Русский национализм и российский патриотизм

Русский национализм и российский патриотизм

Мой научный руководитель в Институте востоковедения Евгений Александрович Беляев однажды в конце 50-х годов в первый раз попал на Запад, в Англию. Когда я спросил его о впечатлениях, он, наряду с похвалами в адрес англичан, сказал: «Но вот, знаете, очень уж они смирные какие-то». Я попросил его уточнить, что это значит. «Очень уж благонамеренные на наш вкус, законопослушные, благопристойные, нет вот у них нашего русского озорства, лихости какой-то что ли, но правилам живут, все размерено, расписано». То же самое русский человек может сказать — и говорит — о немцах, шведах, голландцах и других западноевропейцах. Недаром ведь Паратов у Островского в «Бесприданнице» презрительно бросает по адресу судового механика, отказывающегося прибавлять пару сверх положенного: «Эх ты! Иностранец… Голландец. Арифметика вместо души-то!» С американцами, правда, сложнее — буйства много в Америке, там, как говорится, не соскучишься. Но, кстати сказать, в повседневной жизни никакого буйства и безобразий не увидишь, если не заходить поглубже в районы, населенные неграми, пуэрториканцами или кубинскими иммигрантами в Майами (ох, попало бы мне за эту «политически некорректную» фразу от американского интеллектуала, хотя он знает, что это сущая правда). Это по телевидению в бесконечно показываемых нам американских боевиках сплошной мордобой и убийства, а в действительности можно жить в Штатах долгие годы и ничего этого не увидеть. Мне не доводилось там вращаться среди «низших классов», а жизнь интеллигенции и в самом деле выглядит довольно размеренной, монотонной и, на наш взгляд, скучноватой. Должен признаться, что я испытывал скуку от этих однообразных, шаблонных американских посиделок и вечеринок, называемых «парти». За редкими исключениями, я не наблюдал интересных дебатов, споров о «глобальных проблемах», рассуждений на высокие темы. Читать американскую публицистику — весьма острую, умную (конечно, я не имею в виду «популярные» журналы и газеты) мне было гораздо интереснее, чем разговаривать с моими коллегами-профессорами. Естественно, американская молодежь — это совсем другое дело, там шума, гама, ожесточенных споров хоть отбавляй. Но в целом, повторяю, я могу понять русских людей, для которых жизнь на Западе выглядит скучной, чересчур размеренной и регламентированной, лишенной «перца». Приходилось слышать: «Да с ними и поговорить-то не о чем». Но ведь это относится не только к американцам. Однажды, находясь в Израиле, я видел по телевидению интервью с приехавшими из России молодыми иммигрантами; один парень говорил: «Я вообще могу общаться только с нашими девушками, которые из России, а с израильскими девчонками — никакого контакта». Ему вторила девушка, уроженка Киева: «С этими сабрами (коренными израильтянами. — Г. М.) совсем неинтересно, я только среди наших и тусуюсь». Эти молодые люди — евреи, но менталитет у них, конечно, чисто русский; они, без сомнения, приживутся в Израиле, будут преданы своей новой родине, будут лояльно служить в армии, но чего-то им будет все равно не хватать. Так уж устроен российский человек: за границей ему не по себе. И жить там несравненно лучше, и материальный достаток — с нашим не сравнить, а все равно: нет, не то.

В какой-то мере это, конечно, присуще всем эмигрантам вообще; думаю, что и китайцы, и поляки, и арабы испытывают ностальгию по родине, Америка и Англия для них все-таки чужая земля. Но эта вполне естественная ностальгия, по моим наблюдениям, не в такой степени сопряжена с убежденностью в превосходстве своего родного народа над другими, как это имеет место у русского человека.

