Глава XIII ВНЕШНИЙ МИР: 1917–1957

Глава XIII

ВНЕШНИЙ МИР: 1917–1957

Еще до разгрома «антипартийной» группы Хрущев, среди прочего, взял в свои руки руководство советской внешней политикой. Сталин за тридцать лет своего правления был за рубежом всего дважды — во время войны, на Тегеранской и Потсдамской конференциях. Хрущев же к июню 1957-го уже несколько раз посетил Восточную Европу, в 1954-м возглавлял советскую партийно-правительственную делегацию в Китае, в июле 1955-го встречался с главами США, Великобритании и Франции на Женевской конференции, в том же году посетил Индию, Бирму и Афганистан, а в апреле 1956-го — Великобританию. Все эти поездки были призваны оживить советскую внешнюю политику, укрепив отношения как с союзниками, так и с противниками и нейтральными государствами. Во внешней политике Хрущев применял тот же стиль, что и во внутренних делах — брался за решение нескольких задач сразу, действовал энергично, старался ошеломить своих оппонентов и не боялся рисковать. Поначалу такая тактика, казалось, приносила успех. Однако к 1957 году обнаружились слабости нового подхода, связанные отчасти с сопротивлением внешнего мира, но отчасти и с теми личными и политическими качествами Хрущева, которые приводили к проблемам и у него на родине. В июне 1957 года в числе прочих сфер, где Хрущев проявил себя не лучшим образом, «антипартийная» группа упоминала и дипломатию.

Хрущев достиг высшей власти в Кремле, однако внешнеполитическая арена оставалась для него местом борьбы. Внешний мир представлял собой и смертельную угрозу, и неодолимый соблазн мирового господства. Хрущев был не первым политиком, использовавшим внешнеполитические вопросы как способ отвлечь народ от внутренних проблем — и не первым, чьи претензии противоречили национальным интересам других стран. Однако у внешней политики СССР были свои особенности. Марксистско-ленинская идеология требовала от Москвы активной роли в мировой политике: у первого в мире социалистического государства просто не могло не быть преданных союзников и яростных врагов. Масштабы и очевидная сила СССР, позволяющая третировать и запугивать соперников, также вызывали раздражение и вражду. Хрущев и его коллеги, привыкшие к беспрекословному повиновению своих подчиненных и стран-сателлитов, порой не понимали, как вести себя с политиками, не готовыми подчиняться их воле. Этот же авторитаризм не позволял им проводить предварительное широкое обсуждение своих внешнеполитических решений — мера, которая иногда (хотя и далеко не всегда) спасает демократические государства от больших ошибок.

Поначалу Хрущев плохо представлял, какие силы ему угрожают. В первые пятьдесят лет жизни он мало что знал о внешнем мире и не имел доступа к большой политике. После смерти Сталина тоже поначалу держался в стороне; он был невежествен и плохо подготовлен и понимал это. Однако пришло время, когда Хрущев вкусил прежде запретный плод: теперь он представлял свою страну за границей, купался в лучах славы и на равных беседовал с мировыми лидерами — великими, не слишком великими, а порой и попросту раздутыми фигурами¹.

Двадцатые годы были в СССР временем расцвета интернационализма. Украинскую партийную организацию возглавлял сперва еврей Каганович, затем поляк Косиор. «Я убежден, большинство членов партии не знали, что Косиор — поляк, — рассказывал Хрущев. — Это я говорю к тому, что такого вопроса не стояло… Главным для нас было его социальное происхождение, а самое главное — его принадлежность к партии… Это определяло, кто он таков»².

В начале 30-х Хрущев встречался в Москве с иностранными коммунистами — например, в 1935-м, когда выступал в роли хозяина на приеме и торжественном обеде для делегатов VII съезда Коминтерна. Клемент Готвальд, ставший в 1946-м премьер-министром, а в 1948-м президентом Чехословакии, согласно рассказу Хрущева, «имел наклонность к вину». Жена Готвальда, «сама любившая выпить», являлась на приемы в золотых серьгах и с золотым кольцом на пальце — а Хрущев и его коллеги «тогда жили аскетически. Это выражалось и в одежде, и в манере держаться. А она пришла в дамских украшениях и, на наш взгляд, была подвержена мелкобуржуазному влиянию»³.

Ван Мина, китайского представителя в Коминтерне, Хрущев часто просил выступить перед рабочими московских заводов, и Ван Мин «никогда не отказывал». Заочно Хрущев знал и других китайских руководителей — Чжу Дэ и Лю Шаоци, но «о Мао Цзэдуне [на VII съезде избранном в исполком Коминтерна] я тогда ни разу не слыхал»⁴.

В первый раз Хрущев оказался за границей в 1939-м, когда Советская Армия вторглась в Польшу. После войны он несколько раз бывал в Польше и по одному разу — в Германии, Австрии и Чехословакии. Эту последнюю поездку можно назвать «политико-туристической». Инкогнито, под именем «генерала Петренко», Хрущев полюбовался Западным Берлином из окна советской военной машины. В Австрии ему повезло больше — он осматривал заводы, прачечные, дворец Шенбрунн (особенно привлек его дворцовый парк с фонтанами), Венский лес, американскую оккупационную зону, видел даже шотландских солдат в килтах⁵.

После войны Хрущев также встречался с несколькими иностранными руководителями, однако скорее на светских, чем на дипломатических мероприятиях. Как первый секретарь ЦК компартии Украины он участвовал в переговорах с Польшей. Поскольку новая прокоммунистическая армия Польши сражалась на территории Украины, Хрущев познакомился (и довольно близко) с ее командирами. Когда между поляками и украинцами возникло напряжение и поляки обратились с жалобой к Сталину, Хрущев участвовал в разрешении конфликта.

