Глава IX НЕОЧЕВИДНЫЙ НАСЛЕДНИК: 1949–1953

Глава IX

НЕОЧЕВИДНЫЙ НАСЛЕДНИК: 1949–1953

В 1947 году Рада Хрущева поступила в Московский университет на факультет журналистики. Там она полюбила соученика, студента Алексея Аджубея, мать которого Светлана Аллилуева вспоминала как «лучшую в Москве портниху», «одевавшую всех женщин из „первой десятки“. Она была по-настоящему талантливым человеком, и большая часть ее таланта и энергии передалась ее единственному и любимому сыну»¹.

Окончив школу с золотой медалью, Рада продемонстрировала родителям свою серьезность и ответственность, и ей разрешили жить самостоятельно — в квартире на улице Грановского. Домработница Рады была нанята службой безопасности; кроме того, по просьбе Нины Петровны за девушкой приглядывала жена Маленкова, чья квартира находилась этажом ниже. Супруга Маленкова «без большого энтузиазма узнала, — вспоминал позднее Аджубей, — что у Рады появился жених». «Тебе только двадцать лет!» — говорила она Раде. Но дочь Хрущева не терпела вмешательства в свои дела².

Мать Аджубея шила платья жене Берии, и однажды та с ноткой сожаления в голосе спросила ее: «Зачем Алеша вошел в семью Хрущева?»³ Вопрос звучал зловеще. Однако Аджубей был не менее настойчив, чем его нареченная.

С Хрущевым он впервые встретился весной 1949 года на даче Хрущевых в Подмосковье. «Никита Сергеевич не сказал мне тогда и двух слов, ни о чем не спрашивал, как будто жених его дочери вовсе ему не интересен. Думаю, что он был смущен не меньше меня и просто не знал, что в подобном случае полагается говорить».

В то же лето Нина Петровна пригласила Аджубея в Киев; в Межгорье он купался, удил рыбу, загорал и вообще идиллически проводил время. В конце его визита Нина Петровна объявила, что они с Никитой Сергеевичем дают согласие на брак. Однако на свадьбу в Москве родители Рады не пришли. «Сама мысль о свадебной церемонии была им совершенно чужда», — вспоминал Аджубей. 31 августа 1949 года охранник из службы безопасности Хрущева сопроводил пару в районный загс, а затем новобрачные вместе с несколькими друзьями отправились в Абрамцево, чтобы отпраздновать это событие на лоне природы⁴.

Молодые супруги поселились в квартире на улице Грановского. Квартира, обставленная в суровом «сталинском» стиле, без ковров и украшений, казалась особенно «пустой и нежилой» оттого, что вся семья еще жила в Киеве, а Хрущев бывал в Москве не часто и не обращал внимания на окружающую обстановку.

Однажды, через несколько недель после свадьбы, готовясь к экзаменам, молодые супруги услышали в прихожей голоса. Оказалось, приехал Хрущев вместе с украинским драматургом Александром Корнейчуком и его женой Вандой Василевской. Рада бросилась на кухню — помочь домработнице: гости расселись за чаем. Хрущев только что встречался со Сталиным; по дороге он захватил Корнейчука и Василевскую, чтобы подбросить их до гостиницы. Хрущев объявил, что его назначили первым секретарем Московского горкома партии. «На Украине вас будет так не хватать, Никита Сергеевич!» — со слезами в голосе воскликнула Василевская⁵.

Корнейчук и Василевская были многим обязаны Хрущеву⁶. Однако после отставки Хрущева Корнейчук прервал все отношения с ним самим и его семьей (даже не прислал соболезнования по поводу смерти Никиты Сергеевича); Ванда Василевская умерла в том же 1964 году, однако можно не сомневаться, что, будь она жива, она повела бы себя так же. Таков, по Аджубею, был мир советской номенклатуры: «Ел, пил с кем-то нужным, охотился, рыбачил, наезжал в гости, спрашивал совета, а приходит час — будто и не был знаком. Дрожь пробирает до костей: как бы кто не вспомнил, что и ты, брат, ходил в друзьях…»

Стремление Хрущева завоевать признание у интеллигенции делало его особенно уязвимым. В тот вечер, вспоминал Аджубей, «Хрущеву, видимо, были просто необходимы собеседники» — и не из семейного круга⁷. То ли дело Василевская, оплакивающая его уход! Почти двадцать лет спустя Хрущев все еще наслаждался этой сценой: «Она: „Как же вы уедете с Украины? Как же так?“ Полька оплакивала тот факт, что русский уезжает с Украины! Несколько курьезно. Видимо, это объяснялось тем, что у меня сложились очень хорошие, дружеские отношения с ней. Я ее очень уважал… И она платила мне таким же уважением. Я не скрываю этот штрих, может быть, немного тщеславный, но, безусловно, приятный для меня»⁸.

В тот вечер Хрущев заметно нервничал. «Замолкал отрешенно, потом спрашивал: „О чем это мы говорили?“ Просил гостей не торопиться, хотя было далеко за полночь»⁹. Ему явно не хотелось оставаться в одиночестве. Впечатление Аджубея подтверждает и сам Хрущев. Он был во Львове, когда ему позвонил Маленков и попросил на следующее утро прилететь в Москву. «Я был ко всему готов, — рассказывал позднее Хрущев. — Не знал, в каком качестве вернусь на Украину — и вернусь ли вообще»¹⁰.