Русские люди с давних времен обладали двумя комплексами по отношению к Западу: первый — это комплекс неполноценности: всегда было известно, что там жизнь лучше, там порядок, люди живут богаче, нет такого, как у нас, воровства, взяточничества, произвола власти. Второй, противоположный — комплекс превосходства, как бы компенсировавший первый: но зато у нас душевность, духовность, доброта и широта души, мы живем по совести (подразумевается: по совести, а не по закону; и что такое закон для русского человека? Нечто сухое и формальное, ограничивающее и ущемляющее людей, а кроме того — «закон что дышло»). Сочетание этих двух комплексов породило устойчивый стереотип: Запад — чужой для нас, чуждый и чаще всего враждебный, мы не такие, как они, и не хотим быть такими, живем в дерьме — ну и наплевать, уж какие есть, такие и есть.

При этом, однако, поразительная вещь: подлинно этнического национализма в России не было. Частично это можно объяснить тем, что фактор этнического происхождения, «крови» не представлялся существенным. «Славянская кровь» не имела значения: для того чтобы быть «своим», достаточно было быть православным и верноподданным государя. Русский этнос выражал свою самобытность не в этнолингвистическом и культурном плане, а в соответствии с критериями религии и государственной принадлежности (подданства царю). Не было и подлинно националистической идеологии. Славянофильство выдвигало не концепцию русской славянской нации, а мессианскую идею России как вождя семьи славянских народов в соответствии с тезисом о «Третьем Риме»; православие и державность, а не «русскость» были краеугольными камнями идеологии славянофилов. Консолидации русской нации препятствовала пропасть между верхами и низами, о которой Герцен писал: «Между образованным классом и народом — полный разрыв; иная одежда, иной язык, иные мысли, словом, две разных России…» Конечно, и дворяне, и крестьяне сознавали, что они — русские люди, православные, но этого оказалось недостаточно. Развития национального самосознания не получилось. В России так и не было сделано того сознательного усилия, которое необходимо для превращения этноса в нацию. То, что существовало в России к началу двадцатого века, трудно назвать подлинной нацией, какой бы дефиницией данного термина мы ни руководствовались. Была держана, возникла своего рода надэтническая имперская «сверхнация», имевшая в качестве ядра русский этнос, верхушка которого обладала державным, имперским, но не национальным самосознанием.

В 1917 году русские солдаты и матросы зверски убивали своих офицеров, прекрасно зная, что те — такие же русские православные люди, как и они сами; убивали не потому, что видели в этих конкретных личностях своих угнетателей и эксплуататоров-кровопийц, а потому, в первую очередь, что вырвалась на поверхность давняя ненависть к чужим, к «белой кости», к людям иной культуры и иных ценностей. И не к каким-нибудь отдаленным «чужим», с другим языком и другой верой, а к тем, кто во многом близок и родственен, но именно поэтому и грешен, виноват, должен отвечать за все несчастья. На этих-то «чужих», на «образованных», на тех, кто тоже представлял Россию, но «другую Россию», был как бы перенесен укоренившийся где-то в глубине народного сознания комплекс враждебности ко всему иному, «не нашему», по сути своей идущему от Запада. Столкнулись, наконец, эти герценовские «две России», образовавшиеся двумя столетиями раньше, после петровской «вестернизации», и солдат, мужик был убежден, что он-то и есть Россия, а офицер, «кадет» принадлежит к иному, чужому, нерусскому миру. Этническая однородность не спасла Россию от катастрофы.

В первые два советские десятилетия о русском национальном самосознании не стоило даже и заикаться. Русский национализм был знаменем врагов, белогвардейцев, в противовес ему был выдвинут пролетарский интернационализм. Лишь во время Отечественной войны Сталин стал апеллировать к патриотизму, к национальным чувствам русского народа; он понял, что люди могут пойти на смерть не за колхозы и совнаркомы, а за Россию.

Признавая нации и даже поощряя развитие национальных языков и культур, Советская власть в то же время старалась слить их в единую новую общность, именовавшуюся «советский народ». Это понятие было лишь новым изданием термина «подданный государя императора», оно не имело национальной нагрузки, не могло вытеснить этнического самосознания.