После того как в Люблине было сформировано коммунистическое правительство Польши, Хрущев то и дело ездил туда из Киева, чтобы помочь организовать его работу. Кроме того, «Сталин, не желая вступать в пререкания с польскими руководителями, подбрасывал мне все неприятные ответы на их претензии». Роль Хрущева на этих встречах — он должен был отвергать просьбы польской стороны, которые Сталин исполнять не желал, — давала Сталину повод для насмешек над неопытностью своего протеже в иностранных делах. «Сталин сейчас же отвечал им: „Это касается Украины, вот пусть Хрущев и решает. От него все зависит, с ним и договаривайтесь“. А сам смотрит на меня и ожидает (я по интонации чувствовал, чего он ожидает), чтобы я дал отказ»⁶.

В карательных операциях против польских антикоммунистов Хрущев напрямую не участвовал, однако считал их необходимыми. Ведь «рано или поздно Польша должна была стать социалистической страной и нашей союзницей. Многие из нас, и я в том числе, чувствовали, что рано или поздно Польша станет частью одной великой страны или социалистического содружества наций»⁷.

В 1945 году Хрущев контролировал восстановление электричества, водопровода и канализационной системы в Варшаве. В это же время он ездил на один день в Лодзь для встречи с генералом Михалом Роля-Жимерским, который «был очень весел и хорошо вел стол»⁸. Встречался он и с будущим польским лидером Владиславом Гомулкой (а во время войны — также с Тито и немецким коммунистом Вальтером Ульбрихтом). В 1948 году Сталин телефонировал ему из Ялты, где отдыхал вместе с Готвальдом: «Приезжайте, как только сумеете, здесь Готвальд, а он без вас никак жить не может и требует, чтобы вы обязательно приехали». Хрущев бросил все и полетел в Ялту, к бесконечным ужинам, застольям, взаимным восхвалениям — ради давления на Готвальда, которого Сталин призывал очистить чешскую компартию от затаившихся в ней врагов народа⁹. В том же году в Ялте Хрущев встречался с болгарскими лидерами, а в 1951-м, на даче у Сталина в Сочи, — с румынским руководителем Петру Грозой. Он принимал в Москве корейца Ким Ир Сена и Хо Ши Мина, который так (искренне или не очень) благоговел перед Сталиным, что выпросил у «великого вождя» автограф на номере советского журнала, который тот, впрочем, приказал у него забрать, ибо, как утверждает Хрущев, беспокоился о том, как Хо Ши Мин может его использовать¹⁰.

С некоммунистическим внешним миром Хрущев почти не сталкивался — однако о немногих встречах вспоминал с удовольствием и жаждал большего. В декабре 1945 года в Москве провел восемь дней Шарль де Голль: обсуждались вопросы признания прокоммунистического польского правительства и возобновления франко-советского договора, на которое Франция возлагала большие надежды. Согласно де Голлю, он получил то, что хотел (возобновление договора без признания так называемого «Люблинского комитета»), лишь покинув роскошный банкет и пригрозив уехать домой, если договор не будет подписан немедленно. Позднее он рассказывал, что во время подписания договора (в два часа ночи) Сталин высказал ему свое одобрение: «Отлично сыграно! Мне понравилось. Приятно иметь дело с человеком, который знает, чего хочет, — пусть он и не разделяет мои взгляды»¹¹. Хрущев присутствовал только на официальных мероприятиях, однако волевой и несгибаемый иностранец произвел впечатление и на него: «Де Голль вел себя гордо, держался достойно, не гнул спины и не склонял головы, а ходил, как человек, проглотивший аршин. Внешне он производил впечатление человека необщительного, даже сурового»¹².

К лету 1944 года Сталин и Молотов уже несколько лет вели переговоры с Америкой. Хрущев встречал американских шахтеров в 1922-м в Юзовке и американских коммунистов — в Москве; первым из встреченных им американских политических деятелей стал генерал Эйзенхауэр, которого Сталин пригласил на торжественный парад на Красной площади в июне 1945 года. В тот раз Хрущев едва ли обменялся хотя бы несколькими словами с человеком, который десятилетие спустя стал сперва его партнером, а затем — злейшим противником.

По большей части Сталин занимался внешней политикой сам, при помощи Молотова (министра иностранных дел), Жданова (занимавшегося делами коммунистического блока), Вышинского (наследника Молотова) и Микояна, выполнявшего некоторые специальные поручения. «Мы, остальные, были просто мальчиками на побегушках, — вспоминал Хрущев, — и на любого, кто забывал о своем месте, Сталин рявкал так, что тот живо вспоминал, кто он такой»¹³. ЦК и Политбюро после войны собирались редко, а Совет министров «вообще был тогда только списочный», так что Хрущеву приходилось добывать информацию своими средствами¹⁴. Он не знал, в самом ли деле Сталин «намерен создавать в Восточной Германии социалистическое государство», должен был гадать о том, почему в 1948-м Москва блокировала Берлин, поскольку «Сталин такие вопросы ни с кем не обсуждал». Полная история разрыва СССР с Югославией также оставалась ему неизвестна: «Я в то время работал на Украине и иностранными делами не занимался, а документы по этим вопросам ко мне не поступали»¹⁵.

Когда в 1951-м был объявлен предателем руководитель чешской компартии Рудольф Сланский, Хрущев получил только «материалы» — то есть информацию с готовым решением, которую Сталин разослал всем членам Политбюро. Однако, по его собственным воспоминаниям, «никаких сомнений это у меня не вызвало. В то время у меня не было собственного мнения». О советско-китайских отношениях он знал «только то, что полагалось знать». Впрочем, и это было немало по сравнению с познаниями Хрущева о Западе. «В дипломатических связях с капиталистическими государствами личного опыта мы не имели, кроме Молотова». Хрущев не осмеливался демонстрировать интерес к оборонной политике государства (не без оснований опасаясь, что Сталин заподозрит в нем «иностранного агента, завербованного империалистами»), а после признавался, что не видел ни одного документа, посвященного корейской войне, кроме сводок о боях, которые направлял Сталину Мао Цзэдун¹⁶. Некоторые из этих заявлений Хрущева — в особенности те, что касаются чисток в Восточной Европе, — слишком напоминают его «незнание» об ужасах, творившихся дома. Возможно, он знал об иностранных делах больше, чем потом говорил. Однако факт остается фактом: после смерти Сталина он оказался неподготовлен к ведению самостоятельной внешней политики.

