Глава тринадцатая Медвежий рынок (Рынок падающих цен)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава тринадцатая

Медвежий рынок

(Рынок падающих цен)

Когда случилась беда (ее предсказали дети в Вологде), я находился на борту вертолета за Полярным кругом. Это случилось в конце мая, когда наконец растаяли сибирские болота. Грохот взламывающегося на северных реках льда раздавался повсюду, как гром. Огромные зубчатые льдины толщиной в три фута и площадью с футбольное поле вздымались и падали, нагромождаясь друг на друга. То тут, то там в тайге из-под снежного покрова появлялись оттаявшие полянки, покрытые розовато-лиловым мхом, как небольшие островки в бриллиантовом белом море.

Я чувствовал себя немного виноватым за эту последнюю поездку, поскольку из-за дефицита штата нашего бюро в офисе газеты «Джорнел» осталась одна Бетси. Так уж вышло, что время моей поездки было выбрано крайне неудачно и из-за других неприятностей, надвигающихся на Москву. Я вообще ничего не знал о ситуации в Москве, пока не воспользовался мобильным телефоном на одной из буровых станций и не позвонил в офис. На звонок ответила Бетси, сказав раздраженным тоном:

– Лучше бы ты вернулся сюда.

– Что случилось?

– Рынок только что обвалился.

Когда спустя два дня я вернулся, общее настроение в офисе было мрачным. Нонна, наш офис-менеджер, разговаривала приглушенным голосом по телефону. Она встретила меня укоризненным взглядом.

– Они опять отложили торги, – сказала она, прикрывая на мгновение трубку.

Это означало, что стоимость ценных бумаг на Фондовой бирже в утренних торгах упала более чем на 10 процентов, то есть на максимально допустимое отклонение за день работы. Раньше при этом компьютеры автоматически прекращали торги, а теперь, казалось, все махнули на все рукой. Пошел уже второй день, как торги тормозили нормальное функционирование биржи, которая и так уже потеряла четверть своего индекса РТС.

Бетси торопили, и она была раздражена.

– Нью-Йорк хочет получить еще четыре сводки для завтрашних публикаций, – сказала она и добавила: – Вчера я сидела в офисе до часу ночи. (Прикрывая тебя, подразумевала она.)

Мы засели за компьютеры и начали работать над сводками, по возможности сокращая объем требуемых данных. Обычная журналистская статья, базирующаяся на фактическом материале сводки, состояла из трехсот слов, нам же предстояло создать материал из тысячи двухсот слов, который бы показал, как с шипением выходил воздух из раздутых эго биржевых маклеров.

Я начал быстро листать свой альбом с визитками, выискивая нужных людей, которым можно было бы позвонить. Номера телефонов моих экспертов по России в большинстве своем начинались с 212 или 171 – кодов Нью-Йорка и Лондона. С учетом разницы во времени большинство моих так называемых экспертов еще спали в своих особняках нью-йоркского Верхнего Ист-Сайда.

Парень из компании «Соломон Бразерс» не захочет со мной говорить, не захочет также и Билл Браудер, носивший золотые запонки с эмблемой доллара, птица высокого полета, чей «Эрмитаж Раша Фанд» разрекламировал себя как лучший в мире эволюционный рыночный фонд. Представитель «Первого Бостонского кредитного банка Суисс» в Москве был «на конференции», не представляю себе где – его банк имел громадное представительство в России. Попытки дозвониться до биржевых маклеров и банкиров были похожи на усилия поймать такси – они всегда были рядом, когда вам не нужны, но их никогда не было, когда вам нужна машина.

Мне все же удалось дозвониться до одного молодого шведского аналитика «Брунсвиг Варбург», одной из наиболее уважаемых компаний.

– Как вы там держитесь? – спросил я.

– Не очень хорошо, – последовал ответ.

– Что случилось?

– Страх, – сказал он охрипшим голосом. – Страх полностью управляет рынком. Я никогда еще не видел ничего подобного. Инвесторы продают свои фонды за любую цену. Паническое бегство из России.

Что же, черт побери, вызвало это бегство? Я сидел на телефоне и звонил в различные места, пытаясь найти ответы и внятные объяснения.

– Резкое изменение взглядов на Россию у инвесторов, – сказал представитель лондонской компании «Морган Стэнли». Его мнение сводилось к тому, что у сообщества инвесторов раскрылись глаза и они наконец увидели коррупцию и хаос, которые вместе с капитализмом пришли в Россию.

– Когда отъезд стал для них благом, никто не стал задавать им острых вопросов по России, – пояснил еще один лондонский аналитик, на этот раз из известного издательского дома «Доналдсон, Люфкин и Дженретте».

– Во всяком случае, – продолжал он, – их ответы ужаснули бы каждого.

Тем не менее этот кризис, этот надвигающийся финансовый коллапс был каким-то странным – покупатели спокойно и неторопливо ходили по улицам Москвы, а в это время ужас и паника царили в офисах международной торговли ведущих мировых инвесторов. Это лишний раз показывало, насколько мир больших финансов, о котором мы писали, был далек от реальной действительности в России. Средний россиянин близко не соприкасался с такими понятиями, как акция, долговое обязательство или процентный купон. Все дело было в доверии. Слишком много людей погорело на доверии к различным финансовым пирамидам в начале 1990-х годов. Желание быстро разбогатеть очень дорого обошлось миллионам граждан, которые лишились накопленных за всю жизнь сбережений, и озлобило целое поколение русских к самой идее приобретения акций. Поскольку 99,9 процента населения России не имело акций (их имели в основном только состоятельные иностранцы, которые при появлении сообщений о «русском кризисе» первыми почувствовали в экономическом спаде немедленную угрозу своим вкладам), то подобные сообщения, казалось, не оказывали никакого влияния на среднего жителя России.