Сталин встретил его дружески: «Ну что же, вы будете долго сидеть на Украине? Вы там превратились уже в украинского агронома. Пора вам вернуться в Москву». Он предложил Хрущеву занять его прежнюю должность в Московском горкоме, а кроме того, стать одним из четырех (не считая самого Сталина) секретарей ЦК и одним из одиннадцати членов Политбюро. «Я, конечно, поблагодарил за оказанное доверие, — вспоминает Хрущев. — Сказал, что с удовольствием приеду в Москву, потому что был доволен своей прежней работой в столице одиннадцать лет назад…»¹¹

В прошлом Хрущев в подобных случаях, как правило, проявлял искреннее или притворное смущение — и на этот раз имел на то немало причин. В эти годы Сталин искал врагов с большей подозрительностью, чем когда-либо прежде. В том же 1949 году были арестованы и год спустя расстреляны Николай Вознесенский и Алексей Кузнецов, двое самых молодых членов Политбюро, о которых Сталин прежде говорил как о своих возможных наследниках¹². Опасность нависла над головами Молотова, Микояна, Ворошилова. Маленков и Берия казались неуязвимыми; возможно, Сталин для того и вызвал Хрущева из Киева, чтобы чем-то уравновесить их влияние. Это дало им повод невзлюбить Хрущева, и позже он рассказывал (как мы увидим далее, не вполне искренне), что боялся и ненавидел их обоих. Берия в мемуарах Хрущева предстает настоящим воплощением зла; Маленков «был типичный бюрократ, чинуша. Такие люди, когда им дают власть, становятся опаснее всех. Готовы заморозить и убить все живое, что преступает предписанные рамки»¹³.

Одним словом, Кремль представлял собой настоящее змеиное гнездо; правда, Хрущев не пытался пересидеть последние годы жизни Сталина в далеком и относительно безопасном Киеве. Разумеется, у него не было выбора, раз уж вождь сам призвал его в Москву; однако имелись и другие соображения. Единственный способ избежать проигрыша в смертельном поединке, развернувшемся в Кремле в последние годы сталинщины, был — победить; заняв важный пост в правительственной иерархии и заручившись поддержкой Сталина, Хрущев мог рассчитывать на победу. «При всем том, — писал он, — Сталин ко мне относился хорошо. Если бы он относился плохо и питал какое-то недоверие, то ведь он имел возможность легко расправиться со мной, как расправлялся со всеми, неугодными ему… Я бы даже сказал, что он относился ко мне с каким-то расположением. Не раз после своих грубостей он выражал мне свое расположение»¹⁴.

Самым опасным из кремлевских коллег Хрущева был Берия. Правда, как и у всех сталинских сатрапов, у него были свои слабости; а Хрущев к этому времени обзавелся немалым количеством сильных сторон, важнейшей из которых была репутация, заставлявшая соперников его недооценивать. В их глазах он выглядел все тем же «мужиком», придворным шутом, что покинул Москву одиннадцать лет назад. Однако к этому времени он стал куда более уверен в себе, а к моменту смерти Сталина уверенности у него еще больше прибавилось. Очевидным наследником Сталина казался Маленков. Некоторые планы на будущее строили Молотов, Микоян и Ворошилов. Хрущев на их фоне был абсолютно темной лошадкой. В 1949–1953 годах никто и подумать не мог, что в мечтах Хрущев представляет себя наследником Сталина¹⁵.

Последние три года жизни Сталина стали самыми мрачными не только для страны, но и для него самого и его приспешников. В репрессиях 1950–1953 годов погибло значительно меньше людей, чем в тридцатые годы или во время войны. Но теперь померкла и надежда, прежде хоть немного облегчавшая людские страдания¹⁶. К 1950 году коммунистическая идеология выродилась в великорусский шовинизм, а на элиту обрушилась новая волна репрессий.

По некоторым сообщениям, Сталин перенес два инсульта — в 1945 и 1947 годах. В 1947–1951 годах его ежегодный отдых на Черном море затягивался с конца августа до начала декабря¹⁷. Сказывался атеросклероз, ставший причиной его смерти в 1953-м. «С приближением старости, — рассказывала Светлана Аллилуева, — отец начал остро ощущать свое одиночество. К этому времени он находился настолько выше остальных, что жил как будто в вакууме. Не с кем было словом перемолвиться… Он ненавидел весь мир, повсюду искал врагов. Это превратилось в болезнь, в манию преследования — все от одиночества и отчаяния»¹⁸.

В последние годы Сталин почти не собирал у себя правительство, а вместо этого решал деловые вопросы на застольях, продолжавшихся ночи напролет. Хотя по уставу партии каждые несколько лет должны были проводиться партийные съезды, с 1939 по 1952 год не было ни одного. Пленумы ЦК тоже созывались редко, и Политбюро почти не собиралось в полном составе¹⁹. Решение политических вопросов поручалось комиссиям из шести-семи членов Политбюро (они назывались «шестерками» или «семерками»), однако друг с другом эти люди почти не общались. Вместо этого Сталин собирал свой «внутренний круг» — Берию, Маленкова, Хрущева и Булганина — в Кремле на просмотр кинофильмов, после которого все вместе ехали к нему на дачу, ели, пили и разговаривали до рассвета.

У Сталина был свой кинозал с ветхим старым проектором²⁰. Он часто смотрел американские фильмы. «Много было американских, ковбойских. Он их очень любил, — вспоминал Хрущев. — Ругал их за примитивность и правильно оценивал, но тут же заказывал новые». Поскольку пленки вывозили с Запада нелегально, субтитров не было. Руководитель Госкомкино Иван Большаков «переводил» фильмы со множества языков, которых не знал. «Его сотрудники рассказывали ему содержание фильмов, — объяснял Хрущев. — Он старался получше запомнить и потом „переводил“. В отдельных эпизодах он говорил иной раз вообще невпопад либо просто произносил: „Вот он идет“ и т. п. А Берия тут же начинал помогать: „Вот, смотри, побежал, побежал!“»²¹

История не сохранила сведений о том, действовали ли замечания Берии на Большакова так же, как замечания Сталина — на одного советского режиссера, присутствовавшего при просмотре своего фильма. Предполагалось, что создатель фильма выслушает критику непосредственно из уст руководителя страны. «Это должно помочь нашим режиссерам в их работе», — сказал по этому поводу Сталин. Во время просмотра секретарь Сталина принес ему какой-то документ, просмотрев который Сталин бросил: «Что за чушь!» Режиссер услышал его шепот, вообразил, что речь идет о его фильме, и грохнулся в обморок²².