Во внешних, как и во внутренних делах Хрущев оставался прежде всего учеником Сталина: он никогда не сомневался в том, что дело СССР — справедливое дело. Он сознавал, например, что многие поляки настроены антисоветски и антирусски, особенно после пакта Молотова — Риббентропа. Знал и то, что выборы в Польше в 1945 году были фальсифицированы — но что с того? «Польский народ не оказал вновь избранным властям никакого сопротивления. Если они и голосовали за Станислава Миколайчика, то ничего не сделали, когда вместо него пришел Гомулка — что, по крайней мере на мой взгляд, означало, что им недостает глубоких, осознанных политических убеждений»¹⁷. На самом деле антикоммунистических выступлений в Польше было немало — однако все они легко подавлялись, а значит, по мнению Хрущева, о них и говорить не стоило.

Самой маленькой и слабой из компартий Восточной Европы была румынская: ее лидеры прибыли в послевоенный Бухарест по железной дороге в товарных вагонах вместе с советскими партработниками, которые заставили короля Михая бежать из страны. По упрощенной версии Хрущева, «коммунистическая партия оказывала все большее влияние на народ», так что «король спокойно, хотя и без желания, уехал из Румынии с разрешения нового руководства. На этом королевская власть в Румынии кончилась. Затем Румыния объявила себя страной, которая будет строить социализм»¹⁸.

Хрущев надеялся, что социализм восторжествует и в Западной Европе. Он не сомневался, что после войны «в Германии возродится сильная коммунистическая партия, весь рабочий класс объединится вокруг нее, и она займет достойное место при строительстве новой Германии». То же самое он думал о Франции и Италии. Разделял ли эти надежды сам Сталин — неясно, поскольку французская и итальянская компартии не столь поддавались контролю, как болгарская и румынская¹⁹.

Хрущев не сомневался, что СССР в опасности. Разве Запад не вторгся в Россию во время Гражданской войны? Разве США не ждали 16 лет, прежде чем признать Советский Союз? Разве англичане и американцы не «старались выкачать из нас всю кровь, чтобы явиться в последнем акте [войны] и решить судьбу мира»? А когда война окончилась, американцы «старались довести нас до банкротства». По счастью, Советскому Союзу удалось разорвать «кольцо врагов». Теперь в Европе и Азии появилось множество социалистических стран: они «консолидируются и вдохновляют всех коммунистов, которые с таким мужеством борются за социализм и справедливость»²⁰.

Согласно марксистско-ленинистским воззрениям, внешняя политика капиталистических стран определяется экономическими требованиями. Характерно, однако, что Хрущев обращал первостепенное внимание на личности западных политиков. Уинстон Черчилль был для него «грузным дряхлым стариком», «наиболее яростным противником нового социалистического строя». Гарри Трумэн «не обладал истинно государственным умом». Дин Ачесон отличался «политической тупостью». Однако умел Хрущев и отдавать должное тем, кто, по его мнению, этого заслуживал — или, точнее, тем, кого уважал Сталин²¹. Вслед за Сталиным он с уважением относился к Рузвельту (который «всегда относился к нам с пониманием»). «А Трумэна Сталин и не уважал, и не ценил», — добавляет он. Хрущев слышал, как Сталин говорил: «Если бы со стороны союзников был не Эйзенхауэр… то мы бы Берлин не взяли». Позднее, ведя с Эйзенхауэром переговоры, Хрущев «помнил слова, сказанные Сталиным, и верил им. Ведь Сталина заподозрить в симпатиях к кому-либо никак было нельзя. В классовых вопросах он был неподкупен и непримирим»²².

Как часто бывает с учениками, Хрущеву необходимо было верить, что он способен превзойти своего учителя — тем более что Сталин неоднократно высмеивал коллег, в особенности Хрущева, за дипломатическую некомпетентность. Время от времени Сталин предупреждал, что после его смерти империалисты передушат его наследников, «как котят» или «как цыплят». Не лучшего мнения о них был и бывший комиссар иностранных дел Литвинов, которого в 1939 году сменил Молотов: «Тугодум Молотов, карьеристы Каганович, Микоян, Берия и еще Мехлис, недалекий Маленков, дурак Хрущев…»²³ Сам Сталин однажды спросил своих приспешников: «Кого после меня назначим Председателем Совета Министров СССР?» — и не нашел ни единого достойного кандидата, кроме Булганина. Берия — грузин, Каганович — еврей, Молотов слишком стар, Маленков и Ворошилов слишком слабы. А Хрущев? «Нет, — ответил Сталин, — он рабочий, нужно кого-нибудь поинтеллигентнее»²⁴.

В отличие от Сталина, уверял Хрущев, он принимал американскую помощь во время войны искренне и без задних мыслей. В 1948 году, блокировав Берлин, Сталин «сделал это без учета наших реальных возможностей. Плохо продумал проблему»²⁵. Корейскую войну Хрущев поддерживал: «Никакой коммунист не стал бы удерживать Ким Ир Сена… Это противоречило бы коммунистическому мировоззрению». Когда северные корейцы «освободили» Сеул, «все радовались и желали Ким Ир Сену дальнейших достижений». Хрущев сожалел лишь о том, что Сталин не оказывал Ким Ир Сену достаточной поддержки, а когда в войну вступили американцы, и вовсе решил его бросить. Однако в этом, как оказалось позднее, прав был Сталин, готовый признавать и исправлять свои ошибки, а не Хрущев²⁶. Этот эпизод повторяет еще один, относящийся к июню 1945-го, когда СССР готовился вступить в войну с Японией. Следовало ли Советской Армии вторгнуться на Хоккайдо — на что, по утверждению Жукова, потребовалось бы четыре армии? Молотов предупреждал, что западные союзники Москвы расценят это как грубое нарушение ялтинских соглашений. Жуков назвал это авантюрой. Единственным сторонником этой идеи в Политбюро остался Хрущев. Но Сталин ему не внял²⁷.