К сожалению, я контактировал только с единственным «рядовым русским» по имени Лев, который просыпался по утрам, сладко потянувшись, на нашей кушетке, с банкой пива в одной руке и пультом управления телевизором в другой. Его трость валялась на кофейном столике, а в пепельнице дымилась сигарета. Лев был мужем нашей уборщицы Ларисы и, что совершенно точно, кошмаром нашей домашней жизни. Во времена Горбачева он был заместителем директора оборонного завода, выпускавшего различные электронные устройства, но после перенесенного в возрасте немногим больше сорока лет инсульта страдал дефектом речи, одна его нога была частично парализована. При выходе на пенсию он получил официальный статус инвалида второй группы.

Речь Льва была неразборчивой, особенно когда он повышал голос, стараясь быть лучше понятым. Обычно, устроившись в гостиной перед телевизором и допивая вторую банку пива, он криком вытаскивал меня по утрам из постели. Наша гостиная при этом наполнялась вонючим дымом черного русского табака и запахом свиного сала, которое он нарезал ломтями толщиной в три дюйма как закуску к пиву. Странный завтрак для человека с зашлакованными артериями.

Я хотел его выгнать и жаловался Роберте, особенно после его попыток заново обустроить мой драгоценный аквариум. Лев считал себя экспертом по содержанию тропических рыбок и всегда агрессивно спорил со мной относительно ухода за рыбками, хватаясь за аквариум своими желтыми от никотина пальцами и размахивая тростью в угрожающей близости от него. Роберта, увы, его жалела и разрешала оставаться у нас, несмотря на то что он иногда искоса подглядывал за ней, когда она была в купальном халате. Лев таскался за Ларисой ко всем иностранцам, в домах которых она убирала, потому что не мог оставаться наедине со своей сварливой тещей в однокомнатной квартире, где они жили втроем на одной из скучных окраин Москвы.

В прежние времена о нем заботилось бы государство. Но в правление Ельцина социальная помощь инвалидам была резко сокращена, и он был вынужден существовать на пенсию по инвалидности в размере тридцати долларов в месяц и беспомощно наблюдать, как его жена, в прошлом сотрудник городского совета с университетским образованием, ходила убирать туалеты в квартирах надменных американских колонизаторов. Кризис на биржевых рынках явно не был в списке приоритетов Льва.

Складывалось впечатление, что этот кризис вообще не оказывал влияния на большинство москвичей. На столичных улицах торговля шла как обычно, машины шумели и поднимали пыль в привычном ритме. ГАИ выполняла свои обычные задачи, выписывая двадцатирублевые штрафы за реальные и мнимые нарушения. «Иль Помодори», наимоднейшее итальянское кафе, проводило свой ежегодный фестиваль спаржи, а продавцы арбузов, азербайджанцы, вернулись из своей сезонной поездки на берег Каспийского моря. Новый бутик «Версаче» на Тверской продолжал весеннюю распродажу вещей с таким видом, как будто его процветание будет длиться вечно.

К концу мая фондовый рынок уменьшил свою капитализацию на одну треть, и Роберта наконец высказала свои опасения. До этого момента ОСО получало некоторые преимущества от спада экономики, выискивая более выгодные сделки. Однако теперь и эта организация забеспокоилась, из Нью-Йорка пришли указания о прекращении покупок акций в России. Пока еще волнения на рынке не затрагивали напрямую ведающий основными фондами юридический отдел справедливости, где работала Роберта, но и в сообществе инвесторов также стало распространяться уныние.

Особенно плохим было настроение Роберты в тот вечер начала июня, когда наш друг Аскольд пригласил нас пообедать в гостиницу «Россия». Он настаивал именно на этой старой и заезженной гостинице, ибо был сыт по горло всякими новыми и дорогими ресторанами и хотел почувствовать вкус старой Москвы. Мы согласились с его выбором места, главным образом из любопытства: директор этой гостиницы недавно был застрелен. По первой версии милиции, начавшей расследование, он был застрелен чеченскими бандитами.

Гостиница «Россия» все еще принадлежала государству, там мало что изменилось с тех времен, когда советские руководители приняли решение построить в Москве крупнейшую в мире гостиницу. При ее строительстве они преуспели только в разрушении двух жилых кварталов вблизи храма Василия Блаженного и Красной площади. С 1991 года гостиница то открывалась, то вновь закрывалась для безуспешной борьбы с тараканами и грызунами. Доналд Трамп поднимал шум насчет покупки и благоустройства всего этого района, но, в конце концов, решил, что этот участок земли слишком велик и слишком запущен для восстановления и ремонта.

Мы по глупости согласились встретиться с Аскольдом в «холле гостиницы Россия», забыв при этом, что в гостинице было восемь холлов. Мы около часа блуждали из одного крыла гостиницы в другое по бесконечным и мрачным коридорам в поисках друг друга. К тому времени, как мы все-таки встретились, шел уже десятый час вечера и большинство из двадцати старых ресторанов гостиницы было закрыто. Только в одном из работающих ресторанов с явной неохотой согласились нас обслужить, и то после того, как мы дали официанту двадцать долларов. К счастью, в этом ресторане был банкет по случаю дня рождения Владимира Жириновского.