Порой фильмы неприятно перекликались с реальностью. Так было с исторической драмой о капитане пиратского судна, беспощадно истреблявшем своих соратников, пока наконец те не прикончили его самого. Однако еще хуже было то, что следовало за киносеансами. Хрущев называет это «кормлением». «„Ну, поехали, что ли?“ — говорил Сталин». По словам Хрущева, «кушать мы не хотели, ведь это был уже час или два ночи, надо отдыхать, завтра рабочий день». Мало того: «Я в обеденный перерыв пытался поспать, потому что всегда висела угроза: не поспишь, а он вызовет, и будешь потом у него дремать. Для того, кто дремал у Сталина за столом, это кончалось плохо». Но «все говорили, что они „голодные“, выработали рефлекс и врали»²³.

Усталая компания загружалась в несколько автомобилей (Берия и Маленков — в сталинскую копию бронированного «паккарда», а Хрущев — в машину Булганина) и мчалась по темным пустым улицам в Кунцево, на дачу Сталина. Всякий раз Сталин выбирал новый маршрут, чтобы обмануть возможных убийц: только выехав из Кремля, он сообщал шоферу и телохранителям, как ехать на этот раз. Окрестности дачи, выкрашенной в маскировочный темно-зеленый цвет, были залиты асфальтом, чтобы легче обнаружить непрошеных гостей, дача была окружена высоким забором и заграждениями, а леса вокруг были заминированы и постоянно патрулировались службой безопасности. Дом, выстроенный в 1934 году, заменил прежнюю дачу в Зубалове, куда Сталин перестал ездить после самоубийства жены. По словам его дочери, новая дача была «чудесным местом — одноэтажная, просторная, уютная, в саду, среди цветов и деревьев». Однако беспокойный диктатор, которому даже на совещаниях не сиделось на месте — он то и дело вскакивал и принимался мерить комнату шагами, попыхивая своей трубкой, — «снова и снова перестраивал дачу». По воспоминаниям Аллилуевой, «…то же самое происходило со всеми его домами. Он уезжал на юг в отпуск, а когда возвращался туда же в следующем году, дом был уже совершенно перестроен».

В 1948 году Сталин добавил к кунцевской даче второй этаж, однако использовал его только один раз — для приема китайской делегации. Коллег из Политбюро и иностранных гостей он принимал в просторной гостиной-столовой с деревянной обшивкой на стенах, длинным столом, тяжелыми креслами, мягким ковром на полу и камином — «единственная роскошь, которую позволял себе отец», по словам Аллилуевой. По описанию Джиласа, это была «просторная, без всяких украшений, почти аскетическая столовая», с длинным столом, половина которого «была заставлена всевозможными блюдами на подогретых серебряных подносах, а также тарелками, стаканами и прочей утварью. Каждый накладывал себе сам и садился, где хотел, на свободной половине стола. Сталин никогда не садился во главе, но всегда занимал одно и то же кресло — первое слева от конца стола»²⁴.

В дальнем конце столовой располагась почти незаметная дверь, за ней — спальня Сталина: кровать, два небольших шкафчика и умывальник. Часто он спал и в библиотеке — еще одном скромном помещении, тесно заставленном шкафами, наполненными книгами и бумагами. В этом кабинете, на диване у стены, умирал Сталин в марте пятьдесят третьего²⁵. А на ночных застольях, которые описывает в своих воспоминаниях Хрущев, «умирали» гости вождя. «Страшные обеды», — говорит он о них. Сталин боялся яда, и поэтому все гости (кроме Берии, который приносил еду с собой) должны были пробовать блюда перед тем, как их станет есть вождь. «„Вот гусиные потроха. Никита, вы еще не пробовали?“ — „Нет“», — отвечал верный Хрущев. «Тут я попробую, и он начинает есть. И вот так каждое блюдо имело своего дегустатора, который выявлял, отравлено оно или не отравлено, а Сталин смотрел и выжидал»²⁶.

После того как гости Сталина упивались до невменяемости, вспоминает его дочь, «входили их личные телохранители, и каждый „страж“ увозил своего „подопечного“»²⁷. Молотов рассказывал, что Ворошилова, Булганина и Берию (который пить не любил, но пил, чтобы угодить хозяину) быстро развозило; Хрущев «выпивать стал сильно позже»²⁸. Хрущев в своих воспоминаниях уверяет, что он и другие просили официанток приносить вместо вина воду, подкрашенную вином или соком, но Сталин, заметив эту хитрость, «взбесился, что его обманывают, и устроил большой скандал». Если верить Микояну, Сталин ждал, пока у его подчиненных «развяжутся языки», — хотел выяснить, «кто что думает». Хрущев полагает, что Сталин забавлялся, ставя людей, которые от него зависят, в неудобные и порой неловкие положения. «Совершеннейшая бесконтрольность!»²⁹ Ему казалось, Сталин вполне может дойти и до того, что в один прекрасный день «станет штаны при нас снимать и облегчаться за столом, а потом говорить, что это в интересах родины»³⁰.

Бывший трезвенник Хрущев особенно страдал от утреннего похмелья: «Стыдно было бы… встречаться с людьми, потому что обязательно встретится кто-то, и ты станешь с ним говорить, а он увидит, в каком ты состоянии. Это было позорно»³¹. Не говоря уж о розыгрышах: то кому-нибудь в кресло подкладывали помидор, и, «когда жертва садилась, раздавался громкий хохот», то в водку или коктейль подсыпали соли. Обычной мишенью таких шуток был помощник Сталина Александр Поскребышев, которого Серго Берия описывает как «узкоплечего карлика», «напоминавшего обезьяну»: часто, рассказывает Аллилуева, его «оттаскивали отлеживаться в ванную, а потом мертво пьяным отвозили домой»³². Часто страдал и сам Хрущев — особенно от шуток Берии. Однажды Берия написал на клочке бумаги слово «мудак» и потихоньку прилепил бумажку к пальто Хрущева. Хрущев, ничего не заметив, надел пальто и собирался уходить, когда вся компания разразилась громким хохотом. По словам его помощника, «Хрущев был гордым и ранимым человеком; этот случай ему было неприятно вспоминать и много лет спустя»³³.