Хрущев больше всех беспокоился об опасности войны. Американцы превосходили СССР в военно-воздушных силах и ядерном вооружении. «Америка обложила нас авиационными базами. Они располагались в Турции, я уж не говорю о Франции, Германии, Испании, Италии и Северной Африке… От Норвегии до Турции нашу страну окружали военные базы». Он приветствовал усилия Сталина по развитию ядерного оружия, однако позднее заверял, что «Сталин дрожал, был напуган» при мысли о нападении США, «до трусости боялся войны с Америкой». Добившись власти, Хрущев твердо решил не только не показывать собственного страха, но и нагнать страху на своих западных противников. В результате мир едва не погрузился в пропасть ядерной войны²⁸.

Берия и Маленков первыми постарались загладить просчеты Сталина во внешней политике: Берия попытался уладить дело с Восточной Германией, Маленков принял в отношениях с Западом более мягкий тон²⁹. Даже Молотов, который, по словам его бывшего помощника, «отвечал, как заведенный граммофон, буквальным повторением одной и той же изначально произнесенной им формулы»³⁰, по словам американского посла Чарльза Болена, «немного смягчился». Болен и его босс Джон Фостер Даллес уважали дипломатический талант Молотова. Британский посол сэр Уильям Хейтер находил его «немного смешным — с его заиканием и пенсне», однако «производящим впечатление»; когда в 1956 году он был снят с поста министра иностранных дел, «большинство послов в Москве жалели о его отставке; с ним мы чувствовали, что имеем дело с реальной силой». В отношениях с Западом Молотов следовал правилу: «Ни столкновений, ни серьезных уступок» и по большей части не проявлял никакой инициативы³¹.

После ухода Берии и оттеснения Маленкова внешней политикой СССР руководил Молотов. Типичным для него было поведение на конференции министров иностранных дел четырех держав в январе-феврале 1954 года в Берлине. Обсуждались все важные проблемы, однако ни одна сторона не сдвинулась ни на дюйм. Согласно американскому делегату С. Д. Джексону, Молотов заметно «выделялся» среди других, его чувство юмора «развлекало нас даже в переводе» — в то время как его помощник Андрей Громыко производил впечатление слабого человека, выглядел как доходяга³². Серьезных сдвигов конференция не принесла. Даллес с каменным лицом заверил Молотова, что объединенная прозападная Германия не будет угрожать безопасности СССР. Молотов в ответ предложил Западу отказаться от создания организации по безопасности в Европе и НАТО.

Отличительные черты всех троих соперников сочетались в Хрущеве с недостатками, присущими только ему самому. Он был смел, как Берия, однако в идеологических границах, которым Берия не подчинялся; боялся войны, как Маленков, но, в отличие от Маленкова, был склонен блефовать и пускать пыль в глаза; как Молотов, он искренне верил в социалистические догматы, однако, в отличие от флегматичного и дисциплинированного Молотова, не умел сдерживать свои порывы³³. В 1953-м Хрущев мало интересовался внешней политикой: все его внимание было сосредоточено на внутренних делах и проблемах соцлагеря. По рассказу Георгия Корниенко, работавшего в бюро информации Министерства иностранных дел и составлявшего для руководства страны отчеты о разведдонесениях, члены Президиума возвращали его отчеты с пометками на полях. «Легко было понять, кто читал внимательно, а кто нет, — рассказывает Корниенко. — Экземпляры Хрущева возвращались без всяких пометок, как будто он их и не открывал. Внешней политикой он начал заниматься только в 1954-м. Помню, весной 1954 года, когда мы собирались на конференцию по вопросам Кореи и Индокитая, Хрущев несколько раз говорил о том, чего мы там хотим добиться»³⁴.

В это время Хрущев начал активно встречаться с западными дипломатами — и на большинство из них особого впечатления не производил. Маршалл Мак-Даффи, впервые встречавшийся с ним после войны, в октябре 1953-го нашел, что внешне Хрущев не изменился — «та же плотная фигура, оживленное круглое лицо, неизменная улыбка» — однако начал лучше одеваться: теперь на нем был синий саржевый костюм, белоснежная рубашка и запонки с красными камнями. О влиятельности Хрущева свидетельствовал и большой кремлевский кабинет с дубовыми панелями, двумя картами и портретом молодого Сталина. Он вел себя «спокойно и вполне разумно», однако во время переговоров «нервно вертел в руках карандаш, словно неловко себя чувствовал на этом мероприятии», а также «проявил удивительно догматический взгляд на страны Запада — создалось впечатление, что он охотно поглощает пропаганду, в создании которой сам же участвует»³⁵.