Жириновский стоял на подиуме в своей фирменной морской фуражке и с шутовской улыбкой на лице. Лидер второй по величине политической партии в России и, возможно, менее всех здравомыслящий депутат в российском парламенте, размахивал бутылкой шампанского, а другой рукой держался за стойку микрофона. Он был пьян. Однако и большая часть из собравшихся по случаю его дня рождения двухсот лунатиков также были пьяны. Торжество отмечалось в бальном зале гостиницы «Россия», украшенном гирляндами из надувных шариков. Там собрались различные группы фанатичных сторонников Жириновского: фашиствующая молодежь и скинхеды в ботинках штурмовиков, антисемиты с диким выражением голубых глаз, националисты и ультранационалисты в черных фуражках, коммунисты и сталинисты с таким огромным количеством медалей, что они оттягивали книзу их одежду.

Вся эта разношерстная компания как бы пребывала в добром старом времени, распевая патриотические песни, неумеренно накачиваясь пивом «Балтика» и аплодируя своему меркурианскому мессии. Жириновский прекрасно выглядел, его выступающее вперед брюшко было спрятано под широким красным поясом. Несмотря на то что его политические акции значительно упали после последних выборов в законодательную палату парламента, он все еще привлекал большое число недовольных властями избирателей, которые продолжали поддерживать его неудачно названную либерально-демократическую партию России (ЛДПР), которая ужасала Запад. Сторонниками Жириновского, как правило, были неудачники при переходе страны к капитализму, скромные и униженные новыми условиями жизни люди, которые цеплялись за старые символы российской славы и искали удобных козлов отпущения, на которых можно было бы свалить вину за все свои неприятности. Некоторые из них обнищали совсем недавно, другие же были маргиналами или откровенными хулиганами всех мастей и калибров – от молодых бритоголовых бандитов до старых и лысых динозавров криминального мира.

Был там и оркестр, нечто вроде военизированного народного оркестра, который играл преимущественно праздничные советские мелодии. Среди присутствующих было несколько молодых девушек, хорошеньких и тоненьких как тростинки, в белых сапожках советской эры с заостренными носами и в блузках из искусственного шелка, и довольно много пожилых полных матрон с пышными прическами с начесом фиолетового цвета, который все еще оставался модным в российской провинции.

Виновник торжества начал говорить. С наших мест наверху мы могли только видеть движение его губ, но о чем он говорил, слышно не было. Он пронзал воздух своими маниакальными жестами, его лицо раскраснелось. Время от времени возникал громкий рев одобрения со стороны присутствующих, который проникал через нашу стеклянную перегородку.

Мы расположились за столом рядом с окном и смотрели на неистовый танец скинхедов внизу в зале, когда официантка принесла нам запотевший графин водки. Мы заказали все, что было в меню, – как в былые дни, когда был столь малый выбор, что вы с благодарностью платили по восемнадцать долларов за салат из консервированного зеленого горошка, кукурузы и кусочков пальмовых сердечек, погруженных в комки майонеза, срок годности которого закончился еще до падения Берлинской стены. Салат, или, точнее, салат-латук, был неофициальным показателем экономической реформы в прежнем Советском Союзе, также, как верным критерием инфляции являлась цена на импортные батончики «Сникерс».

– Когда горы салата-латука начали появляться в московских магазинах в конце 1995 года, я знала, что Россия продолжала существовать на карте, – вспоминала Роберта. – А на Украине вы все еще не могли купить горку салата-латука, за исключением магазина «Ника Суисс», где все продавалось только за твердую валюту.

Вместе с водкой подали черный хлеб и мелкие маринованные огурчики, а чуть позже принесли еще мелкие маринованные помидорчики, сыр и другие холодные закуски. Простая пища вызвала у нас ностальгические воспоминания, и Роберта подробно рассказала, как ее приятельница, помогавшая обустраивать Посольство США на Украине в 1992 году, завоевала сердца небольшой общины приехавших иностранцев, распределив между ними консервированные продукты, которые она получила в подарок за оказанную помощь в посольстве.

– У нее было несколько коробок, в которых находились «Черриос», соусы для спагетти, пасты из тертого арахиса, супы «Кэмпбелл» и много другого. У нас текли слюнки при виде таких запасов. В то время (в 1992 году) в Киеве ни за какие деньги нельзя было купить даже привычных хлопьев для завтрака, – закончила свой рассказ Роберта.

Мы выпили за добрые старые времена. В те полные надежд дни все казалось нам проще и чище. Мы, приехавшие иностранцы, с головой ушли в порученные нам дела, добровольно принимая на себя лишения, чтобы стать частью огромного благородного порыва. Мы видели себя некими бедными странствующими апостолами демократии и свободного рынка. Однако возникший на фондовом рынке страны бум в корне изменил ситуацию (как это произошло несколькими годами позже в Америке, когда в наступившем информационном веке аналогичный бум был создан «технарями»). Деньги вышли на передний план, и теперь было трудно определить, продолжаем ли мы по-прежнему играть на стороне порядочных и честных парней или просто работаем на себя.

Драка в компании Жириновского прервала наши воспоминания. Началось с того, что скинхед и парень в фуражке толкнули друг друга. Парни в черных фуражках, как у Жириновского, были ультранационалистами и хотели вернуть Украину и все прочие царские территориальные владения обратно в Россию. Скинхеды были одновременно и неонацистами, и сторонниками славянского превосходства, блаженно не ведая о несоответствии этих двух понятий. В честь годовщины смерти Гитлера десяток скинхедов недавно избили дочь пакистанского дипломата, после чего девушка была отправлена в больницу. Другими знаками внимания скинхедов к фюреру были нападение на одного свободного от службы афро-американского охранника посольства США и взрыв бомбы в Московской синагоге, в которую, кстати, шеф Роберты вкладывал крупные суммы денег.

