Глава четырнадцатая Конец эксперимента

Глава четырнадцатая

Конец эксперимента

Когда в июле наша уборщица Лариса сказала, что больше не хочет получать от нас свою зарплату в рублях, я понял, что неизбежна тяжелая экономическая катастрофа. У русских было какое-то сверхъестественное чувство, подсказывающее им на уровне инстинкта, что существует опасность повторения болезненной девальвации рубля начала девяностых годов.

Финансовое сообщество тоже начало терять веру в правительство. Рынок ГКО стал все больше напоминать гигантскую финансовую пирамиду, когда Центральный банк России (аналог Федерального резервного банка США) известил, что без выпуска новых долговых обязательств, необходимых для пополнения казны, Россия не может вернуть долги по уже выпущенным краткосрочным казначейским векселям. В воздухе запахло дефолтом. Возбужденные москвичи стали скупать доллары, и ЦБ России израсходовал свои запасы твердой валюты.

В преддверие приближающегося рокового события Ельцин редко появлялся на телеэкранах. Болезнено выглядевший, он мрачно предупреждал мир, что Россия стремительно погружается в пучину беспорядков и смуты.

– Существуют экстремистские силы, – говорил он туманно и зловеще, – которые пытаются дестабилизировать нашу страну.

Были ли эти «силы» бастующими шахтерами, чеченскими террористами, занимающимися интригами олигархами или паникующими лидерами западных держав, президент не уточнил. Однако, как заверил Ельцин телезрителей, превентивные меры уже принимаются.

После этого заявления камера показала стоящих в напряженной позе позади президента высокопоставленных военных. На них была форма различных цветов: от лилово-зеленой армейской до сине-голубых мундиров МВД, на погонах у каждого поблескивали золотые звезды. Эти генералы недавно получили повышение, и новые звезды на погонах, с одной стороны, свидетельствовали о их новых властных полномочиях, а с другой – обеспечивали их преданность и бдительность, так необходимые Ельцину в предстоящие трудные времена. И он хотел, чтобы народ об этом знал. Среди них находился и новый глава ФСБ (так стала себя называть теперь одна из внутренних служб бывшего КГБ) – стройный серьезный человек в гражданском костюме. Я его сначала не узнал, но затем разглядел в нем бывшего заместителя мэра Санкт-Петербурга, с которым по нелепой случайности мне не удалось встретиться, – Владимира Путина.

Телевизионное послание президента было, прежде всего, адресовано МВФ и его основным спонсорам в Вашингтоне. Смысл его был вполне очевиден – или спасайте Россию, или сами пострадаете от последствий кризиса.

Несколькими днями позже налоговая полиция стала появляться в организациях и в квартирах некоторых граждан. Это делалось с целью убедить Запад, что Россия прилагает все усилия, чтобы выполнить свои часто нарушаемые обещания по увеличению сбора налогов.

Государственное телевидение передавало многочисленные репортажи о рейдах одетых в черные горнолыжные маски и бронежилеты элитных подразделений. Показывалось, как эти люди штурмом берут убежища должников, как искажаются страхом под дулами автоматов АК-47 показанные во весь экран лица обвиняемых. К несчастью, большая часть должников были запуганными женами американских служащих, которые имели несчастье находиться дома в то время, когда отряды налоговой полиции начали рейды по наугад выбранным адресам, где проживали иностранцы.

Кремль решил выбрать в качестве примера как раз тех, кто чуть ли не единственные в России аккуратно платили налоги, – приехавших с Запада иностранцев. Не имело значения, что гиганты вроде Газпрома открыто похвалялись своими миллиардными задолженностями, а большая часть деловой элиты России нагло прятала свои миллиарды долларов за границей. Неважно было и то, что московская налоговая инспекция облагала зарубежные фирмы налогами в тридцать пять раз большими, чем российские предприятия. Правительство тем не менее всячески старалось выжать из глупых иностранцев еще немного сверх установленных нормативов. Западные граждане, вероятно, или по глупости, или со страха готовы были за все платить.

В аэропорту любопытная листовка на английском языке вкладывалась в паспорт каждого приезжающего, где, наряду с традиционным «Добро пожаловать в Российскую Федерацию», содержалось предостережение: «Если Вы пробудете в стране больше, чем шесть месяцев, то будете подлежать обложению всеми налогами, принятыми в России, независимо от налогов, уплаченных в Вашей стране. При невыполнении Вы можете быть подвергнуты штрафу, тюремному заключению и т. п.». Далее шло традиционное пожелание приятного пребывания в стране.

– Запад все время настойчиво просит нас улучшить собираемость налогов, – невинно пожав плечами, сказал главный сборщик налогов в России Борис Федоров, когда мы брали у него интервью. – Так что мы могли бы и не вкладывать рекламные листки в паспорта, а просто спрашивать у прибывших, не хотят ли они остаться в России на временное пребывание в Сибири на срок от трех до пяти лет.

Я был убежден, что МВФ под улучшением сбора налогов имел в виду совершенно другое, однако головорезы в масках «поставили на уши» зарубежное сообщество и заставили почувствовать всю серьезность своего предупреждения.