Британцы, общавшиеся с Хрущевым в 1954-м, отзывались о нем еще менее лестно — возможно, потому, что ему явно недоставало столь ценимых в Англии аристократических манер. В августе Москву по дороге в Китай посетила делегация от партии лейбористов во главе с Климентом Эттли и Анейрином Бивеном. Премьер Маленков пригласил их отужинать у себя на даче, а на следующий дензь состоялся ужин в английском посольстве, куда вместе с Маленковым, Молотовым, Микояном и другими явился и руководитель партии — Хрущев. Маленков «несомненно обладал самым острым умом во всей компании»: он говорил «не более, чем хотел сказать», за столом «был удивительно приятным соседом», почти не притрагивался к выпивке; говорил он «приятным музыкальным голосом на хорошем, литературном русском языке» и даже вполголоса порекомендовал переводчику из английского посольства Сесилу Пэрротту почитать Леонида Андреева, которого в то время клеймили как декадента. Хрущев, по контрасту с ним, поразил посла Хейтера: «невоспитанный, нахальный, болтливый, несдержанный и, что хуже всего, совершенно невежественный в вопросах внешней политики». Говорил он «короткими фразами, на повышенных тонах и очень убежденно… Добродушно улыбаясь», часто «затруднялся в выборе слов» и «говорил не то, что хотел сказать» — переводчику Олегу Трояновскому приходилось исправлять его ошибки. Он «никак не мог понять мысль Бивена», и Маленкову пришлось объяснить ему, что хочет сказать англичанин, «односложными словами». Он постоянно «перебивал» остальных и не столько слушал, сколько говорил сам. «Энергичный и целеустремленный, но недалекого ума, — подытожил свои впечатления Хейтер, — словно молодой бычок: стоит указать ему направление — и он все снесет на своем пути». Британская делегация считала первым лицом в стране Маленкова и потому почти не обращала внимания на Хрущева.

В первых своих докладах в Лондон Хейтер сравнивает Хрущева с «типичным крестьянином, как он предстает в классических русских романах XIX века: хитрый, проницательный, подозрительный, осторожный и в душе глубоко презирающий „бар“». Кроме того, он сравнивал Хрущева с лидером британских профсоюзов Эрнестом Бивином. У этих людей и вправду было много общего: оба из крестьянских семей, почти без образования, оба — «тяжелые сотрудники и хорошие начальники», однако с одной значительной разницей: Бивин — «великодушный, щедрый, уверенный в себе человек, а Хрущев, хотя и обладает сейчас огромной властью, явно не способен держаться на уровне своего положения…». Позднее Хейтер признал, что, «приложив к внешней политике свой мощный ум и энциклопедическую память, Хрущев вскоре освоил эту область в совершенстве»³⁶. Однако посол США Болен тогда разделял его первоначально негативное отношение к Хрущеву. Маленков, по его словам, «говорил лучше всех советских лидеров, которых я когда-либо слышал», его «речи были логичны и прекрасно построены», вообще он отличался «наиболее „западным“ умом». А с Хрущевым и остальными «невозможно было найти смежных точек, общего языка». Да и вообще Хрущев казался Болену «не слишком умным человеком»³⁷.

На взгляд внешних наблюдателей, китайско-советские отношения в 1953 году были безоблачны. В Китае восторжествовал коммунизм, КПК во всем ориентировалась на Москву, китайская армия била американцев в Корее. Однако на самом деле отношения между Москвой и Пекином были далеко не идилличны. Во время долгого пути Мао к власти Сталин сомневался, что в Китае удастся установить коммунистический режим, и порой, кажется, готов был отказаться от этой цели — отчасти выполняя обязательства перед своим союзником в войне Чан Кайши, отчасти стремясь ублажить США, а также, возможно, подозревая, что столь огромным и сильным «сателлитом» управлять будет нелегко. Даже после победы Мао Сталин относился к нему прохладно. Во время своей первой поездки в Москву в декабре 1949 года Мао два с половиной месяца добивался поддержки и сотрудничества и в конце концов получил гораздо меньше, чем надеялся³⁸. Отдельным источником напряжения стала корейская война — особенно после того, как Сталин отказался бросить Северную Корею и потребовал от китайцев спасти Ким Ир Сена от разгрома³⁹.

На праздновании семидесятилетия Сталина в декабре 1949 года Хрущев сидел возле Сталина и Мао, однако не принимал участия в их разговорах. Но он много слышал и о Мао, и об отношении к нему Сталина. «Мао опирается на крестьян, а не на рабочий класс, — не раз говорил Сталин во время ночных „посиделок“. — И это марксист?» Сталин насмешливо называл Мао «пещерным марксистом», а после его визита в Москву «никогда не отзывался о нем хорошо». Хрущев полагал, что Сталин совершает «ошибку», стремясь добиться от Мао односторонне выгодных соглашений, а когда Мао был в Москве, «я видел, что Сталин проявлял неискреннюю вежливость. Чувствовалось какое-то его высокомерие в отношении Мао. Мао вовсе не глупый человек, сразу это понял, и это его раздражало, хотя сам Мао никакого недовольства внешне не проявлял…»⁴⁰.

Не проявлял недовольства и сам Хрущев. Однако после 1953 года он постарался наладить с Мао более теплые отношения. Сталин едва не погубил отношения с Китаем, и теперь у Хрущева появился шанс превзойти своего учителя. Сталин презирал Мао за «пещерность»; Хрущев готов был сыграть роль доброжелательного наставника. Каково же было потрясение Хрущева, когда вместо благодарности и уважения Мао ответил ему откровенным презрением!

Первое время, однако, дела шли недурно. В 1953–1956 годах русскими или с помощью русских было построено 205 заводов и фабрик общей стоимостью два миллиарда долларов, причем 727 миллионов долларов были предоставлены советской стороной — и это в то время, когда самим русским не хватало средств на подъем промышленности. В октябре 1954 года СССР согласился отправить в Китай корпус специалистов; в 1957-м уже не меньше двух с половиной тысяч русских обучали китайцев всему на свете, от строительства до ядерной физики. В апреле 1955-го СССР дал обещание помочь Пекину разработать в мирных целях ядерную технологию. В те же годы в Советском Союзе обучались около десяти тысяч китайских студентов, а еще семнадцать тысяч проходили обучение у советских преподавателей в самом Китае⁴¹.