Затем начинались танцы. Польский коммунист Якоб Берман вспоминал, как в конце сороковых танцевал с Молотовым. «Вы хотите сказать, с Молотовой?» — спросили его. «Нет, ее там не было, она в это время была в лагере. Я танцевал с Молотовым — кажется, вальс… Танцевать я совершенно не умею, так что просто переступал ногами в такт. Молотов вел. Это давало возможность, — добавил Берман, — заметить шепотом что-нибудь такое, чего не стоило говорить вслух»³⁴. Хрущева же особенно раздражала необходимость танцевать украинский гопак: «Приходилось ходить вприсядку и выбивать такт каблуками, а это, откровенно говоря, мне было не так-то легко. Но я старался, как мог, да еще и улыбался. Как я потом сказал Анастасу Ивановичу Микояну: „Когда Сталин велит плясать, умный человек отказываться не станет“»³⁵.

Умный человек был готов не только плясать по команде, но и слушать бесконечные рассказы вождя. Особенно любил Сталин рассказывать о том, как в сибирской ссылке ходил на охоту. Если верить Хрущеву (возможно, преувеличившему хвастовство Сталина), однажды вождь рассказал, как прошел на лыжах двенадцать километров, заметил на дереве двадцать четыре куропатки, дюжину убил двенадцатью выстрелами, вернулся в город за патронами (оставшиеся двенадцать куропаток терпеливо дожидались его возвращения), подстрелил оставшихся и привез добычу домой. «Когда уходили и, готовясь уехать, заходили в туалет, — рассказывал Хрущев, — то там буквально плевались… Берия говорил мне: „Слюшай, как мог кавказский человек, который на лыжах очень мало ходил, столько пройти? Ну брешет!“ У нас ни у кого не было сомнения в этом»³⁶.

Как ни ужасны были эти попойки, никто не смел отказаться от приглашения, ибо все понимали: лучше быть униженным, чем уничтоженным. То же касалось и сопровождения Сталина в отпуске. Однажды Хрущева и других руководителей, проводивших лето на Черном море, вызвали в Боржоми, где отдыхал Сталин. В большом доме, где они остановились, прежде располагался музей: «Поэтому спален не было и жили мы очень скученно. Я тогда спал в одной комнате с Микояном, и мы оба чувствовали себя плохо, во всем завися от Сталина. У нас-то были разные режимы дня: мы уже набродились, нагулялись, а он еще спит. Когда поднимается, тогда и начинается день». Ночи посвящались жестоким развлечениям вроде того, какое устроил Сталин с венгерским диктатором Матьяшем Ракоши. Ракоши явился к Сталину во время отпуска и усугубил свое положение, неодобрительно отозвавшись о пьяных застольях у вождя. В наказание Сталин влил в венгра столько вина, что Хрущев, по его собственным словам, начал опасаться за его жизнь. После отъезда Ракоши на следующее утро, вспоминает Хрущев, «Сталин подшучивал: „Вот до какого состояния я его довел!“»³⁷

Но еще страшнее, по словам Хрущева, было, когда Сталин оказывал ему «большую честь» — приглашал ехать в отпуск вместе. «Это считалось наказанием для нас, — рассказывает Хрущев, — потому что это был уже не отдых. Все время надо было находиться вместе со Сталиным, проводить с ним бесконечные обеды и ужины. Берия подбадривал: „Послушай, кому-то же надо страдать!“»³⁸

Если бы Берия верил в то, что говорил — он не был бы Берией. Что может быть желаннее для опытного придворного, чем несколько дней, даже несколько недель почти наедине с монархом! И сам Хрущев признает, что «в таком порядке были и свои плюсы. Часто велись разговоры, которые можно было выгодно использовать, из которых можно было почерпнуть сведения, важные для твоих целей»³⁹.

Уже хорошо зная темную природу Сталина, Хрущев все же восхищался его умом и полагал, что может у него учиться. «Мы на него смотрели уже не так, как во время первых разоблачений „врагов народа“, когда нам казалось, что он на три метра в землю видит… Но после победы над гитлеровской армией он в наших глазах был окружен ореолом славы и гениальности». Хотя некоторые действия Сталина и были Хрущеву отвратительны, все же он «оставался в принципе марксистом» и «делал все, что было в его силах, для победы рабочего класса… — говорил позже Хрущев. — Я отдаю здесь должное Сталину. До самой своей смерти, когда он диктовал или что-нибудь формулировал, то делал это очень четко и ясно. Сталинские формулировки понятны, кратки, доходчивы. Это был у него большой дар, в этом заключалась его огромная сила, которую нельзя было у него ни отнять, ни принизить. Все, кто знали Сталина, восхищались этим его даром, поэтому мы и гордились тем, что работаем со Сталиным… Особенно хорошо получалось, когда он находился в здравом уме и трезвом состоянии. Тогда он давал окружающим много полезного советами и указаниями. Скажу прямо: я высоко его ценил и крепко уважал»⁴⁰.

Такая оценка выглядит трагикомичной, когда мы вспоминаем, что речь идет об одном из величайших злодеев в истории: однако она помогала Хрущеву сохранять присутствие духа в опаснейшей политической борьбе. Сталин становился все подозрительнее, однако с возрастом память его ослабла и это давало пространство для маневров. Вокруг вождя царила тягостная атмосфера всеобщего недоверия и интриганства: на тех, кто клялся тебе в дружбе, нельзя было положиться; к тем, кто не скрывал своей вражды, приходилось подлаживаться и льстить, втайне мечтая о расправе над ними⁴¹.