В результате теперь все нервно листали свои паспорта и высчитывали «количество дней, проведенных в стране». Налоговая полиция провела подобный налет на московский филиал компании «Джонсон и Джонсон», гигантского производителя шампуней и вощеной мастики для полов. Усердные налоговики нашли в уже оплаченном налоговом счете на семизначную цифру расхождение в несколько тысяч долларов. По этому поводу они выписали ордер на арест виновного в этой ошибке американца – несчастного парня тут же хватил инфаркт.

Как бы там ни было, но МВФ получил послание из России.

Когда переговоры с МВФ достигли предельного накала, мы с новым шефом бюро газеты, который только что вернулся в Москву после длительного пребывания в Гонконге, и нашим зарубежным издателем пошли в российский Белый дом. Он представлял собой большое постмодернистское здание, выходящее фасадом на Москва-реку. Широкие, в романском стиле, ступени жемчужного цвета спускались прямо к воде, что напоминало величественный отель у огромного пляжа или модного курорта. Однако внутри здания низкие потолки создавали душноватую бюрократическую атмосферу – вы почти осязали несгибаемую волю власти.

– Когда я был здесь последний раз, орудия танков стреляли по верхнему этажу и в нашей комнате с потолка сыпалась штукатурка, – вспоминал Анди, наш новый шеф бюро, когда мы проходили через скромный холл здания. Все следы кровавого противостояния 1993 года между Ельциным и Законодательным собранием были убраны, и в парламенте ничто не напоминало о подавленном мятеже.

Отделка здания была спартанской и в то же время оставалась советской, как в каждом бюрократическом учреждении высокого уровня прежнего СССР. Красные ковровые дорожки с зеленой окантовкой всюду покрывали паркетные полы. Комнаты по обеим сторонам коридоров имели двойные двери, обитые темно-красной кожей, – наследство от советской паранойи. Некоторые лампы в потолочных светильниках перегорели, что усиливало и без того мрачное впечатление от здания.

В зале мы наткнулись на команду телевизионщиков из «Си-Би-Эс».

– Кого вы тут ищете? – спросили мы потенциальных конкурентов.

– Кириенко, – ответила с улыбкой телевизионщица. – А вы?

– Чубайса, – небрежно бросили мы, и ее лицо омрачилось.

Анатолий Чубайс был куда более интересной добычей, чем новый премьер-министр, особенно теперь, когда Россия всячески добивалась международной помощи. Никто лучше Чубайса не знал, как очаровать западных инвесторов, и Ельцин проницательно реабилитировал его для переговоров с МВФ по выводу страны из кризиса. Однажды вас отстранят, а потом, глядишь, и вновь пригласят. Такова Россия.

Удивительно, как часто политическая судьба испытывала Чубайса. Я уже потерял счет, сколько раз его отстраняли, затем возвращали и снова дискредитировали. Во время отмены государственного регулирования экономикой и перехода к рынку Чубайс создал воровскую администрацию, истинные масштабы разграбления страны которой, вероятно, не имели себе равных в современной истории. В различных конфликтах под знаменем честной игры и открытой конкуренции он боролся лишь за собственные интересы. Неся факел прогресса, он всегда защищал сильных. Несмотря на все противоречия, Чубайс оставался единственным человеком в России, с которым Запад все еще хотел иметь дело.

В США и других западных странах вынуждены были слепо верить Чубайсу и его так называемым реформаторам. В противном случае им пришлось бы или найти подходящего коммунистического болвана, или иметь дело с каким-нибудь смутьяном-националистом вроде Жириновского. Россия, страна крайностей, вдруг предложила в лице Чубайса драгоценную середину. Вашингтон в этой игре ведь уже поставил все свои фишки на правительство Ельцина и должен был играть независимо от того, как эти фишки выпадут. При таком раскладе администрация Клинтона предпочла закрыть глаза на выкрутасы парней Бориса. Менять ставки в игре было уже поздно.

Политика оказывала России плохую услугу. Одной из причин, по которой страна пребывала в большом хаосе, было то, что слишком самоуверенные кремлевские чиновники были убеждены в том, что независимо, сколько ими украдено у государства или совершено ошибок в управлении страной, они все равно могут рассчитывать на неизменную и твердую поддержку Вашингтона. Например, если полученный от Всемирного банка заем в пятьсот миллионов долларов вдруг куда-то исчез, то Запад выпишет им еще один чек. Если заем на два миллиарда долларов был отклонен МВФ – тоже не беда, есть и другие источники, откуда можно получить эти деньги. Если обещания Западу о новом Налоговом кодексе или снижении бюджетных затрат не были выполнены, то Вашингтон всегда поможет найти способ выйти из трудного положения.