– Знаешь, кого будут обвинять, если разразится большой финансовый кризис? – зловеще сказала Роберта, наблюдая за шумным скандалом внизу. – Если этот говнюк треснет фаната, то психи начнут орать о том, что евреи грабят бедную, слепую Россию-матушку.

– Не беспокойся, – пошутил Аскольд, – я спрячу тебя у себя на чердаке.

Сейчас в России неплохо было бы несколько оживить антисемитизм, чтобы получить благоприятную почву для укрепления отношений с Ближним Востоком. Однако из этого вряд ли что выйдет, поскольку в России из семи олигархов шестеро были евреями. Даже кретины Жириновского были в состоянии вычислить последствия для себя, если бы пришло время искать виновных. Евреи традиционно играли роль козлов отпущения в российском обществе, будь то погромы в нищих зонах оседлости в царское время или ссылка евреев-интеллектуалов, как моего доброго друга Геннадия, в советские времена. Справедливости ради надо отметить, что в сегодняшней капиталистической России еврейская община все же получила свою законную долю от Багси Энгельса и Мейера Ланскиса. Удивительно, но в ходе революции свободного рынка довольно много преступников в небольших неформальных группах были евреями. Отчасти это было следствием их дискриминации при коммунистах, когда многие евреи были вынуждены работать в теневой, незаконной, сфере экономики страны. Так происходило еще и потому, что евреи не могли успешно продвигаться в рядах партии или бюрократии и в лучшие университеты их тоже не допускали. Поэтому они не были заинтересованы в поддержании и укреплении старого порядка, быстрее других додумались, как действовать в теневых структурах наступившей новой анархии. Из-за того, что сотням тысяч евреев, прежним отказникам, в 1970-х и в 1980-х годах было позволено эмигрировать из страны, они оказались чуть ли не единственными советскими гражданами, имеющими международные связи и давно сформировавшиеся сети зарубежных общин, когда рухнул «железный занавес».

Не способствовал имиджу русского еврейства и тот факт, что толпы славян стали выдавать себя за евреев, чтобы с выгодой эксплуатировать иммиграционные законы Израиля. Написанные после холокоста, эти законы автоматически предоставляли израильское гражданство всем, кто объявлял себя евреями, и, что особенно важно, такие люди не подлежали экстрадиции в другие страны. Для преступников с Дикого Востока быть евреем или притвориться евреем было проще и выгоднее, чем пробиваться в парламент ради парламентской неприкосновенности. Преступники избавлялись от всяких неприятностей и одновременно от больших расходов на покупку парламентской неприкосновенности, которая давала им иммунитет от судебного преследования.

Ничего удивительного не было в том, что в самый последний момент преступники успевали ускользнуть от ареста с помощью израильского паспорта. Поэтому одной из причин усиления антисемитизма явилось появление в Восточной Европе так называемых вновь обращенных евреев. Я хорошо помню возмутительный случай в Варшаве, когда парочка изобретательных предпринимателей уклонилась от уплаты около двухсот миллионов долларов и улетела в Израиль на своем реактивном лайнере «Челленджер» как раз в тот момент, когда работники прокуратуры намеревались их арестовать. Утром поляки проснулись и прочли набранные крупном шрифтом заголовки в газетах о том, что теперь рядовые налогоплательщики должны будут оплатить счета двух мошенников, «объявивших себя евреями», которые в настоящий момент загорают на пляжах Хайфы.

Из всех олигархов только Владимир Гусинский открыто признавал свое еврейство. Он возглавлял Еврейский конгресс России, который был в общем-то малочисленной организацией, несмотря на то что в России оставалось полтора миллиона евреев. Гусинский предъявил судебный иск нашей газете «Уолл Стрит Джорнел», обвинив ее в клевете, и выиграл дело, так что мы старались держаться от него подальше. Однако Роберта непосредственно перед финансовым крахом в России обратилась в отдел недвижимости его компании с просьбой о постройке гостиницы корпорации «Хилтон» на принадлежащем ему участке земли в районе Нового Арбата. Хотя Гусинский был широко известен своей телевизионной сетью, состояние он сделал, будучи биржевым маклером во время приватизации и банкиром Лужкова во времена, когда правительству Москвы фактически принадлежали каждое здание и каждый участок земли в городе и оно деспотично решало, что может быть продано в Москве, кому и по какой цене. Люди Гусинского вначале не проявляли особого желания встретиться с Робертой, пока она не внесла щедрый вклад на столичные синагоги от имени ее шефа.

– Хорошо, но почему вы раньше ничего не сказали об этом? – изливал свои чувства президент банка Гусинского.

– Давайте-ка, испортим Жириновскому вечеринку, – предложил Аскольд, пока мы наблюдали за происходящим внизу. Несмотря на протесты Роберты, во мне уже было достаточно водки, чтобы пойти на этот шаг. Похожие на быков парни Жириновского, сказала она, только и ждут повода, чтобы учинить погром. Она сказала, что подождет нас наверху.

– Не задерживайтесь долго и не делайте никаких глупостей, – напутствовала нас Роберта.

Празднование дня рождения закруглялось. Мы поймали Жириновского на выходе из зала, когда его рослые телохранители расчищали дорогу сквозь толпу простодушных доброжелателей, желающих лично поздравить юбиляра. Я видел Жириновского много раз по телевизору, но сейчас была моя первая встреча «вживую» с этим эксцентричным человеком, который давал пресс-конференцию в душе и бил кулаками женщин во время дебатов в Думе. Он проплыл через лес протянутых рук мимо нас в сигаретной дымке, как привидение, слегка дотронувшись до какой-то исступленной женщины рядом со мной, и исчез.