Молотов снова и снова доказывал свою лояльность⁴². Его способность работать без отдыха была поистине легендарна. Он не только подписывал тысячи смертных приговоров «врагам народа», но и десятилетия спустя по-прежнему оправдывал аресты их жен и детей: «Они должны были быть в некоторой мере изолированы. А так, конечно, они были распространителями жалоб всяких… И разложения в известной степени»⁴³. В марте 1949 года Молотова заменил на посту министра иностранных дел знаменитый «герой» чисток тридцатых годов Андрей Вышинский, а месяц спустя была арестована жена Молотова Полина Жемчужина. Жемчужина поднялась от заместителя наркома пищевой промышленности до наркома рыбной промышленности, а затем — до руководителя парфюмерной промышленности СССР. По словам Светланы Аллилуевой, «она была „первой леди“ Москвы, хозяйкой дипломатических приемов на собственной даче и в других дипломатических резиденциях… Наши унылые правительственные апартаменты в Кремле, — пишет дочь Сталина, — не могли сравниться с квартирой Молотовых…»⁴⁴.

Жену Молотова обвиняли в краже документов, развратном поведении (двое служащих ее министерства «признались», что были ее любовниками), а также в сионизме. Приговор гласил: пять лет сибирских лагерей⁴⁵. Жемчужина действительно была еврейкой, имела сестру в Палестине и брата в Америке, однако единственный ее контакт с сионистами был осуществлен по прямому указанию Сталина: как бывший член существовавшего в военное время Еврейского антифашистского комитета, она в 1948 году принимала в Москве первого посла государства Израиль Голду Меир. Сам Молотов позже признавал, что жена пострадала из-за него: «Ко мне искали подход, и ее докапывали…»⁴⁶

«Вдруг ему взбрело в голову, что Молотов является агентом американского империализма, продался американцам, — вспоминал Хрущев, — потому что ездил, будучи по делам в США, в железнодорожном салон-вагоне. Значит, имеет свой вагон, продался!»⁴⁷

Клим Ворошилов так и не оправился после своих неудач во время финской войны и при обороне Ленинграда. Он утешался ролью покровителя искусств, однако у кинорежиссера Михаила Ромма создалось впечатление, что Ворошилов не так уж разбирается в культуре, как старается показать. «Чувствую, что старею и глупею», — признавался он Ромму⁴⁸. Но даже этот претенциозный глупец (который разъезжал по своей даче верхом на лошадях, полученных в дар от подчиненных, и даже на семейных ужинах произносил напыщенные политические речи)⁴⁹ не избежал подозрений в шпионаже. Однажды, посреди одного из обычных ночных застолий, Сталин вдруг спросил: «Как пролез Ворошилов в Бюро?»⁵⁰

Каганович находился под подозрением с тех самых пор, как застрелился его старший брат Михаил, уволенный с должности наркома авиапромышленности и изгнанный из ЦК за мифические «связи с нацистами». Каганович не стал защищать брата, но это не обелило его в глазах Сталина. Как лизоблюд по призванию, как ретивый и безжалостный администратор, наконец, как еврей, на которого Сталин мог указывать в ответ на обвинения в антисемитизме, он был полезен. Однако к 1952 году и Каганович был исключен из «внутреннего круга».

Более приятное впечатление производил Микоян. Аллилуева пишет, что он и его жена Ашхен («милая тихая женщина, отличная хозяйка») соблюдали в семье «простоту и демократичность»⁵¹. Как и всем подручным Сталина, Микояну приходилось отдавать ужасные приказы; однако в 1952 году и его жизнь висела на волоске. На пленуме ЦК, состоявшемся после XIX съезда партии, Сталин обрушился на Молотова и Микояна с резкой критикой. Писатель Константин Симонов, который при этом присутствовал, рассказывал, что Сталин «жестоко упрекал Молотова, обвинял его в трусости и пораженчестве… Потом повернулся к Микояну — и тут стал еще жестче и грубее. В зале наступило тяжелое молчание. Все члены Политбюро словно окаменели. Они ждали, кто станет следующим. Молотов и Микоян были бледны, как смерть»⁵².

Хрущев уверяет, что он сам, Маленков и Берия старались смягчить отношение Сталина к Молотову и Микояну. Когда Сталин прекратил приглашать их на дачные вечера, Хрущев и другие потихоньку сообщали им о предстоящих застольях, так что они все равно старались как бы случайно туда приехать. Однако через некоторое время стало ясно, что упорствовать бесполезно, «и мы эту деятельность прекратили, потому что она могла плохо кончиться и для них, и для нас: и им не поможем, и свою репутацию в глазах Сталина подорвем… Мы были настороже, думали, что, видимо, Молотов и Микоян обречены»⁵³.

Но кому же предстояло заменить старую гвардию? После войны за положение «наследников» боролись две фракции относительно молодых лидеров. Одну из них возглавляли Берия и Маленков, другая, известная как «ленинградская фракция», включала Жданова, Вознесенского и Кузнецова⁵⁴. Маленков и Берия казались неуязвимыми. Оба с 1939 года занимали в Москве ключевые посты (Маленков руководил кадровой политикой, Берия возглавлял службу госбезопасности), оба во время войны работали в ГКО, а после войны замещали Сталина в Совете министров, оба в 1946 году стали полноправными членами Политбюро⁵⁵. Однако реально ни тот ни другой не могли считать свое положение непоколебимым.

Согласно Молотову, Маленков был «хорошим исполнителем, „телефонщиком“, как мы его называли — он всегда сидел на телефоне: где что узнать, пробить, это он умел». Он был «очень активный, живой, обходительный. В главных вопросах отмалчивался. Но он никогда не руководил ни одной парторганизацией, в отличие от Хрущева, который был и в Москве, и на Украине»⁵⁶.