России были предложены Западом такие же рекомендации и финансовая помощь, что и Польше, Венгрии и Балтийским республикам. Эти государства приняли рекомендации, превратившись в европейские страны с наиболее быстро растущими экономиками, и теперь больше не нуждаются в западной помощи. В России же занимались только разговорами, чтобы получать деньги от западных стран. После растраты сотен миллиардов долларов Москве опять понадобились дополнительные крупные вложения. Невольно напрашивается сравнение России с выздоравливающим алкоголиком – тот все еще продолжает падать с телеги, но всякий раз после падения требует еще одну бутылку, чтобы осознать, что уже вошел в двенадцатишаговую программу трезвости. Назовем это водочной дипломатией.

Нам сказали, что Чубайс будет позже, и провели в освещенный солнцем конференц-зал на одном из верхних этажей. Из окон открывался вид на мост, ведущий на Кутузовский проспект, и на старое, в готическом стиле, здание гостиницы «Украина». Также была видна огороженная территория американского посольства, внутри которой находилось укрытое строительными лесами здание. Там в атмосфере секретности бригады рабочих извлекали из бетонных блоков различных «жучков» для подслушивания, ранее установленных советскими строителями. Внизу, налево от нас, под окнами, сидели на корточках бастующие шахтеры, осуществившие свою угрозу совершить марш на Москву. Они тысячами расположились лагерем перед Белым домом, спали в палатках, стучали касками по ступенькам и хором выкрикивали свои претензии к власти.

Семь лет шахтеры России страдали молча. И вот, когда Кремль намеревался убедить Запад, что оказание помощи России находится и в его интересах, шахтеры вдруг «стихийно» разбили лагерь в единственном месте России, где представители МВФ и США не могли их не увидеть. Когда дело доходило до вытягивания денег из Запада, Россия не упускала свой шанс.

Дело не в том, что я не сочувствовал шахтерам. Совсем наоборот. В 1993 году мне довелось побывать в «городе миллиона роз» – Донецке. Конечно, никаких цветов там не было. Были только кучи шлака да проникающая всюду черная удушливая пыль. Шахтные стволы комплекса «Октябрьская революция» были особенно опасными из-за дефицита подпорок из круглого леса для поддержания сводов в туннелях забоев. Руководители этих шахт приказывали снимать часть этих подпорок и переносить их на новые места по одной простой причине – шахты испытывали острую нужду в финансах. Перераспределение опор в забоях делалось без учета каких-либо требований техники безопасности.

Спустившись в шахту, я почувствовал себя персонажем одного из романов Диккенса: потные и грязные от угольной пыли люди работали там в полусогнутом положении, в постоянном сумраке, и без оплаты. Из щелей повсюду сочилась вода, впереди через лопасти вентиляторов, гнавших горячий и наполненный угольной пылью воздух в забой, мелькали тусклые желтые огоньки. И в самой глубине этого ночного кошмара сверкающий черной угольной пылью забой, весь окутанный густой, гибельной для человека пылью, как от горящей автопокрышки. Нет, пожалуй, на земле ничего более похожего на преисподнюю, чем постсоветская угольная шахта. Вряд ли где-либо на нашей планете есть еще столь опасные места.

Спустя год после моей поездки на шахтном комплексе «Октябрьская революция» погибли пятьдесят три человека, когда провалились плохо подпертые туннели. Это была одна из причин, почему в прежнем Советском Союзе в индустриальный век средняя продолжительность жизни шахтера равнялась всего 57 годам.

У нашей делегации от газеты «Джорнел» на разговоры с шахтерами около Белого дома не было времени – нас ждали беседы со слишком важными и влиятельными людьми. Перед встречей с Чубайсом мы зашли к министру финансов. Худощавый, в очках, с короткими усами, Михаил Задорнов сидел за столом под висящей на стене копией чека на пятьсот миллиардов долларов, который был выписан на имя Российской Федерации от специального отдела денежных переводов компании «Морган Стенли». На другой стене находился хорошо выполненный портрет министра финансов в правительстве царя Николая II, который председательствовал при неудачной попытке России получить заем на международных финансовых рынках, когда большевики с легкостью отказались от уплаты долгов по займам имперской России.

Задорнов, похоже, был полон решимости навсегда отказаться от такой традиции. Он не признавал даже слово «дефолт» (что сделал бы и любой другой министр финансов), когда мы прямо поставили вопрос о позорной некредитоспособности России. На сей раз все будет по-другому, заверял он.

– Россия приперта к стене. У нас огромные побудительные причины, чтобы выполнить болезненные реформы.

Россия выплатит все свои долговые обязательства, настаивал он. Ей просто необходимо «некоторое пространство для дыхания», чтобы укрепить свои финансы.

Пока мы ожидали Чубайса, меня не покидала мысль, что если бы русские не разворовали большую часть богатств страны, то не было бы необходимости и в «пространстве для дыхания», или в какой-либо еще международной помощи. Сколько же миллиардов долларов было тайно вывезено из России в период девяностых годов? Точно не знал никто. По неофициальным оценкам, эта сумма колебалась от ста пятидесяти до трехсот миллиардов долларов, что примерно равнялось четырем годовым федеральным бюджетам.