Мы покрутились еще несколько минут, подбадривая себя коньяком, который оставался на одном из столов, и уже было собрались уходить, когда к нам лениво подошел молодой парень в черной фуражке и спросил с явным подозрением, откуда мы.

– Канада! – быстро ответил я, пока Аскольд что-нибудь не ляпнул.

Некоторое время парень обдумывал услышанное, вероятно, пытаясь вспомнить хоть малейший случай, когда русские пострадали от рук канадцев. Я надеялся, что хоккей был не в счет. Очевидно, Канада считалась очень далекой и безобидной страной, и он не стал звать своих приятелей. Вместо этого он спросил, понравилась ли нам Россия. Это был щекотливый вопрос. Мы должны были быстро найти правильный ответ.

– Такая захватывающая страна! – ответил я с энтузиазмом, что, по крайней мере, было искренним и добавил: – А вы когда-нибудь были в Канаде?

Юноша отрицательно покачал головой.

– Был однажды в Берлине, – печально произнес он, как будто все эти зарубежные места были ему неприятны, ведь они были на Западе. – А что вы делаете здесь во время нашего мероприятия? – спросил он и его глаза вновь прищурились.

– Шарики, – сказал я, очень довольный своей ложью. – Для моей невесты, – я показал на верхние окна зала ресторана. – Она увидела их и попросила меня узнать, не мог бы я взять один из них в качестве сувенира.

– Хорошо, – сказал юноша наконец по-английски, улыбнувшись впервые за все время, будто мы успешно прошли его тест. Он сделал жест рукой, прося нас подождать, и быстро подошел к ближайшему столу, где на нитках, привязанных к стулу, висело около десятка голубых шариков с физиономией Жириновского.

– Счастливо! – просиял он, передавая нам шарики. – Удачи вам!

Роберта повесила шарики на кухне рядом с клеткой, где у нас жила пара зеленых попугайчиков-неразлучников, которых мы приобрели на птичьем рынке. Потребовалась целая неделя на то, чтобы гелий медленно вышел из шариков и щеки Жириновского обвисли. К этому времени фондовая биржа потеряла более сорока процентов своей капитализации, и начавшийся финансовый кризис значительно углубился.

Страх, как и жадность, заразителен. Бегство капитала из российских фондов распространилось и на рынок облигаций ГКО, теперь все российские банки стали продавать свои ГКО. Кремль делал все возможное, чтобы остановить исход капитала из России. В середине июня он почти удвоил процентную ставку и довел ее до ста пятидесяти процентов. Такое повышение было поразительным, если учесть, что даже увеличение Федеральным резервным банком в Вашингтоне ставки на полпроцента приводит к разрушению всех положений суда справедливости и долговых обязательств правительства.

Но никто больше не хотел покупать российские долговые обязательства. По акциям (агробондам) обязательств колхозов, приобретенных компанией «Ренессанс Капитал» Бориса Йордана за семьсот сорок миллионов долларов и которыми она успешно торговала, когда я впервые приехал в Москву, пришло время платить дивиденды. Вместо этого удивленные и без гроша в кармане сельскохозяйственные регионы предлагали гасить свои задолженности по бартеру клетками для птиц и парикмахерскими креслами. Неудивительно, что большие ежемесячные аукционы по продаже федеральных долговых обязательств, которые организовал Кремль, не полагаясь на плохо работающую систему сбора налогов, рухнули из-за отсутствия желающих что-либо купить по цене выше объявленной. Доходность девяностодневных исходных долговых обязательств повысилась с тридцати до пятидесяти процентов, затем возросла до восьмидесяти и в конце подскочила до стадесятипроцентной отметки. И все равно их никто не брал. Кремль отказался от этой затеи и прекратил на неопределенное время свои долговые аукционы. Иными словами, российское правительство просто потеряло свой источник взятия денег в долг.

Кризис начал набирать собственную зловещую инерцию. Ситуация усложнялась тем, что Ельцин становился все более капризным. Подобно старому медведю, разбуженному среди зимней спячки, в конце марта Ельцин неожиданно отправил в отставку свой кабинет министров. Весь апрель он боролся с парламентом за новую кандидатуру премьер-министра, чтобы заменить проверенного и верного ему Черномырдина совершенно новым и никому неизвестным человеком. Споры между президентом и Думой о целесообразности назначения премьером политического неофита Сергея Кириенко были настолько жесткими, что Дума находилась буквально на волоске от роспуска, а досрочные выборы в Думу вряд ли были возможны. Споры в Думе не успокоили инвесторов, а лишь привлекли внимание полчищ журналистов, давая им возможность хорошо заработать. Кем был этот новый назначенец? О чем думал Ельцин? Думал ли Ельцин вообще?

Политические перевороты в Кремле не предвещали ничего хорошего для окруженного врагами мужа Гретхен. Борис Бревнов и Сергей Кириенко, похоже, в чем-то разошлись во взглядах еще в годы, когда они оба работали в Нижнем Новгороде, где Кириенко возглавлял комсомольскую организацию, и враждебность в их отношениях была перенесена в Москву.