Помимо экономической помощи, Москва предоставляла Китаю дипломатическую и военную поддержку. Наследники Сталина помогли завершить корейскую войну, спонсировали участие Пекина в Женевской конференции 1954 года, посвященной судьбе Индокитая и Кореи, и настаивали на его включении в переговоры по европейским делам. В конце 1954-го СССР помог Китаю вернуть себе прибрежные острова Цзиньмэнь и Мацзу. Китайские представители присутствовали на заключении Варшавского договора в 1955-м, предварительно получили информацию о примирении с Тито, а во время восточноевропейских волнений 1956 года Хрущев постоянно консультировался с Мао. Советские военные советники помогали китайцам овладевать советской военной техникой, а в 1957-м Москва даже предложила снабдить Пекин образцом ядерной бомбы⁴².

В общем, все это складывалось в картину того, что историк Уильям Кирби назвал «грандиознейшей передачей технологий в мировой истории». Согласно бывшему переводчику Мао Ян Минфу, Хрущев «в отношениях с Китаем продвинулся далеко вперед по сравнению со Сталиным», и Мао это «оценил»⁴³. Однако в эти «хорошие годы» уже были посеяны семена будущих разногласий. Воспоминания Хрущева о визите в Китай в 1954-м полны яда. Он благородно предложил вернуть Китаю Порт-Артур и Далянь. Но Мао, вместо того чтобы поблагодарить, возразил (указав на необходимость советской защиты от американцев), затем неохотно согласился, а под конец попросил Хрущева оставить в Порт-Артуре советскую тяжелую артиллерию. «Мы согласились оставить им вооружение, — вспоминал Хрущев, — но за плату. Чжоу же настаивал на том, что Китай хочет получить вооружение бесплатно». Кроме того, Хрущеву крайне не понравилась атмосфера при дворе Мао — «типично восточная. Все невероятно вежливы и любезны, но я видел, что это все притворство». В довершение ко всему, у Хрущева сложилось впечатление, что «Мао относится к другим нациям свысока… Мы-то искренне, по-братски относились к Китаю… После возвращения в СССР мы откровенно обменялись мнениями по этому вопросу в Президиуме ЦК КПСС… Докладывал я как глава делегации. Мое мнение сводилось к тому, что в наших отношениях с Китаем заложены опасные перспективы»⁴⁴.

Скорее всего, память на сей раз обманула Хрущева — воспоминания о первой поездке в Китай окрасились в тона позднейшего гнева и разочарования. Однако китайцы в самом деле вели с Москвой игру, стараясь получить как можно больше, а отдать взамен как можно меньше. Перед поездкой китайские дипломаты озвучили большой список требований, отказавшись подать его в письменной форме; а затем Чжоу Эньлай заставил Хрущева выполнять обязательства, которые Москва, в сущности, на себя не брала. Хрущев полагал, что визит в Пекин прошел успешно, однако дома его стратегия вызвала сомнения и критику.

За предварительные переговоры с китайцами отвечал Микоян: его главным помощником был К. И. Коваль, заместитель министра внешней торговли. По рассказу Коваля, «Хрущев принял свое решение [дать китайцам все, что они просят] только исходя из внешнеполитических оснований, не думая ни о цене, ни о тех проблемах и трудностях, которые это решение повлечет за собой». Коваль утверждал, что советское тяжелое машиностроение не сможет обеспечить запросы китайцев — однако «каждый раз, когда я об этом заговаривал, Хрущев выходил из себя…». Первый секретарь «не умел выслушивать мнений, не совпадающих с его собственным, и терпеть не мог тех, кто с ним не соглашался». Хрущев «сверлил меня уничтожающим взглядом. Ясно было, что я попал в список его врагов». Микоян уговорил Хрущева отложить выполнение некоторых планов до 1960 года. Но даже урезанный список вызвал возражения Ворошилова. Хрущев пригрозил, что не поедет вовсе, если ему придется ехать «с пустыми руками». Бранью и угрозами он заставил Ворошилова отозвать свои возражения, а потом, когда коллеги разошлись, подозрительно поинтересовался у Коваля, не он ли настроил Ворошилова против его решения⁴⁵. Вкладывая столько сил и средств в экономическое и политическое развитие Китая, Хрущев, несомненно, надеялся многое получить взамен. Тем сильнее было его разочарование, когда Мао ответил ему черной неблагодарностью.

Дело осложняли культурные различия между двумя странами, часто приводившие к взаимному непониманию. Китайцы превзошли самих себя в гостеприимстве, устроив советской делегации продолжительный тур по стране. В Кантоне им подали знаменитое местное блюдо «Бой дракона с тигром», где дракона и тигра символизируют змея и кот, — однако советская делегация, не исключая и Хрущева, даже в рот его не взяла, а обе дамы, Екатерина Фурцева и Ядгар Насриддинова, в слезах выбежали из-за стола. Даже чаепитие превращалось в мучение. «Пили вообще преимущественно чай, — вспоминал Хрущев. — Как только выпьешь чашку — приносят следующую. Если не успевал выпить, чай забирали и ставили новый. Спустя некоторое время — опять то же». В результате советская делегация ночью не могла уснуть, а советский врач рекомендовал сократить количество употребляемого кофеина. «Мы к такой церемонии не привыкли, — пишет Хрущев, — но пользовались ею ради уважения к хозяевам»⁴⁶.

1956–1957 годы казались лучшими в советско-китайских отношениях. «Отношения были самые близкие», — вспоминал сорок лет спустя Ян Минфу. «Это был пик дружбы», — вторит ему бывший чиновник советского ЦК Лев Делюсин. Однако уже появились первые трещины. Хрущев не консультировался с китайцами перед знаменитым секретным докладом на XX съезде и не пригласил китайскую делегацию его выслушать. У Мао были к Сталину свои претензии, однако он хорошо понимал, что отменять культ Сталина — значит подрывать свой собственный. Хрущев «устроил беспорядок», — говорил Мао своим коллегам 17 марта 1956 года. «Он направил на нас меч, выпустил из клеток тигров, готовых разорвать нас», — жаловался он своему личному врачу, доктору Ли Чжисюю. Его переводчик Ли Юэжэнь вспоминает слова Мао: «Сталина можно было критиковать — но не убивать». «Мао решил, что Хрущев недостаточно зрел для управления такой большой страной», — рассказывает Ян Минфу. «Мао так и не простил Хрущеву нападения на Сталина», — заключает доктор Ли⁴⁷.