Некоторая часть этих денег осела на многочисленных счетах в швейцарских банках или на счетах офшорных убежищ от налогов, таких как банки на Кипре, где обычно прятали деньги, полученные от криминальной деятельности. Однако большая часть имела законное происхождение: доходы от продажи нефти, природного газа, стали, алюминия, леса, бриллиантов и золота. Возникал резонный вопрос: почему русские не оставили деньги у себя в стране, как это делали американцы, или немцы, и даже поляки? Самый приемлемый и понятный ответ я услышал от одного из наиболее честных и уважаемых промышленников в стране – Кахи Бендукидзе. С его точки зрения все дело было в доверии.

– Скажи мне, – спросил он, когда я брал интервью осенью 1997 года, – когда ты считаешь себя богаче: обладая заводом или фабрикой стоимостью в один миллион долларов, который приносит тебе ежегодный доход в 30 процентов, или же когда твои деньги лежат наличными в сейфе швейцарского банка и вообще не приносят дохода?

– Имея завод, – ответил я сразу, думая, что вопрос риторический.

– Хорошо, – продолжал Бендукидзе, – я задавал этот вопрос моим русским коллегам. Они, заметь, по большей части очень состоятельные люди и прекрасно разбираются в экономике. И почти все ответили, что чувствовали бы себя богаче с деньгами в Швейцарии, даже не получая от этих денег доход. Почему? Да потому, как все они сказали, что правительство может отнять у них завод в любое время, но не может прикоснуться к миллиону, находящемуся за рубежом. Так что ответ на твой вопрос в том, что в стране что-то не так. Народ не доверяет своему правительству, а правительство ничего не делает, чтобы завоевать доверие своего народа. И те и другие сохраняют эту проблему навсегда, что подавляет всякое развитие России на десятилетия, если мы, конечно, не обратим на нее внимание.

Этот разговор сохранился в памяти еще и потому, что по смыслу он был совершенно противоположен истории одного успешного польского бизнесмена, которую он поведал мне несколько лет назад в Варшаве. Она наглядно показывает принципиальные отличия капитализма по-польски и по-русски.

При коммунистах Збигнев Грикан содержал небольшое кафе-мороженое под названием «Зеленая лачуга», или, по-польски, «Зелона бутка». Это название возникло в тяжелые времена после Второй мировой войны, когда отец Грикана смог найти только несколько сырых досок, из которых он соорудил киоск для продажи мороженого, да зеленую краску. Гриканы торговали только одним сортом мороженого – ванильным. Но и это было благом, и скоро около киоска стали выстраиваться длинные и шумные очереди. Сталинистские власти, однако, не позволили отцу и сыну расширить дело, вместо помощи конфисковали всю домашнюю мебель, а старшего Грикана посадили в тюрьму за «нежелательную экономическую деятельность». Так что Грикану-младшему пришлось найти иной выход своим предпринимательским амбициям – он стал спекулировать на черном рынке.

Судя по всему, он преуспел в этом деле, найдя свой путь в сводящем с ума коммунистическом бюрократическом лабиринте, чтобы обеспечивать сахаром клиентов во времена страшных нехваток буквально всего. Однако теперь у него возникла новая большая проблема: что делать с заработанными деньгами? Суть проблемы заключалась в следующем. Если бы он начал слишком много денег тратить на себя и демонстрировать собственное благополучие и богатство, то власти его бы просто арестовали. С другой стороны, если бы он прятал свои заработанные не совсем честным путем злотые, то деньги стали бы постепенно таять из-за растущей инфляции. Грикан случайно нашел решение своей проблемы, когда однажды проходил мимо пыльной антикварной лавки. Среди гребней, старинных воинских и дворянских штандартов и столового серебра, когда-то заложенного оказавшимися в трудном положении аристократами, на витрине вдруг блеснула древняя золотая монета. Золото не утрачивало своей ценности, его легко можно было спрятать от любопытных и жадных глаз государства. Грикан начал осторожно скупать золотые монеты и прятать их в земле.

В 1990-х годах, вскоре после избрания Леха Валенсы и начала реформ по программе шоковой терапии, постепенно расплодилось два миллиона мелких предпринимателей, которые и стали двигателем бурно растущей польской экономики. Грикан выкопал драгоценную коллекцию, продал свои золотые античные монеты в Германии за полтора миллиона долларов, а на полученные деньги купил современные итальянские линии по производству мороженого.

Когда я был у Грикана в 1995 году, его корпорация «Зелона бутка» успешно конкурировала со второй в мире гигантской англо-голландской компанией «Юнилевер» за первое место на рынке мороженого в Польше. Семьдесят пять новеньких грузовых рефрижераторов «Мерседес» стояли на оборудованной стоянке около ультрасовременной фабрики мороженого на окраине Варшавы. Сотни рабочих в хрустящих белых халатах и гигиенических шапочках трудились у больших чанов из нержавеющей стали. А в это время двадцать семь автоматических итальянских линий перемешивали и подавали на фасовку свыше тридцати тонн мороженого в сутки.