Два великих события двадцатого века в России — крах самодержавия и распад Советского Союза — положили конец всем искусственным, суррогатным «сверхнациональным» имперским конструкциям в сфере общественного самосознания. Ушли в прошлое такие понятия, как «подданные империи» и «новая историческая общность — советский народ». Из-под обломков этих конструкций показалось подлинное лицо этносов и наций. Все встало на свои места. Непременный строитель нации — образованный авангард, исповедующий идеологию национализма, — получил возможность заговорить в полный голос. Моментально перекрасившаяся в национальные цвета советская партократия воцарилась в новых республиках СНГ. Национализм занял доминирующие позиции в общественном сознании — но не везде, а в первую очередь в «нерусских» республиках. Русский национализм выглядит запоздавшим и более слабым по сравнению с тем, что расцвело в бывших периферийных регионах.

Это закономерно: ведь в принципе национализм, базирующийся, как и этническое самосознание, на дихотомии «мы — они», процветает на почве ненависти к историческому врагу, извечному угнетателю, оккупанту. Русских же с незапамятных времен никто не завоевывал, они сами были господствующим элементом в империи, им не на кого обижаться и не на кого сваливать свои грехи. Крах сверхдержавы — дело рук самих русских, сколько бы ни кричали «патриоты» о заговоре ЦРУ или о происках масонов и сионистов. В упомянутой дихотомии у русских присутствует лишь достаточно явно выраженное «мы», а вот «они» — понятие неясное и неубедительное. И как раз для того, чтобы создать вторую часть этой дихотомии — образ извечного врага, грозящего России, ее духу, ее ценностям, и тем самым резко усилить первую ее часть — самосознание, это превалирующее над всем остальным «мы», — для этого нашим неославянофилам, квазипатриотам и пригодилась та самая застарелая, подспудно всегда сидевшая где-то глубоко в сознании русского человека враждебность к Западу, олицетворяющему все чужое, подрывное, разрушительное, пагубное для России. «Двойной комплекс» по отношению к Западу, фактически не умиравший и при Советской власти (вспомним тезис о капиталистическом окружении, о врагах, обступивших нас со всех сторон, но прежде всего со стороны буржуазного Запада), возродился в сознании многих людей с новой силой, питаемый на этот раз травмой, которую нанес русским людям крах сверхдержавы, упадок влияния и престижа России в мире.

Конечно, делаются попытки найти врага России и поближе к дому, среди соседей по СНГ, бывших советских родственников, особенно мусульман-кавказцев. Эти попытки имеют, помимо пропаганды неославянофилов, и объективную основу. Дело в том, что после отделения от России бывших союзных республик русские впервые ощутили но-настоящему свою этническую самобытность. В прежнее время им, как части «советского народа», противостоял остальной мир; теперь же другие, оторвавшиеся ветви того же советского дерева сами стали частицей этого чужого «остального мира». Русские остались наедине с собой, хотя и не вполне; в рамках многонациональной Российской Федерации они первоначально как бы растворились в возрожденном старом понятии «россияне», призванном утвердить единство всех граждан федерации, независимо от их этнической принадлежности. И многие надеялись, что на место сгинувшей советской общности придет «общность россиян». Но события последующих лет, особенно война в Чечне, стали охлаждающим душем. Внезапно выяснилось, что лояльность «нерусских россиян» по отношению к Москве отнюдь не может считаться гарантированной, пошли разговоры о том, что Российская Федерация, возможно, разделит судьбу Советского Союза. Многие стали думать, что термин «россияне» не может заменить понятие «русские», что в конце концов у русского народа — своя особая судьба, не обязательно сопрягающаяся с судьбой татар или кавказцев. Результат — появление русского этнического национализма, крайние выражения которого можно видеть в идеологии «национал-патриотов», замешанной на шовинизме, ксенофобии и антисемитизме. Но на этом направлении есть трудности исторического характера. Ведь русские, как я уже упоминал, никогда не делали упор на «чистоту крови», в русском народе намешано много «кровей», и с давних времен крещеный татарин, принявший православие немец или поляк, не говоря уже о христианах — грузинах и армянах, легко вписывались в российское общество, становились частью правящей элиты. Значительную, а иногда даже преобладающую часть российской аристократии составляли выходцы из нерусских этносов. Да даже и к некрещеным, к мусульманам не было, по существу, явно враждебного, непримиримого отношения; разумеется, их презирали, называли нехристями и басурманами, но ненависти не было; в глазах русских людей они выглядели скорее как неразумные, неполноценные, слепые, лишенные Божьей благодати или заблудшие овцы, достойные сожаления. Напротив, такие «братья-славяне», как поляки, вызывали активную неприязнь: «латины», представители ненавистного католического, т. е. еретического, Запада (кстати сказать, именно это исключение де-факто поляков из славянской семьи полностью обесценивало саму идею панславизма). И в силу всех этих причин попытки утвердить русское национальное самосознание на антимусульманском факторе не сулят квазипатриотам особых успехов. Значит, опять-таки остается Запад как главный враг России, наряду, конечно, с прочими врагами — евреями, кавказцами, мусульманами.