Кампания по дискредитации Бориса была в самом разгаре. Его подчиненные в ЕЭС интриговали против него, подобно мстительным придворным, а старая гвардия менеджеров на электростанциях вообще готовила открытый бунт против него. Угроза этого бунта заставляла Бориса оставаться на работе почти каждый вечер и до раннего утра. Его постоянное отсутствие дома начало раздражать Гретхен, она сама стала мало спать и отказывалась говорить по телефону, опасаясь записи их разговоров с мужем. Обстановка в доме Бревновых накалилась – об этом мне говорила жена нашего водителя Юры, которая работала у них ночной няней. Она собиралась бросить эту работу, поскольку, как она выразилась, «ей никто не доплачивает за слишком тесные отношения с проигрывающей в этой кремлевской войне стороной».

Когда мы с Робертой зашли к Борису и Гретхен, было видно, что в последние недели они испытали ряд серьезных разочарований. Борис и Гретхен занимались подготовкой еврооблигаций для ЕЭС стоимостью в один миллиард долларов. Гретхен неофициально проводила переговоры со своими старыми знакомыми банкирами-инвесторами, а Борис отражал нападки со стороны вороватых менеджеров электростанций. Однако намечаемая сделка в последний момент сорвалась, инвесторы внезапно изменили свое решение, узнав, что им заплатят не деньгами, а пиломатериалами или сахарной свеклой. Срыв сделки решил судьбу Бориса. Когда стало известно, что переговоры его жены с западными инвесторами не достигли цели, руководители ЕЭС попытались не пускать его в рабочий кабинет, а Борис, в свою очередь, решил сам забаррикадироваться в своем кабинете. Схожесть возникшей ситуации с борьбой Умара с Татумом была еще свежа в памяти у Гретхен, которая сказала Роберте: «У меня очень дурные предчувствия».

Эти интриги наносили Гретхен вполне ощутимый и заметный для окружающих урон. Как американка, она не могла привыкнуть к роли кремлевской жены. Ее очарование и жизненный оптимизм хотя и были еще велики, но все же немного померкли: она побледнела от постоянного стресса, под глазами появились темные круги, а губы стали более тонкими и бескровными.

Более тревожным фактом для Бориса стало возвращение в верха Анатолия Чубайса. Вся эта политическая резня в Кремле оставила Чубайса без работы, и теперь этот коварный и хитрый прежний заместитель премьера открыто и упорно добивался кресла Бориса. Чубайс многое сделал для того, чтобы в стране появились олигархи и, вполне понятно, сам захотел стать одним из них. К сожалению, Борис был не ровня такому закаленному интригану, как Чубайс. Как известно, на каждую важную персону, работающую во властных структурах, постоянно собирался компромат и надежно хранился до тех пор, пока другая, более сильная, личность не принимала решение о начале его использования. В случае с Борисом стало всплывать его прошлое как банкира. В частности, оказалось, что его банк в середине девяностых годов непреднамеренно принял на вклад крупные суммы денег, полученных сомнительным путем, от подозрительного бизнесмена, только что избранного мэром Нижнего Новгорода. Ельцин не признал результаты выборов и посадил этого бизнесмена в тюрьму. Арест поверг в шок всю Россию. И независимо от того, были эти обвинения справедливыми или нет, сам поступок президента подрывал основы демократического процесса в стране. Против Бориса не выдвигались обвинения, которые могли иметь под собой достаточно веские основания, по российским стандартам он имел репутацию весьма порядочного и честного человека. Однако в быстроменяющемся внутриполитическом климате, когда все раскручивалось по-новому, вскоре могли понадобиться козлы отпущения, поэтому репутация Бориса не была в полной безопасности. Кроме всего прочего, он сотрудничал с американцами – как в силу своего семейного положения, так и по убеждениям. Об этом и еще о многом другом рассказала Гретхен Роберте в тот вечер на кухне.

– Если они захотят с кем-либо разделаться и составят список намеченных жертв, то имя Бориса там непременно окажется, – заметила Гретхен.

Какая-то новая угроза витала в воздухе над Москвой, вызывая чувство ожидания неприятных событий в ближайшем будущем. Рыночная революция в России была слишком несправедливой для народа, чтобы в случае ее провала не породить отрицательную реакцию.

В условиях, когда рынки продолжали стремительно падать, а рубль в конце июня начал балансировать на грани пропасти, все громче стали звучать крики о необходимости срочной международной помощи. Вал этих криков захлестнул офис нашей газеты «Джорнел», затопив все телефонные линии.

– Почему МВФ не вступается? – требовали ответа банкиры.

– Где же, черт возьми, Всемирный банк? – хотели знать биржевые маклеры.

– Почему журналисты от бизнеса не публикуют статьи с осуждением умышленного затягивания проблемы?

Разве мы не знали, что поставлено на карту? Конечно же, мы понимали, что Россия слишком большая, слишком ядерная, слишком опасная, чтобы позволить ей развалиться.

– Делайте хоть что-нибудь! – кричали нам финансовые менеджеры, как будто мы могли пристыдить МВФ своими статьями и заставить его действовать.

Кричали, чтобы спасти то, что еще оставалось в их разгромленных портфелях ценных бумаг. Телефоны звонили непрестанно, Нонна отвечала на звонки, переключая линию то на Бетси, то на меня. Говорила она спокойным тоном тренированного авиадиспетчера, просила подождать, если разговаривала с другими, или перезвонить позже. Было очень много звонков типа «Спасите меня», как в известном анекдоте: «Мэтт, тут тебе еще один звонок „Спасите меня!“ по второй линии».

Назойливым абонентом на этот раз был президент компании «АБН-Амро Корпоративные финансы для Восточной Европы», энергичный франт, который выглядел очень довольным собой еще несколько месяцев назад, когда мы встречались с ним за завтраком в новом ресторане «Марриотт» на Тверской.