– Это все к вопросу о доверии, – пояснил он, обведя широким жестом безупречно чистый и быстро работающий центр его империи мороженого. – Я не доверял коммунистам, а они не доверяли мне. Так что я был вынужден спрятать деньги. Но я поверил Валенсе, что правительство «Солидарности» не отнимет у меня предприятие. Я верил, что они хотят создать такие условия для народа, чтобы он мог процветать на основе честного труда. Посмотрите вокруг, – добавил он, преодолевая шум и клацание дорогостоящего оборудования. – Я приношу много денег нашей экономике – налоги, рабочие места и побочные отрасли производства. Система работает.

Привело нас к Анатолию Чубайсу то, что он был человеком, который создал капитализм в России и был призван его спасти.

Я раньше никогда не встречался с Чубайсом, только видел его на пресс-конференциях, мне было интересно самому узнать, из-за чего в стране вокруг его имени был поднят такой сыр-бор. После небольшого опоздания он наконец появился в отделанном деревянными панелями конференц-зале. Главный российский проситель и «реформатор» благожелательно протянул каждому свою твердую руку и сел в кресло с высокой спинкой. За ним, как наседка вокруг своего любимого птенца-забияки, суетился помощник.

Скоро стало ясно, почему Запад так возлюбил Чубайса. Его манера говорить походила на молодежную, повседневную и доверительную, почти американскую, а английский был превосходен, вплоть до идиом, которые он умело вставлял в разговор. С целеустремленностью и достоинством в манере поведения он мало походил на застегнутых на все пуговицы бюрократов с двойными подбородками, порожденных советской системой. Этот начитанный молодой человек с рыжим чубом на голове и холодными проницательными глазами был просто приятен. В его манере поведения не было и следов конфронтации, присущей некоторым официальным лицам России, за которой они при встречах с представителями Запада стремились скрыть свои комплексы неполноценности. В беседе с Чубайсом вы сразу же ощущали, что разговор шел на равных, даже если он униженно выпрашивал подаяние в миллиарды долларов. Он воплощал собой новое поколение лидеров России, талантливых молодых людей с ноутбуками на коленях, которые, как надеялись, будут мягко и умело выводить страну на орбиту Запада.

Нас собрали, чтобы помочь этому «паше приватизации» протолкнуть через прессу его план по выводу страны из кризиса. Чубайс не стал тратить время на всякого рода любезности и сразу же бесстрастно поставил вопрос о денежной помощи для защиты рубля. Как сказал Чубайс, главными достижениями посткоммунистической России были относительная стабильность рубля и низкая инфляция. Подрыв этих двух столпов рыночных реформ привел бы к тому, что все построенное величественное здание экономики страны могло в одночасье рухнуть, «отбросив Россию назад на годы».

Бегство капитала с российских финансовых рынков вынудило ее расходовать по два миллиарда долларов в неделю только ради того, чтобы поддерживать свой шаткий рубль. Подобная трата твердой валюты приведет к тому, что к августу все ее запасы в стране закончатся. Если к тому времени международная помощь не будет оказана, рубль перейдет в крутое падение, инфляция взметнется вверх с космической скоростью, и среди рядовых граждан России разразится паника. Подобный сценарий – при этих словах его лицо исказилось нервной гримасой – непременно приведет к политическим сдвигам, сметет все завоеванные с таким трудом за семь лет достижения рынка и откроет дорогу всякого рода экстремистам, которые воспользуются крахом финансовой системы страны для достижения собственных неблаговидных целей. Иначе говоря, если рубль упадет, то Россия вернется к старому, неблагоприятному для Запада пути развития.

Нет необходимости говорить, добавил Чубайс, что это нанесет невосполнимый урон репутации Америки среди широких масс русского народа. В конечном счете, Соединенные Штаты были главными закоперщиками программ капиталистического реформирования России, которые и загнали страну в тупиковое и плачевное состояние. Конечно же, то, что произошло в России, было гротескным извращением американского варианта капитализма. Однако рядовые граждане России, большинство которых никогда не покидали страну, не имели возможности об этом знать. Для них это выглядело как величайшая несправедливость, импорт, без которого они могли бы обойтись.

– Мы ведем игру, – заключил Чубайс, – по очень высоким ставкам.

Два дня спустя, 14 июля, МВФ согласился оказать России чрезвычайную помощь в размере 22,6 миллиарда долларов. Сгустившиеся было над Москвой черные тучи мгновенно развеялись. Фондовая биржа после потери почти двух третей своей капитализации резко, на 15 процентов, увеличила свои показатели. Рубль укрепился. Ельцин весь светился от торжества. Потанин и другие олигархи распили бутылку шампанского. А мы, журналисты, около полуночи разъехались по домам переодеться.

Среди московского сообщества иностранцев слышался вздох облегчения. Кризис в России закончился, или, по крайней мере так думал каждый. Однако мы с Робертой думали по-другому, считая, что кризис в России только начинается.