Андрей Маленков описывает своего отца как «просвещенного технократа» с широким кругом интеллектуальных интересов и без малейшего вкуса к интригам. Многолетний помощник Маленкова Дмитрий Суханов уверяет, что его начальник «был свободен от многих идеологических догм». Но даже если это правда (а проверить эти утверждения сейчас уже невозможно), эти достоинства легко оборачивались недостатками. Аллилуева писала о Маленкове как о «без сомнения, самом разумном и трезвом члене Политбюро», однако кремлевские коллеги считали его слабым человеком. Маленков и Андрей Жданов были во многом похожи: сын Жданова стал химиком, дети Маленкова, пишет Аллилуева, «росли в интеллектуальной среде». Однако, добавляет она, Жданов презирал Маленкова и постоянно называл его «Маланьей» — прозвище, прилепившееся к Маленкову из-за его круглого «бабьего» лица⁵⁷.

Что же до Берии — он, мягко говоря, слабостью характера не отличался. Это был умный, расчетливый, абсолютно циничный политик. У него была своя база на Кавказе, своя тайная полиция; по-видимому, в последние годы он подмял под себя и самого Сталина. «Я не случайно говорю, — пишет Аллилуева, — о влиянии Берии на отца, а не наоборот. Берия был коварнее, бесстыднее, искушеннее в интригах, упорнее и настойчивее. Попросту говоря, сильнее характером».

Помощники Берии позже обрисовывали его теми же красками, что и дочь Сталина. Разумеется, перводвигателем террора был не Берия, а сам Сталин; однако и Берия был настоящим чудовищем. Правда, после его появления во главе НКВД в 1939 году террор пошел на убыль; однако известно, что он лично пытал людей в своем рабочем кабинете. Его семья производила приятное впечатление. Нина Теймуразовна, настоящая красавица, химик по образованию, «играла роль жены и хозяйки, хотя уже давно не была ни той, ни другой», пишет Аллилуева, а их единственный сын Серго «знал немецкий и английский и был одним из первых в стране инженеров-ракетостроителей… Это был мягкий, уступчивый человек — как и его мать»⁵⁸. Зато сам Берия был садистом и насильником.

«Обычное» донжуанство было при дворе Сталина любимой забавой. Кроме Поскребышева и шефа охраны Сталина Николая Власика, в этой игре активно участвовали престарелый седобородый Михаил Калинин (неясно, до или после ареста его жены) и Булганин. Последний сожительствовал с известной певицей, которую поселил в своей квартире на улице Грановского, а другую свою любовницу однажды представил как жену⁵⁹. Но Берия развлекался неслыханным способом: курсировал по Москве на своем лимузине, подбирал молодых женщин и девушек, отвозил их к себе на улицу Качалова, угощал вином с подсыпанным в него снотворным, а затем насиловал⁶⁰.

Милован Джилас описывает Берию так: «Пухлый, иззелена-бледный, с мягкими влажными руками. Жесткая линия рта и маленькие глазки за стеклами пенсне вдруг напомнили мне Вуйковича, шефа Белградской королевской полиции, который специализировался на пытках коммунистов»⁶¹. Его боялся и сам Сталин: однажды он позвонил в квартиру Берии, где в это время в гостях у Нины Теймуразовны была его дочь, потребовал Светлану к телефону и с бранью и проклятиями приказал ей немедленно уйти оттуда: «Быстро марш домой! Я не верю Берии!»⁶² «Сталин, видимо, сделал вывод, — пишет Хрущев, — если Берия делает это по его поручению с теми, на кого он указывает пальцем, то может это сделать и по своей инициативе, по собственному выбору. Сталин боялся, как бы при случае такой выбор не пал на него… Конечно, он никому об этом не говорил. Но это становилось заметным»⁶³.

Но даже у такого злого гения, как Берия, были свои слабые стороны. В 1918 году он некоторое время находился на службе антибольшевистского азербайджанского правительства; впоследствии это изобразили как предательство. Его неуемное честолюбие тревожило и пугало коллег. Берия «был высокомерен во всем, — вспоминал Хрущев. — Ничего не решалось без него… Предположим, делаешь доклад Сталину в присутствии Берии, предварительно не обсудив этот доклад с ним — можно не сомневаться, что он порвет этот доклад в клочки вопросами и возражениями»⁶⁴.

Недостатки Берии играли на руку Жданову. В 1934 году Жданов заменил убитого Кирова в ленинградской парторганизации, второй по значению и престижу после московской. В 1939-м, за шесть лет до Маленкова и Берии, он стал полноправным членом Политбюро. Как и Хрущев, Жданов не участвовал в работе ГКО; вместо этого он решал неблагодарную задачу — руководил обороной Ленинграда. В конце войны его отослали в Финляндию, где он представлял СССР в Союзнической контрольной комиссии в Хельсинки. Однако беспредельная лояльность и покорность вкупе с трудолюбием помогли ему восстановить свои позиции в глазах Сталина.

Жданов старался слыть интеллектуалом: этот человек, после войны разгромивший русскую литературу и музыку, играл на фортепиано. Кроме того, он был ловок и находчив и на поле интриг порой переигрывал Маленкова и Берию. В 1946 году Маленкова исключили из Секретариата ЦК, а Берия потерял прямой контроль над силовыми ведомствами⁶⁵. Место Маленкова занял ленинградский заместитель Жданова Кузнецов, а другой его протеже, Вознесенский, в 1947-м сменил ставленника Маленкова на должности председателя Госплана и полноправного члена Политбюро⁶⁶.