В то время китайцы не только сами нуждались в советской помощи, но и были убеждены, что всему социалистическому лагерю без нее не обойтись. Вот почему Мао решил «поправить» Хрущева. Китайские издания настаивали на том, что, несмотря на «серьезные ошибки», Сталина следует рассматривать как «великого марксиста-ленинца». Пекин указывал китайским студентам в СССР, какую позицию им следует занимать в разговорах о XX съезде. Первого мая 1956 года на Красной площади изображений Сталина не было, а на площади Тяньаньмэнь демонстранты несли в этот день огромные портреты покойного вождя⁴⁸.

Польский и венгерский кризисы 1956 года подтвердили нелестное мнение Мао о Хрущеве. И той осенью, и впоследствии отношения СССР и Китая заметно изменились. Уже не Хрущев давал советы Мао, а Мао — Хрущеву (например, совет ввести войска в Венгрию): ясно было, что тщеславный и мнительный Хрущев не станет долго терпеть такую перемену ролей⁴⁹.

К концу 1956 года Мао окончательно утвердился в мысли, что Хрущев губит дело Сталина. Люди, подобные Хрущеву, «не преданы марксизму-ленинизму, — заявил он в речи той осенью, — у них нет аналитического подхода, им не хватает революционного духа». В январе 1957-го он заявил, что советские лидеры «ослеплены жаждой наживы», так что «лучший способ с ними справиться — задать им порку»⁵⁰. В том же месяце китайский премьер Чжоу Эньлай посетил СССР и Восточную Европу, стремясь сгладить напряжение в отношениях. На приеме в китайском посольстве Хрущев пошел на попятный, назвав Сталина «истинным марксистом-ленинцем». Лев Делюсин, составлявший репортаж о приеме для «Правды», находился рядом. По его воспоминаниям, Хрущев был сильно пьян и часто оговаривался, так что Делюсин был поражен, когда ему приказали подготовить речь советского лидера для печати⁵¹. По-видимому, заключил он, руководство решило использовать промах Хрущева для налаживания отношений с Китаем. На Чжоу выступление Хрущева также не произвело впечатления. Советские руководители, заявил он по приезде в Пекин, «зачастую неспособны преодолеть субъективизм, ограниченность мышления и эмоциональность». Они «сосредотачиваются на отдельных изолированных событиях и не стремятся рассмотреть вопрос с различных точек зрения». Им «не хватает способности к предвидению и понимания того, как ведутся дела в мире; даже горькие события прошлого года ничему их не научили». При этом «им недостает уверенности в себе, их мучают тайные страхи, и потому они используют в отношениях с внешним миром и братскими партиями тактику угроз и запугивания».

Едва ли можно было более точно и подробно описать слабые стороны Хрущева. Чжоу оказались известны даже тайны Хрущева, о которых он не упоминал ни в секретном докладе, ни в приватных беседах. «Он не предпринял даже попыток самокритики», — докладывал Чжоу, в личной беседе поинтересовавшийся у Хрущева, почему наследники Сталина «отказываются признавать свою личную ответственность». Хрущев ответил на это, что «если бы они не боялись за себя, то могли бы сделать больше, чтобы сдержать развитие ошибок Сталина». Однако, «перед тем как выйти из машины в [Московском] аэропорту, Хрущев объяснил мне, что такая самокритика, как у нас, у них невозможна и может доставить руководству большие неприятности»⁵².

Оппозиция Молотова, Маленкова и Кагановича усугубила потребность Хрущева в поддержке Китая. Китайский посол в Москве Лю Сяо заметил, что в начале 1957-го советский лидер сделался особенно внимательным к пожеланиям Пекина. Когда Ворошилов посетил Китай, где его приняли с необычайным гостеприимством, Хрущев завидовал ему — по крайней мере, так говорил принимавшей стороне сам Ворошилов. Однако победа Хрущева над «антипартийной» группой в июне 1957-го отнюдь не порадовала Китай. Как мог такой старый и заслуженный большевик, как Молотов, оказаться во главе «антипартийной группы»? — спросил Пэн Дэхуай у советского посла, сообщившего ему эту новость. «Почему вы так это назвали? — продолжал он. — Неужели не могли ничего умнее придумать?»⁵³

Правда, несмотря на свои сомнения в Хрущеве, Мао поддержал победителя. Осенью 1957-го он совершил свой второй и последний визит в Москву, куда был приглашен вместе с руководителями других компартий на празднование сорокалетия Октябрьской революции. Вскоре он откажется от советской модели развития и бросит вызов СССР — однако пока он продолжал возносить хвалы Хрущеву, хоть и явно неискренние. По его словам, в июне 1957-го Кремль стал свидетелем столкновения «двух линий: одной — ошибочной, и другой — относительно правильной»⁵⁴. Звучит не слишком убедительно; но еще слабее эта похвала прозвучала в русском переводе. Согласно свидетельству посла Югославии Мичуновича, переводчик произнес что-то о «двух тенденциях», из которых возобладала «тенденция, проводимая Хрущевым». А что на самом деле сказал Мао, известно только китайцам. По-видимому, что-то понял или о чем-то догадался Микоян: он «резко поднялся с места, и выражение его лица было отнюдь не дружелюбным»⁵⁵.