– Это ужасно, – стонал он теперь, – как МВФ тянет время. Это же Россия, бог мой, а не Таиланд!

– Если Россия не получит вскоре помощь, она не сможет далее удерживать в своих руках ситуацию, – предостерегал меня лондонский аналитик компании «Ди-Эл-Джей», который позвонил мне спустя несколько минут.

Назревала большая беда на Дальнем Востоке России. Не получавшие зарплату шахтеры, работавшие вблизи Владивостока, блокировали Транссибирскую железнодорожную магистраль и угрожали двинуться маршем на Москву, если правительство не решит вопрос о выплате задолженностей по зарплате, которая порой достигала одного года. Кремль обещал выплатить долги по зарплате за счет выпуска новых внутренних долговых обязательств, но эти обязательства так и не были проданы. Теперь правительство собиралось получить деньги для выплаты шахтерам за счет выпуска новых краткосрочных долговых «обязательств чести», которые будут готовы к концу лета. Продажа этих обязательств позволит закрыть долг в миллиарды долларов. Россию охватило ненасытное желание брать взаймы. На другие мероприятия у страны уже не было времени.

Билл Браудер, «господин Долларовые Запонки», который теперь звонил почти каждый день, сообщил, что капитализация рынка упала ниже половины его стоимости, а его фонд стремительно двигался от своего бренда «действующий лучше всех в мире» к бренду «худшая щель для денег».

– Молчание МВФ возмутительно и безответственно! – восклицал он.

Конечно, МВФ выжидал. После того как Россия много раз вводила его в заблуждение, после многократных испытаний его терпения бесчисленными нарушениями Кремлем своих финансовых обещаний, МВФ теперь наблюдал, как волком выла Москва. Кроме того, МВФ сейчас был занят тушением финансовых пожаров в Азии.

– Почему же вы не пишете о том, чтобы МВФ прекратил игру? – настаивал Билл как торговец, который не принимает ответ «нет» на его вопрос.

– Это решать издателю на его странице, – кратко ответил я.

Не мое дело заботиться об игроках, которые проиграли свои деньги, а потом орут, что все было нечестно.

– Но подумайте о сиротах, которые останутся без средств, подумайте о бедных русских детях!

Браудер понял, что я уже готов повесить трубку, поэтому быстро отбросил гуманитарный подход.

– Подумайте о Белоруссии, – попытался он выйти на политическое поле «холодной войны».

Такой поворот привлек мое внимание. Белоруссия была постсоветским страшилищем, неким призраком, который всегда незримо присутствовал при переговорах России с западными донорами. Эти переговоры обычно прерывались даже по таким мелким причинам, как таинственное исчезновение денег МВФ при их переводе через Швейцарию. В таких случаях всегда возникал образ Белоруссии, которая стремилась ослабить шнурки на кошельке Запада.

Сама по себе Белоруссия была маленьким прыщиком на западной части российской задницы, бедной и изолированной от мира страной с десятью миллионами несчастных колхозников и заводских рабочих, возглавляемых лунатиком сталинского типа, мечтающим о воссоздании Советского Союза. Однако с геополитической точки зрения Белоруссия являла собой кошмарный сценарий развития страны, в которой капитализм и демократический эксперимент не удались – если хотите, калька будущего России при переводе стрелок политических часов назад. Я был в Белоруссии 25 ноября 1996 года, в день гибели демократии.

Мокрый снег крупными хлопьями падал на Минск. Несколько сотен демонстрантов все еще оставались на площади Ленина, стоя с потупленными взглядами под промокшими транспарантами с демократическими лозунгами. Их число постепенно сокращалось, и также увядали надежды белорусских законодателей, забаррикадировавшихся в осажденном парламенте.

Все было кончено, и каждый это понимал.

Сквозь туман и дождь со снегом я неотрывно смотрел на окна парламента, приведенного в боевую готовность. На раскисшем снегу площади были видны черные крупные следы удалявшегося БМП. Уже ненужная машина пехоты направлялась в одну из мрачных боковых улиц, в которых элитные охранные войска президента Александра Лукашенко производили перегруппировку сил. Сидя в армейских автобусах и джипах, они проводили время за игрой в карты или чисткой оружия.

Площадь Ленина казалась теперь пугающе пустой, поскольку все воинские части были отведены. Место проведения сталинских парадов дышало какой-то безысходностью и отчаянием, которое измерялось лишь оттенками серого цвета. Не защищенная от ветра площадь казалась чересчур громоздкой и бездушной. По сторонам этой огромной площади размером примерно в двадцать футбольных полей вздымались однообразные правительственные здания, увенчанные эмблемами с серпом и молотом. Сам Ленин высотой с четырехэтажный дом улыбался с гранитного пьедестала этому триумфу архитектуры социалистического реализма.

Над головой кружил военный вертолет, заставляя дребезжать стекла в окнах парламента, но вскоре и он улетел.

Это была просто операция по зачистке площади от людей. Белоруссия, наименьшее славянское образование бывшей советской империи, теперь официально превратилась в полицейское государство. Лукашенко выиграл, победив последних несогласных, выступивших против его стремления к авторитарному правлению. Милиционеры с каменными лицами стояли около здания парламента, депутатам которого был приказано очистить здание к концу дня.