Именно эти настроения и использовал Жириновский, они в основном и предрешили успех его партии на выборах 93-го года. Миллионы людей, для которых баркашевско-макашевские черносотенцы являются одиозными экстремистами, проголосовали тем не менее за жириновцев, идеи которых не намного пристойнее. Но ЛДПР — это ведь только частичка (и не такая уж особенно опасная для общества, как показала вся последующая деятельность этой партии) того широкого спектра националистического, а точнее — шовинистического — течения, которое дало о себе знать в последние годы. В это течение входят (или примыкают к нему идейно, сочувствуют в различной степени) люди, принадлежащие к другим партиям или вообще стоящие в стороне от партийной жизни, но занимающие влиятельные позиции в чиновничьем аппарате, армии и силовых структурах, в сферах культуры и искусства, в средствах массовой информации. Это течение поддерживают — в тех или иных его аспектах — и довольно широкие круги населения, причем не только полунищие провинциальные массы, но и часть образованной столичной молодежи. В этом опасность. Направленный своим острием против Запада, этот новый (хотя имеющий древние корни) национализм не только поднимает национальное знамя, но и пытается аккумулировать социальный протест, сплотить под своим крылом как тех — очень и очень многих, — которые испытывают боль и унижение вследствие крушения великой державы, так и тех — а их еще больше, — кто не желает примириться с обнищанием и криминализацией общества, с упадком нравов и утратой духовных ценностей. Новый национализм спекулирует на вполне обоснованном и справедливом возмущении масс царящим в стране беспределом, бездарностью и коррумпированностью властей всех уровней, безнравственностью и безнаказанностью нынешних «хозяев жизни». Во всем этом обвиняется демократия, а она идет с Запада, вот все логически и сходится. Западные ценности, в том числе демократия, неприменимы к нашей стране и неприемлемы, противоречат русскому национальному духу — таков прямо высказываемый главный тезис сторонников «особого пути» России, приверженцев пресловутой «русской идеи». Как же все это знакомо! Сколько же говорено об этом на Руси во все времена! Вновь и вновь бьют копытами неугомонные кони, опять мечты о величии, державности, поиски сверхнациональной мировой идеи, проповедь вселенской миссии России. Мы — не как все, мы — особые.

Вдумаемся: в чем величие России, чем мы можем гордиться?

Я полагаю, что Россия обогатила человечество своей культурой, литературой, искусством и наукой. Этого никто не отнимет, даже если мы откажемся от того, чтобы будоражить мир глобальными державными идеями. Гений России вечен.

Те, кому этого мало, испытывают ностальгию по прошлым векам, когда российская армия маршировала по Европе. Приятно вспомнить: «От Урала до Дуная, до большой реки, колыхаясь и сверкая, движутся полки…» Да только что эта великодержавность дала народу?