Если слова Мао возмутили сдержанного Микояна — что же должен был почувствовать Хрущев? «Ленин сказал однажды, что нет человека, который бы не совершал ошибок, — говорил Мао. — Я в своей жизни совершил немало ошибок, и эти ошибки были благотворны, ибо многому меня научили… китайская пословица гласит: „Цветок лотоса прекрасен, но, чтобы подчеркнуть его красоту, необходима зелень листьев“. Вы, товарищ Хрущев, прекрасный лотос: но вам не хватает зелени листьев. И мне, Мао Цзэдуну, хоть я и не лотос, тоже не обойтись без зелени листьев. Есть еще одна китайская пословица, и она гласит: „Трое простых ремесленников, собравшись вместе, становятся равны одному Чжугэ Ляну — великому мастеру и мудрецу“. Это схоже с тем, что говорит товарищ Хрущев о коллективном руководстве»⁵⁶.

Комплимент это — или наоборот? И как понять рассуждения Мао о войне? «Если империализм навяжет нам войну, — говорил Мао на ноябрьском совещании, — а у нас сейчас 600 миллионов человек, и мы потеряем из них 300 миллионов, так что же, это ведь война, пройдут годы, мы вырастим новых людей и восстановим численность населения». Если Запад вторгнется на территорию СССР, продолжал он, не следует сопротивляться — лучше отойти за Урал и удерживать оборону год, два, три, пока китайцы не придут русским на помощь. «У меня вызвало удивление, как это Мао может так мыслить, и я не мог дать себе ответа», — рассказывает Хрущев⁵⁷.

Поведение Мао в Москве, в отличие от его двусмысленных речей, выглядело вполне однозначно. В отличие от Сталина, Хрущев окружил Мао гостеприимством на высочайшем уровне. Он поселил высокого гостя в роскошном дворце, когда-то принадлежавшем Екатерине Великой, обеспечил бесконечным потоком фруктов, шоколада, сигарет, напитков, каждое утро заезжал его проведать, сопровождал его на политические встречи и культурные мероприятия. Невозможно было вести себя более «уважительно и дружелюбно», пишет личный врач Мао. В ответ Мао буквально источал раздражение и презрение к любезному хозяину. Огромная мягкая кровать в екатерининской спальне ему не подошла, так что он устроил себе постель на полу. Роскошный туалет в ванной тоже не понравился — вместо него Мао пользовался ночным горшком. От услуг двух русских шеф-поваров он отказался и ел только китайские блюда, приготовленные его личным поваром. На представлении «Лебединого озера» в Большом театре отказался занять приготовленное Хрущевым место в ложе, заявив, что предпочитает сидеть «с массами» (которых, впрочем, там не было — особенно в первых трех рядах, плотно нашпигованных работниками госбезопасности), а почти сразу после начала спектакля покинул зал — как будто, по словам доктора Ли, «сознательно отказывался от контакта с русской культурой». В личных беседах с китайскими коллегами (которые, разумеется, подслушивались КГБ) Мао то и дело «подпускал шпильки» в адрес своего хозяина. Искренние попытки Хрущева загладить унижение, которому подвергся Мао в 1949-м, обернулись против него. «Видите, теперь они с нами обращаются совсем по-другому, — презрительно говорил Мао. — Даже в коммунистической стране они не могут забыть о том, кто слаб и кто силен. Что за снобы!»

Поведение Мао было красноречиво и однозначно. Он обращался с Хрущевым как с «невоспитанным и назойливым дураком», вспоминал Лев Делюсин. Хрущев, добавляет Ли Юэжэнь, «не понимал Мао. Он не понимал, что Мао — великий руководитель и при нем нельзя болтать все, что в голову взбредет»⁵⁸.

Поездка Хрущева в Белград в мае 1955 года таила в себе еще больше опасностей, чем путешествие в Пекин. Он стремился перестроить советский блок по новым правилам: терпимо относясь к частным различиям и к некоторой автономии социалистических стран, подчеркивать их идеологическую и политическую общность с СССР, укреплять экономические и военные связи, а также личные отношения с руководителями⁵⁹. Однако осуществлению его планов препятствовали как восточноевропейские сталинисты, так и его собственные сомнения. Хотя Хрущев и признавал, что Сталин эксплуатировал восточноевропейцев, но, когда они отказались уступить КПСС «ведущую роль», разразился упреками: «Хотя в наших отношениях с социалистическими странами мы часто бывали неуклюжи… но никогда не использовали их для достижения своих эгоистических целей». Само такое отношение, вкупе с представлением о превосходстве русских, составляло часть проблемы. Поляки, не ценившие советскую помощь и постоянно требовавшие большего, «проявляли неблагодарность». Вообще все социалистические страны, замечал Хрущев в конце жизни, «смотрели на Советский Союз как на большую кормушку. Я знаю — я с ними со всеми имел дело»⁶⁰. Добавим к этому излюбленную Хрущевым тактику угроз и запугивания — хорошо понятную другим коммунистическим лидерам, поскольку они сами часто использовали ее как друг против друга, так и против собственных народов, — и мы поймем, почему укрепление советского блока оказалось столь нелегким делом.

В конце сороковых, когда в Восточной Европе начались «чистки» по образцу сталинских, самым страшным прегрешением «предателей», вроде венгра Ласло Райка или чеха Рудольфа Сланского, назывался шпионаж в пользу Тито. Силы Запада играли на расколе между СССР и Югославией, стараясь укрепить с Тито политические и даже военные связи. Вот почему так важно было вернуть Югославию в «социалистическое содружество». Поездка в Белград в мае 1955-го потребовала от Хрущева недюжинной смелости — и, казалось, это рискованное предприятие увенчалось успехом. Советский и югославский руководители заверили друг друга во «взаимном уважении к суверенитету, независимости, целостности и равенству наших государств в отношениях как друг с другом, так и с другими государствами». Позже Тито заметил своим коллегам: «Это мог сделать только Хрущев. Молотов, Маленков, Ворошилов — никто из них не смог бы ничего изменить»⁶¹.