– Только один Бог мог бы помочь нам теперь, – сказал депутат Василий Шлиндзикау, поднимая усталые глаза, в которых еще неделю назад кипело негодование. Законодатель сидел за рабочим столом, потеряв всякий интерес к окружающему, его костюм был измят, волосы всклокочены, а руки дрожали от недосыпания. Беспорядок на столе говорил о напряженной работе его хозяина в последние часы – переполненные окурками пепельницы, бесчисленное количество кружек с недопитым кофе, декларация, объявляющая действия Лукашенко неконституционными, и документы движения за импичмент президента-индивидуалиста, не связанного с какой-либо партией. В ящике стола лежал небольшой пистолет на случай, если президентская охрана будет штурмовать парламент, как это сделали силы Ельцина в Москве три года назад, – только на этот раз честные парни находились внутри парламента, а не снаружи.

Напряженность в Минске нарастала в течение нескольких недель. Большой отряд представителей прессы прилетел из Москвы, все агентства заранее купили время космических линий связи в ожидании кровавой бани. Предложения России о посредничестве в переговорах были с презрением отвергнуты. Забаррикадированные законодатели отказывались отступить и призывали народ выступить против Лукашенко. Им, в свою очередь, была поднята армия Белоруссии, которая выставила вокруг Минска жесткий кордон. Тысячи солдат и милиционеров были введены на опустевшие улицы столицы. На плоских крышах типовых жилых домов разместились снайперы. В каждом квартале стояли конвои из БМП, а военные вертолеты барражировали в покрытом облаками сером небе.

Минск представлял собой осажденный город и находился на грани гражданской войны, как говорили одни (и на что надеялись другие) репортеры. Целые районы города были блокированы милицией, и нам, журналистам, приходилось пробираться в охраняемые части города, перелезая через ограды и стремительно пробегая через задние дворы и запасные выходы жилых домов. Это было весьма волнующе, сродни тому, как я представлял себе быстрые перебежки иностранных корреспондентов в горячих точках. На фоне этих событий сведение в единую таблицу стоимостей купонов долговых обязательств или акций казалось просто скукой.

Глубинной причиной противостояния парламента и президента было решение парламента запретить проведение предложенного Лукашенко бутафорского референдума по новой конституции, гарантирующей ему абсолютную власть в стране. Новая конституция давала большие привилегии президенту и включала право Лукашенко назначать судей всех уровней, мэров городов и членов парламента, давала право на продление его сроков пребывания во власти, пожизненный иммунитет от судебного преследования и право на арест любого гражданина за «клевету или оскорбление президента». Кроме того, новая конституция запрещала все несанкционированные собрания в обществе.

Верховный суд Белоруссии отверг эту конституцию как нелепый и смехотворный документ, но Лукашенко постановление суда просто проигнорировал. Председатель Центрального избирательного комитета страны отказалась проводить референдум, ссылаясь на его незаконность, но глава КГБ страны просто выволок ее за волосы из кабинета. Только парламент и народ стояли на пути Лукашенко к неприкрытому укреплению его личной власти.

Но народ Лукашенко обожал. Больше не было задержек с выплатой зарплат в Белоруссии (как это происходило в России), не было нехватки жилья, не было увольнений или временных остановок работы на заводах и фабриках, не было массовой безработицы, не было товаров по чрезмерно высоким ценам, не было больниц, где бы не оказывалась реальная медицинская помощь. После избрания Лукашенко в 1994 году с улиц исчезли разъезжающие на БМВ банкиры, которые грабили страну под носом у каждого. Исчезли и мародерствующие мафиозные банды, нагло обиравшие людей. Поезда ходили точно по расписанию, и белорусы всегда имели на своих столах продукты питания. За все это они были благодарны Лукашенко – личная свобода была для них слишком малой платой за все это.

Белорусы вкусили свободу, но нашли ее совсем не тем, о чем болтали вокруг. Свобода обернулась нищетой и хаосом, страданиями и неопределенностью. Свобода в глазах народа была беззаконием и разочарованием. Кому нужна такая свобода? Кто на самом деле хотел ее получить? Подавляющее большинство людей хотели иметь уверенность в будущем и безопасность жизни, как при старом порядке, они хотели вернуться в СССР. Лукашенко был только рад подчиниться желаниям своего народа. Его первым указом после избрания в 1994 году был отказ от национальных цветов флага и принятие нового государственного флага с советским серпом и молотом. Белорусский (как, впрочем, и украинский) язык, местный язык крестьян, в котором основной словарный запас составляли польские и русские слова, перестал быть официальным государственным языком, его место занял русский. Когда некоторые газеты, выходящие на белорусском языке, стали роптать, то вскоре обнаружили, что государственные издательства больше в них не нуждаются. Те частные издатели газет на белорусском языке, которые упорствовали в своих жалобах, вскоре столкнулись с повышенным вниманием к ним со стороны следователей КГБ. Следующим шагом Лукашенко было рассмотрение перспектив по доработке достаточно неопределенного договора о воссоединении Белоруссии с Россией, который был неохотно подписан Ельциным даже после его корректировки Чубайсом и Немцовым. Сущность корректировки договора сводилась к разбавлению его пустыми фразами, которые давали понять, что предлагаемое воссоединение может быть только на словах. Когда двадцать пять депутатов белорусского парламента отказались ратифицировать этот договор, Лукашенко вызвал в парламент ОМОН (специальное милицейское подразделение для подавления нарушений правопорядка). После этого голосование прошло как надо – с синяками на лбах у непослушных законодателей.

Несмотря на проводимую политику сильной руки, белорусы приветствовали аплодисментами подобные выходки президента. Единственная история, которую они знали, будучи частицей Российской Империи и затем СССР, была лишь отражением славного прошлого этих держав. Развал СССР вдребезги разбил их национальное самосознание.