под нашим балконом остановились тетя Римма, Аилькина мама, и еще какая-то толстая тетенька. Ну если тетя Римма кого остановит — это надолго, ей всегда есть что рассказать из своей акушерской жизни, а тетеньки любят такое слушать, ахать и даже креститься. Поэтому у меня было время набрать полный рот слюней и осторожно их выпустить.

И попасть! Да, попасть толстой тетеньке прямо в вырез платья на кромочку сисек. Тетенька подумала, что это ворона описалась случайно. И даже не расстроилась, так ей интересно было тетю Римму слушать.

Ай да я, ворошиловский стрелок!

* * *

«Сраная жопа,

холерный малахит!»

Вот такое выражение, которое надо было выкрикнуть не как обидку и обзывалку, а как заклинание.

Знали ли мы в ту пору про малахит? Нет. Холеру — да, знали, нас пугали холерой, обзывали холерой, из журнала «Огонек» моя бабушка вырезала репродукции картин, там была одна, про голод в войну. Вот так я холеру и представляла, в виде худой полураздетой бабки.

Ну про сраную жопу и объяснять никому не нужно. Это смертельно: дуэль немедленно.

А вот малахит? Думали, что это болезнь такая, как осложнение от холеры. Было известно слово «малахольный» — как бы жалкий придурок. Ну, думали, от холеры сумасшествие такое происходит. Лилька, у которой мама детородный доктор была, говорила «ларинг-ит» — это воспаление горла. Она вообще всякие медицинские учености знала. А я решила, что малах-ит — это воспаление малаха. Осталось найти этот орган — малах, у которого из-за холеры воспаление было. Из нас всех в это время только я умела читать ученые книги. Но в медицинских книжках Лилькиной мамы я такого органа не нашла.

А спросить тетю Римму мы стеснялись. Бабушку мою спрашивать было бесполезно. Она бы выпытала из меня, откуда я это взяла, и досталось бы сразу и за сквернословие, и за пустое времяпрепровождение, и вообще. Берта говорила, что ее мама и бабушка темные люди, Таня сразу бы напоролась на крик, что мы все мерзавки и мерзавцы с юных лет.

Борька отважился спросить у сестриного мужа — это был человек гуманистых идеалов, он даже эказмен сдал по этим идеалам на отлично в апсирантуре. Сестрин муж сначала удивился, а потом долго смеялся. Сказал, что это минерал, камень то есть, неживой, и поэтому не болезнь никакая. Мы не поверили, но в энциклопедии у Лильки нашли: да, минерал, зеленый.

Через несколько лет мне подарили красивую книжку: Бажов, «Малахитовая шкатулка». Ну не могла я без смеха ее читать.

* * *

Посреди печальной и неблагодарной жизни моего детства случилось мне отдыхать на чужой даче. Это когда меня к матери возили. Дача была под Москвой, там был сад, озеро, земляничные полянки и многое другое для утешения. Дачу сняли вместе с семьей, где было двое детей, один моего возраста, другой постарше. Мальчики.

С одной стороны, с девочками играть привычней — куклы там, дочки-матери, домик охомячить. Но девочки меня не любят, играть сторонятся, скучают со мной, раздражаются.

Мальчики же меня вообще не возьмут, разве что на побегушках или неловким фашистом каким-нибудь, которого победить легко и гордо. Зато после игры с ними интересней, они любят поговорить о невидимом. С мальчиками хорошо быть девочкой, неполноценным участником, капризным ниспровергателем, плаксивой ябедой. Их можно молча наблюдать со стороны и придумывать удобную невысказанную дружбу.

Младший оказался совсем дурачок. Даже нечего сказать, только передразнивать его капризы за обедом.

А вот старший… он читал толстую тяжелую книгу про строптивого кита и мстительного человека. Ну все, играть позовет, меня сразу китом назначат, ловить и убивать.

Снисходительно пересказывая мне книгу, он рассуждал, как трудно быть этим капитаном Ахавом, одержимым местью, и темная печаль охватывала мое сердце.

— Мы уедем в начале августа, — сказал он. — Мама хочет.

— Почему? Почему? Ты еще не дочитал до половины, в августе озеро потеплеет, можно купаться, поспеют ягоды, почему?

— Потому что мой папа и твоя мать уезжают на работу вместе, а моя мама плачет с твоей бабушкой…

* * *

В какой-то недобрый день я услышала, как сапожник неправильно произнес слово «дурак». Дедушка молча указал на меня рядом, сапожник извинился: «Ты, кызымка (доченька), не слушай». Как же, не слушай! Только и делаю, что слушаю, жизнь познаю!

Пришла домой, надменно сообщила бабушке, насколько у нас неграмотный сапожник, даже слово «дурак» правильно сказать не может. В ответной лекции упор был сделан на грехи:

1. Презрение несчастного старика за его трудную жизнь, в которой он не научился грамоте.

2. Донос — самый страшный грех.

3. Повторение бранных слов.

— А разве «дурак» бранное слово?

4. Пререкание с бабушкой, когда ей некогда.

Во дворе мальчишки постарше не ожидали услышать от меня новой редакции «дурака». Впервые я почувствовала уважение и надежду.

В голове радостно завертелось: будак, рудак, фудак, судак. СУДАК!

Бабушка вышла во двор к соседкам, я подошла, вежливо осведомилась:

— Судачите-мудачите?

Мне это казалось верхом остроумия.

Мне и сейчас так кажется.

* * *

Скажу миролюбиво: мне в детстве казалось, что месть — основа справедливости. Отомстить, как правило, не получалось. Но мыслей о мести было достаточно. Например, представить описавшегося публично врага. Или чтоб он растолстел и развонялся. Или шея искривилась… ну необязательно навсегда, по раскаянию — можно и назад.

Никогда не удавалось поверить в проклятия, сглаз и порчу. Дедушкин сарказм по поводу сверхъестественного прочно усвоен. Просто очень хотелось перевести сверхъестественное в естественное.

Потом было время, когда долго казалось, что ничего такого и не надо. Счастье, наверно, всесилье, надмирье… А сейчас опять не то чтобы они сдохли, нет, понимаю уже, что жестоко и неправильно, даже если из рая-ада не исходить, а из равенства разных справедливостей. Но чтоб растолстели неудобно для себя же — да, пожалуйста, растолстейте, но без диабета, я добрая сегодня…