Охваченная дурными предчувствиями Москва, похоже, успокоилась после этого счастливого спасения. Был конец июля, пик дачного сезона, и город выглядел пыльным и опустевшим. Только дороги, ведущие из Москвы, были забиты «жигулями». В переполненных автомобилях ехали целые семьи москвичей, одетых в купальные костюмы. Они стремились побыстрее добраться до своих недостроенных тесных дач, чтобы с увлечением ухаживать за грядками с овощами на крошечных огородах и отдохнуть несколько недель от наполненного выхлопными газами городского воздуха.

Это было ежегодное паломничество москвичей в «дачную страну», своего рода ритуал, такой же священный, как для каждого парижанина стремление уехать из Парижа до праздника Дня Бастилии. Обитатели Кремля также разъехались отдыхать. Теперь, когда спасение России состоялось, большая часть правительственных чиновников отправилась в отпуск: чиновники невысокого уровня – в государственные санатории в Сочи, а более важные персоны, как Чубайс, – на южный берег Франции, чтобы там отметить честно заработанный добычей для страны 22 миллиардов долларов отпуск.

В Москве остались только одни уставшие репортеры. И поскольку правительство практически не работало, мы со всех ног помчались в Канаду, чтобы тайком отдохнуть несколько дней и восстановить свои силы. Именно тогда, в Канаде, я впервые пришел к мысли, что дни моего пребывания в России сочтены.

Мы ехали по пригороду Монреаля, когда я вдруг резко нажал на тормоз.

– Ты слышишь это? – требовательно спросил я ошеломленную Роберту.

– Что именно? – в свою очередь, спросила она, посмотрев на меня как на ненормального.

– Ты что же, не слышишь это? – настаивал я. – Прислушайся.

Она тупо посмотрела на меня.

– Это же разбрызгиватель! – возбужденно, как сумасшедший заорал я. – Это же разбрызгиватель для поливки газона!

Поливалка отстукивала: «Так-так-так», посылая струйки воды из вращающихся сопел на край травяной лужайки. Ее ритм чем-то напоминал звук при открывании консервным ножом больших жестяных банок со сладостями, на которых нарисован движущийся по американскому шоссе на фоне мирного сельского пейзажа минивэн.

Теперь уже Роберта уставилась на меня так, будто бы я действительно сошел с ума.

– Ты знаешь, – сказал я, внезапно помрачнев, – не могу вспомнить, когда в последний раз слышал этот звук.

На самом деле прошло уже семь лет, как я слышал в последний раз эти земные звуки летом, в пригороде. В Восточной Европе и в бывшем Советском Союзе не было лужаек перед домами, которые надо поливать или периодически косить. Вряд ли хоть одна травинка свободно росла в Москве.

Роберта на минуту задумалась.

– Знаешь, – сказала она наконец, – мне кажется, ты просто соскучился по дому.

Она была права. Стакатто поливальной машины что-то пробудило во мне. Сначала я не мог описать это чувство словами, но наконец понял, что это было, – тоска по нормальной жизни. По возвращении в Москву мое странное поведение только усилилось. Когда хотелось хорошо провести время, первым желанием было вытащить Роберту пообедать куда-нибудь за город, например, к моечной станции «Бритиш Петролеум», которая недавно открылась на северо-востоке Москвы, рядом с «Макдоналдсом». Я заказал себе «Биг Мак» и купил пакет мармелада «Желейные бобы» в магазинчике при моечной станции (кстати, единственное место в Москве, где можно их купить), и мы сидели в машине, пока ее мыл автомат. Те несколько минут, пока механические губки и щетки крутились по лобовому стеклу, я мыслями был уже не в России, а ехал в какое-то скучное и цивилизованное место. Эти приятные мгновения, увы, были грубо прерваны какими-то попрошайками – молодыми солдатами, которые бродили по улицам, нюхали клей и выпрашивали деньги в сушильном отделении моечной станции. «Добро пожаловать назад, в Россию» – с усмешкой сказала их нестиранная военная форма.

Стало очевидно, что у нас с Робертой появилась проблема. Мне все до чертиков надоело, и я мечтал уехать из России, она же собиралась тут остаться. Никто из нас не хотел идти на компромисс. Это противоречие мучило нас обоих и, казалось, не имело решения вплоть до начала августа, когда МВФ готовился послать свой первый платеж спасительного займа в пять миллиардов долларов. И вот тут-то боги вмешались и решили наш спор в мою пользу.

Мне грозила встреча с ужасной налоговой полицией. Наконец-то ее финансовые контролеры могли добраться и до меня. В офисе газеты «Джорнел» они взяли адреса всех аккредитованных корреспондентов, так что визит людей в масках был неминуем. Не говоря уже о само?м неприятном факте подобного визита, встречаться с ними не хотелось еще и потому, что ситуация с моими налогами представляла собой такую же неразбериху, как и вся финансовая ситуация в России.

И еще одно. Я опоздал с подачей налоговой декларации, и теперь меня ожидал огромный штраф. Я тянул со дня на день, потому что где-то в глубине души не мог вынести саму мысль о том, что необходимо дать взятку российскому чиновнику. Рассчитывая на неразбериху в налоговом управлении, я решил попытаться уехать, не платя ничего вообще.