Кузнецов и Вознесенский также отличались энергией и честолюбием, однако были более образованны, чем их старшие товарищи; кроме того, на руках у них было куда меньше крови. Некоторое время Сталин поручал Вознесенскому вести в свое отсутствие заседания правительства и даже говорил о нем как о будущем главе правительства, а о Кузнецове — как о возможном генсеке⁶⁷. Однако, возвысив Жданова, чтобы уравновесить Маленкова и Берию, Сталин вполне мог поступить и наоборот. По всей видимости, Берия убедил Сталина вернуть доверие Маленкову⁶⁸. В августе 1948 года Жданов умер при не вполне ясных обстоятельствах (он страдал ожирением и астмой и много пил), а после визита Маленкова в Ленинград в начале 1949-го Кузнецов, Вознесенский и другие ленинградские руководители были обвинены во фракционности, русском национализме и многих других грехах. Кузнецова арестовали (не где-нибудь, а в кабинете у Маленкова) в августе 1949-го, Вознесенского — в октябре. В тот день, когда Кузнецов был уволен с занимаемой должности, его семья праздновала помолвку дочери с Серго, сыном Анастаса Микояна. Каганович предупреждал отца Серго: «Ты согласен на эту свадьбу? Ты что, с ума сошел? Неужели не понимаешь, что Кузнецов обречен?» Он был прав. В сентябре 1950 года члены Политбюро, включая и Хрущева, подписали Кузнецову, Вознесенскому и нескольким другим смертный приговор. Несколько недель спустя состоялся негласный «суд»; был зачитан приговор, немедленно после этого осужденным надели на головы белые мешки, вывели из зала суда и расстреляли. Жена Кузнецова, а также сестра Вознесенского Мария и его брат, возглавлявший Ленинградский государственный университет, были арестованы и отправлены в лагеря⁶⁹.

«Ленинградское дело» подняло акции Маленкова и Берии. На XIX съезде партии в октябре 1952 года Маленков зачитывал отчетный доклад, что в глазах присутствующих делало его очевидным наследником Сталина. Положение Берии было более шатким. В конце 1951 года Сталин начал аресты партийных работников мингрельского происхождения, на родине Берии, приказав новому главе госбезопасности Семену Игнатьеву не забывать о «большом мингреле». Берия сумел перехватить инициативу — поспешил в Грузию и принялся рьяно арестовывать членов собственного клана. С «делом врачей» такой фокус не удался. Сталин объявил, что кремлевские врачи готовили серию убийств, и «Правда» констатировала, что органы государственной безопасности под руководством Берии «не сумели вовремя раскрыть террористическую организацию врачей»⁷⁰. Когда много лет спустя Молотова спросили, в самом ли деле легенда о заговоре врачей была необходима для смещения Берии, тот ответил: «Так тоже не бывает. Надо, чтобы для других было убедительно. Промолчат, но не поверят…»⁷¹

Кремлевские врачи, большей частью евреи, были арестованы в январе 1953 года. Микоян страшился повторения террора тридцатых годов. Если, как гласили слухи, Сталин действительно намеревался сослать тысячи евреев на Дальний Восток, не было сомнений, что новая волна террора должна была бы захлестнуть всю верхушку власти, в том числе Берию, Маленкова и Хрущева⁷².

Роль Хрущева в этой борьбе не вполне ясна. Сам он отрицал, что знал об арестах Кузнецова и Вознесенского «во всех деталях»: «Со мной о „ленинградском деле“ Сталин никогда не говорил». Однако ему было известно, что с 1946 года Берия и Маленков строили заговоры против своих соперников. Сталин, если верить Хрущеву, не сразу решился уничтожить Кузнецова, но Берия и Маленков давили на него. Хрущев признает, что подписывал «материалы расследования» «ленинградского дела», однако, когда Сталин предложил ему провести аналогичное расследование в Москве, Хрущев (опять же, по его собственным словам) предотвратил распространение «этой заразы» в столице⁷³.

«У нас плохо обстоят дела в Москве и очень плохо — в Ленинграде, где мы провели аресты заговорщиков, — заметил Сталин Хрущеву в декабре 1949 года. — Оказались заговорщики и в Москве. Мы хотим, чтобы Москва была опорой ЦК партии». Он передал Хрущеву пространный документ, содержащий обвинения в адрес партийного руководителя Георгия Попова и других московских чиновников. «Положил я записку к себе в сейф, — рассказывает Хрущев, — и решил не говорить Сталину о ней какое-то время, считая, что чем больше времени пройдет без такого разговора, тем лучше».

Игнорировать указания Сталина само по себе было дерзостью. Однако, когда вождь снова заговорил о документе, Хрущев осмелился сказать ему, что приведенные в нем обвинения ошибочны. «Если бы подстраиваться под настроение Сталина, захотеть отличиться и завоевать его дополнительное доверие, то это очень легко было бы сделать, — признает он. — Нужно было только сказать: „Да, товарищ Сталин, это серьезный документ, надо разобраться и принять меры“. Попов и его „группа“… конечно, на допросах „сознались“ бы, вот вам заговорщическая группа в Москве. А я стал бы человеком, которому, возможно, приписали бы, что, дескать, он пришел, глянул, сразу раскрыл и разгромил заговорщиков». Чтобы спасти Попова, рассказывает Хрущев, он распорядился о его переводе из Москвы, чтобы, если забывчивый диктатор случайно вспомнит о нем и спросит: «А где Попов?» — можно было бы спокойно ответить: «В Куйбышеве»⁷⁴.

После XIX съезда Сталин неожиданно заменил Политбюро расширенным до двадцати пяти человек Президиумом, состоящим из более молодых руководителей. Очевидно, он готовил финальную чистку «старой гвардии». «Я ничего не понимал, — пишет Хрущев. — Как же это получилось?» Он утверждает, что был еще более изумлен арестами кремлевских врачей, не сомневался в их невиновности и позже винил себя за то, что молчал: «В этом я себя и упрекаю. Надо было проявить больше решительности в то время, не позволить развернуться этой дикой кампании… Я беру и на себя вину за то, чего тогда не доделал»⁷⁵.