Иногда кажется, что апологеты «особого пути России» просто-напросто уверены, что в нормальной жизни, в которой люди добросовестно работают, производят и потребляют, Россия все равно не догонит Запад. Так вот вам, в виде компенсации этого явного комплекса неполноценности — старая песня: мы не такие, как все, у нас особая роль и особая миссия, умом Россию не понять, у нас духовность и соборность, а не мещанские материальные заботы, нам надо возродить величие.

А кто мешает возродить это утраченное величие? Конечно, Запад со своей демократией, растлевающей и подрывающей дух русского народа. И под этим лозунгом группируются все, кому ненавистны такие ценности, как свобода, права человека, плюрализм, идея гражданского общества. Тяжелым, затхлым духом деспотизма и насилия разит от антизападных, антидемократических проповедей современных наследников славянофилов. Их идеи противоречат всему стержню российской истории, вектор которой всегда был устремлен на Запад, в Европу. Да, конечно, в русских много восточного, идущего как от Византии, так и от татаро-монгольского ига, но это не значит, что Блок был прав, утверждая: «Да, скифы мы, да, азиаты мы…» Русская культура в целом — европейская, и русские всегда тяготели к Западу, а не к Востоку, и православие, при его византийских корнях — все-таки ветвь христианства, западной в принципе религии. При всей своей давно описанной специфике Россия все же входит в ареал общей христианской, по сути своей западной, цивилизации.

А как быть с нерусскими народами федерации? В отношении большинства из них можно сказать, что между ними и русскими нет серьезных различий в сфере культуры, менталитета, духовных и бытовых интересов и предпочтений. Побывав в Татарстане уже в постсоветский период, я убедился в полной совместимости русских и татар в плане менталитета, поведения, образа жизни. Между татарами и русскими нет враждебности, антагонистических чувств, нет как комплексов превосходства, так и комплексов национальной приниженности, есть взаимное уважение, много смешанных браков, нет проблем с языком.

Вообще менталитет «постсоветского человека», унаследовавшим многие черты Homo Soveticus, очень близок или сходен во всех регионах бывшего Союза; например, молодые люди как в России, так и в других республиках федерации по своему духу, образу жизни, интересам и привычкам очень мало отличаются друг от друга.

Русская нация не сформировалась ни при самодержавии, ни при Советской власти: в дооктябрьскую эпоху не было духовно-культурного единства (вспомним опять «две России»), а в советские времена такого рода единство возникло (была осуществлена нивелировка общества, устранена разница между «низами» и «верхами», так что духовные ценности, интересы, вкусы колхозно-заводского «работяги» и цековского сановника были практически одинаковы — ведь номенклатурщики действительно были выходцами из народа), но оно не основывалось на этническом и национальном самосознании, а было растворено в широкой и аморфной общности («советский народ»). Теперь эта нация может сформироваться либо как русская (этническая), либо как российская (гражданская). В рамках гражданской нации татары, чуваши, коми или осетины вполне могут не ощущать своей «инаковости», а напротив, сознавать общность судьбы с русским этносом, ту именно общность, без которой невозможно становление нации. Но базой для такого развития может быть только гражданское общество, немыслимое, в свою очередь, без укоренения демократических начал. Авторитаризм в условиях России почти неизбежно ведет к этнократии с пагубными последствиями как для русских, так и для прочих народов нашей общей земли — Российской Федерации.

Гипотетический авторитарный или диктаторский режим в России, помимо обязательного для него лозунга «наведения порядка», будет стремиться воодушевить народ идеей державного величия. На какой основе? При царе такой основой были традиции православия и самодержавия, при большевиках — социальная утопия коммунизма. Наша новая диктатура уже не будет иметь таких ресурсов — ни религиозно-монархических традиций, ни социально-утопических уравнительных идеалов. Это будет холостая, лишенная стержня и недолговечная диктатура, но бед она успеет натворить немало.

Вот на такие мысли навело меня услышанное в Нью-Йорке известие о победе националистов на выборах в России.