Теперь у меня появился веский аргумент для продолжения спора с Робертой по поводу отъезда. С некоторой даже радостью я поделился с Робертой новостью о моих делах с налогами.

– Я их заплачу, – предложила она.

В ответ я покачал головой:

– Не надо, я просто хочу отсюда уехать.

– По крайней мере, сходим вместе к бухгалтерам, – взмолилась Роберта. – Они прояснят ситуацию.

После некоторых споров я с ней согласился, что, как выяснилось немного позже, оказалось гениальным ходом.

Офис компании «Куперс и Лейбранд» занимал целый этаж в новом здании, принадлежавшем горсовету Москвы. Мы ожидали в конференц-зале компании, пока один из «грызунов цифр» хмуро тыкал пальцами в клавиши своего большого калькулятора. Маленькая катушка бумаги тянулась из него бесконечной лентой, как некий счет в супермаркете. Когда Роберта прочла итоговую цифру, ее лицо исказилось. Теперь мы начали обсуждать уже ее ситуацию с налогами, и тут неожиданно взорвалась мина: если Роберта останется в России больше, чем на 180 дней в 1998 году, то сумма ее налогов вырастет до шестизначной цифры. Россия, видите ли, только что изменила свой Налоговый кодекс, отменив многие прежние международные соглашения по налогам, и совсем по-византийски стала применять все новые изменения к уже ранее согласованным договорам.

Роберта была в шоке. Когда дело касалось налогов, она была значительно более организованным человеком, чем я, и была убеждена, что здесь-то она хорошо прикрыта. Как и большинству старших служащих инвестиционных фондов, ей платили из офшорных банков, зарегистрированных в США, для того чтобы уменьшить ее налоговое бремя дома. Все это было совершенно законно и проработано очень квалифицированным налоговым адвокатом в Вашингтоне – ее матерью.

Однако Россия не только больше не признавала налоги, которые Роберта платила в США, но хотела получить и часть ее зарплаты за те дни, когда она еще работала во Всемирном банке, – там она, как и дипломаты во всем мире, была освобождена от налогов. Роберта пролистала свой паспорт и составила таблицу дат прибытия и убытия из России, чтобы подсчитать количество дней, проведенных здесь в прошлом году. Ее смущал критический срок пребывания в стране (шесть месяцев), поскольку она потратила много времени на крупную сделку по поставке сахара заводам на Украине. Теперь, к счастью, она считалась заграницей.

Чувствуя, что победа близка, я вонзил нож:

– Ты хочешь остаться в России и отдать свой дом русским? Как это прекрасно, знаешь ли, заплатить наличными за дом. Поверь мне, – теперь я умолял, – мы должны уехать отсюда как можно быстрее, пока не будет поздно!

Роберта молчала, казалось, целую вечность. Ведь она посвятила всю свою академическую и профессиональную карьеру прежнему Советскому Союзу. Теперь же все ею сделанное превращалось в игру с нулевой суммой. Она, конечно, могла остаться и рисковать своими накоплениями, сделанными за всю жизнь (может быть, и я тоже), или же отказаться от своей прошлой мечты.

– Ты выиграл, – вымолвила она наконец. – Но мы должны поторопиться.

На следующий день я подал заявление об отставке, и мы купили билеты до Нью-Йорка. Вылет должен был состояться 19 августа, поэтому у нас было достаточно времени, чтобы передать дела и спокойно покинуть страну до истечения магического срока пребывания в шесть месяцев.

Но тогда, однако, будет уже слишком поздно для самой России.

Никто так тяжело не воспринял весть о нашем отъезде, как Лариса и Лев. Когда мы собирали вещи, Лариса пролила море слез. Она всхлипывала, двигая каждую нашу наполненную коробку, хлюпала носом у каждой картины, которую мы снимали со стены, трагически шмыгала носом по поводу каждой книги, которую мы упаковывали в ящики.

– Я полюбила вас как сестру! – стонала она, обращаясь к Роберте. – Вы для меня как одна семья, я не перенесу утрату. Между прочим, вы берете с собой эту фотокамеру?

«Минолта», моя любимая «минолта», отправилась в большую коробку с надписью «для Ларисы». С каждым рыданием ее хозяйки коробка становилась все полнее.

– Пожалуйста, не уезжайте. Ну почему вы должны уехать? – причитала Лариса. По мере того как пустела наша гостиная, ее влажные глаза жадно смотрели на остающиеся вещи. – И что же вы собираетесь сделать со своим телевизором?

Даже Лев выдавил из себя несколько крокодильих слез при перспективе бесплатно получить телевизор «Панасоник», который он с удивительной для инвалида ловкостью и скоростью увез на тележке к себе. Благодаря рыданиям и приступам печали Ларисы наш багаж становился все легче и легче.