В самом ли деле Хрущев был совершенно непричастен к этому делу? Двое известных историков, а также Павел Судоплатов в этом сомневаются, а Молотов прямо и неоднократно утверждал, что в последние годы жизни Сталина Хрущев входил в «тройку» наряду с Маленковым и Берией⁷⁶. Однако, даже если он был ближе к Маленкову и Берии, чем признавал впоследствии, его возвращение в Москву в 1949 году должно было осложнить отношения между ними. Хрущев начал в Московском горкоме и некоторых госучреждениях собственную чистку, удаляя оттуда ставленников Маленкова⁷⁷. Когда в 1951-м главой МГБ стал Игнатьев, несколько человек, работавших с Хрущевым, были назначены его заместителями, а другие протеже Хрущева заняли ключевые посты в ЦК. Маленков и Хрущев в беседах друг с другом отрицали, что кто-либо из них помогал Сталину в подборе кандидатур для Президиума. Однако Маленков позже признавался сыну, что подсказал Сталину несколько кандидатов: вполне возможно, что и Хрущев был столь же неискренен. Да и, если Хрущев не участвовал в подборе Президиума, как попали туда его люди с Украины? Если Хрущев соперничал с Берией и старался очернить его в глазах Сталина — можем ли мы быть уверенными, что он не поощрял развитие «дела врачей»?⁷⁸

Разумеется, все это лишь предположения. По-видимому, Хрущев в самом деле защищал тех, кого мог защитить — например, энергичного молодого московского партработника Николая Сизова, который внезапно куда-то исчез, а некоторое время спустя снова «вынырнул» в качестве директора авиационного завода и популярного комсомольского лидера. Когда комсомольские активисты потребовали, чтобы обвинения против Сизова были предъявлены публично, Хрущев пригласил их на встречу. Сперва он развлекал аудиторию рассказами о своей юности и разговорами об экономической ситуации в Москве, а затем, завоевав доверие слушателей, изменил тон и холодно объявил, что судьба Сизова их не касается. «Так вот, молодые товарищи. Дел много, надо подчиняться партийным решениям, на то вы и комсомол». После этого он вышел из зала, так и не дав комсомольцам возразить. Однако при этом Хрущев спас Сизова от гибели; уволив его с поста секретаря комсомольской организации, он отправил его «от греха подальше» на учебу в Высшую партийную школу. «Таким способом, — замечает Аджубей, — иногда удавалось выводить человека из-под более сильного удара»⁷⁹.

Приблизительно в то же время работу в аппарате ЦК предложили бывшему вожаку украинского комсомола при Хрущеве Костенко. Когда тот спросил у своего шефа совета, Хрущев прошептал: «Не соглашайся! Не приезжай в Москву! И забудь, что я тебе это сказал!» Костенко пересидел последний год жизни Сталина в провинции — и остался невредим⁸⁰.

Какова бы ни была роль Хрущева в последние годы жизни Сталина, игра, в которую он играл, требовала от него и изображать дружбу с Берией и Маленковым, и быть готовым в любую минуту их предать. По его воспоминаниям, в тридцатые годы, когда Хрущев работал вместе с Маленковым, они были «друзьями». Во время приездов в Москву в военные годы Хрущев останавливался у Маленкова на даче и часто гостил у Маленковых, приезжая из Киева. Хрущев и Маленков вместе охотились, а в начале 50-х их семьи часто ходили вместе по грибы, а потом ужинали друг у друга на дачах. Хрущев даже приглашал Маленкова на вечерние прогулки, к которым пристрастился в Киеве; при дворе Сталина такое времяпрепровождение было непривычным. Вместе с женами и детьми (и нервничающими телохранителями на хвосте) они шли по улице Грановского, сворачивали на проспект Калинина, продолжали свой путь по Моховой, поворачивали на улицу Горького и возвращались домой. Иногда выбирали и кружной путь — по Александровскому саду, мимо Кремлевской стены⁸¹.

На вопрос, с кем дружил ее отец в 1949–1953 годах, Рада Аджубей холодно ответила: «Это сложный вопрос. Трудно сказать. С тридцатых годов мы дружили семьями с Булганиными и Маленковыми и здесь, в Москве, живя с ними в одном доме, часто встречались. Были и многие другие… но я бы не назвала это дружбой»⁸².

Сталин не поощрял дружбу между своими подчиненными. Однако невозможно работать вместе, не заводя никаких личных связей. Сын Маленкова Андрей вспоминает, что Хрущев был единственным из коллег, с кем проводил свободное время его отец. Они называли друг друга «Никитой» и «Егором», ходили друг к другу на дни рождения, а их дети постоянно бывали друг у друга в квартирах на улице Грановского. Однако, хотя Нина Петровна, по воспоминаниям Андрея, была «интеллигентной женщиной», а ее муж — «самым живым» из коллег Маленкова, Хрущев производил впечатление человека «невероятно грубого». «Мои родители были из интеллигентных семей, — объяснял Маленков-младший, — учились в гимназии, получили высшее образование, в гостях у нас часто бывали академики и профессора. Хрущев же был совершенно неотесан, с на редкость грубым чувством юмора, очевидно, ничего не читал и совершенно не знал литературу»⁸³.

Маленков, разумеется, не демонстрировал своей неприязни — однако Хрущев не мог ее не почувствовать. «Во время войны, — рассказывал позже Хрущев, — Маленков начал смотреть на меня свысока, особенно когда замечал, что Сталин мною недоволен»⁸⁴. Открытых ссор между ними не было — но только потому, что каждый боялся невольно укрепить положение другого. В общении друг с другом эти люди постоянно носили маски; то же, и в еще большей степени, касалось их отношений с Берией.

У Хрущева было немало причин бояться Берии. По рассказу Аджубея, в 1951 году оперативники Берии пытались обыскать рабочий кабинет Хрущева в здании горкома, угрожая его секретарю, находившемуся на рабочем месте, серьезными последствиями, если он не позволит «проконтролировать надежность сейфов и телефонных аппаратов». Однако тот не позволил, и оперативники с проклятиями удалились. Никаких последствий этот случай не имел: помощник Хрущева пришел к выводу, что Берия не решился вступить с его шефом в открытую схватку⁸⁵.

Вскоре после свадьбы Рады и Алексея служба безопасности сообщила, что молодая пара «болтает» о «красивой жизни» семьи Хрущевых. Хрущев возложил вину на Аджубея (и справедливо, по замечанию Сергея Хрущева); Аджубей и Рада сваливали все на своих университетских друзей, бывавших у Хрущевых на даче. Позднее Хрущев объяснил Аджубею, что скандал был «специально раздут», чтобы его скомпрометировать.