Российское правительство также делало все возможное, чтобы уменьшить стоимость отправки нашего багажа. Как нам сказали, если мы не заплатим дополнительно двадцать две тысячи долларов импортного налога за наш автомобиль, чтобы отправить его в США, он будет передан одной из благотворительных организаций, Это было, разумеется, абсолютно бессмысленно. Судя по действующим в стране правилам, из России было крайне трудно вывезти все то ценное, что вы привезли сюда. Западным инвесторам это еще предстояло для себя открыть.

– Но мы же возвращаем автомобиль туда, где он был приобретен, – спорила Роберта с таможенниками, однако они стояли на своем.

– Прекрасно, – возразила она. – Тогда мы продадим его здесь.

– Ничего не выйдет. Вы должны сначала отправить его туда, где он был куплен, затем вернуть сюда с новыми регистрационными документами и только после этого уже продать его здесь. В любом случае вы будете должны нам 22 тысячи долларов, – так замысловато ответили труженики таможни.

– Тогда мы просто оставим автомобиль перед домом.

Но они были непреклонны:

– Все равно вам придется заплатить двадцать две тысячи долларов. И кстати, мы принимаем только наличными.

– Кто написал эти правила, однако? – фыркнула Роберта. – Кафка?

После длительных и утомительных переговоров с российскими чиновниками соглашение все же было достигнуто, и наш кросовер «Сабурбан» получил все необходимые штампы, чтобы легально вернуться домой.

Наша квартира была почти пустой. Хозяин, прослышав о новых интригующих инициативах налоговой полиции, разорвал договор найма квартиры и даже предложил помочь нам выехать из дома. Очевидно, он не докладывал о своем доходе при сдаче квартиры внаем и поэтому был весьма заинтересован побыстрее от нас избавиться. В этом наши желания совпадали. Мой любимый аквариум был передан мужу Бетси, которого силой заставили выйти из бизнеса свои же российские младшие партнеры. Он ушел без борьбы, мудро решив, что ухаживать за рыбками все же лучше, чем где-то плавать вместе с ними.

Лариса приберегла большую часть своих рыданий и стенаний напоследок, когда очередь дошла до упаковки одежды из стенного шкафа Роберты.

– За эти два года вы стали для меня как дочь, – рыдала она, размазывая по лицу тушь с ресниц. – Мне будет так вас недоставать, простите мою излишнюю эмоциональность. Так вы оставляете эту норку?

В Шереметьево у вас могло сложиться впечатление, что страна находится накануне революции или гражданской войны. Сотни пассажиров выстроились около закрытых ставнями ларьков с сувенирами, в зале были толпы людей, некоторые пассажиры с озабоченным видом сидели на своих чемоданах. Вокруг стоек проверки документов при входе образовалась давка, обалдевшие представители авиационных компаний отправляли некоторых людей обратно, что усиливало толкотню и громкую ругань в толпе. Сквозь весь этот гомон слышался детский плач.

Началось паническое бегство иностранцев из Москвы. За два дня до этого, 17 августа 1998 года, рухнули основы капитализма в России. Кремль, получив от МВФ пять миллиардов долларов для спасения России, роздал их олигархам, чтобы те могли избавиться от оставшихся рублей по благоприятному обменному курсу до того, как правительство прекратит защищать свою валюту. Как только олигархи получили свои фонды спасения, Кремль провозгласил полный дефолт и девальвацию рубля.

В результате рубль стал обесцениваться ежечасно, как в самые худшие годы гиперинфляции. Цены на основные продукты питания резко взлетели вверх, в стране возникла паника – москвичи опустошали полки магазинов, стараясь избавиться от рублей, пока их еще принимают. Около государственных банков стали собираться толпы негодующих людей, которым стало ясно, что они теперь полностью разорены и государство не вернет их вклады. На торговых площадках биржи цены на активы падали так быстро, что брокеры отказались принимать ставки и разошлись по домам.

Кремль свое последнее мошенничество по отношению к своим ничего не подозревавшим западным помощникам увенчал дефолтом долговых обязательств правительства на сумму в сорок миллиардов долларов, приостановил продажу ГКО и наложил мораторий на выплату еще сорока миллиардов долларов частного корпоративного долга и банковского долга зарубежным кредиторам. Западные комментаторы назвали этот крах величайшей катастрофой в мировой истории финансов.

МВФ был ошеломлен произошедшим, мировые фондовые рынки потеряли устойчивость. Коммунисты и националисты в российском парламенте истошно вопили и призывали к чисткам, тюремным заключениям и наказанию евреев. А в Кремле Кириенко и его «подельники-реформаторы» уже паковали свои чемоданы. «Ужасный кошмар России», – цитирую слова моих коллег из вышедшего 18 августа номера газеты «Уолл-Стрит Джорнел». Однако лучше всех подвел итог случившемуся, итог тому, как миллионы русских теперь воспринимали неудавшуюся попытку страны принять западный образ жизни, мэр Москвы Юрий Лужков. Его сердитое лицо заполнило собой весь большой экран телевизора в переполненном баре аэропорта Шереметьево.

– Дамы и господа, – провозгласил он, – эксперимент окончился!

Это было последнее, что я увидел и услышал, когда мы готовились навсегда покинуть Россию.