Андропов раскрывает подпольную организацию

Андропов раскрывает подпольную организацию

В глазах Иноземцева — напряженность и тревога. «Пойми, — говорит мне директор института, — я был вчера у Гришина (первый секретарь Московского горкома. — Г. М.), и он мне сказал: «Вы ведь понимаете, Николай Николаевич, как мне тяжело — ведь это случилось в моей партийной организации, в Москве». И генерал из КГБ приезжал. Это гораздо серьезнее, чем вы все думаете».

А случилось вот что: в апреле 1982 года КГБ арестовал двух младших научных сотрудников нашего института, Фалина и Кудюкина, сообщив руководству института, что эти молодые люди создали какую-то антисоветскую организацию и издавали подпольный журнал. Их посадили в Лефортовскую тюрьму. Андрей Фадин был сотрудником моего отдела, способным и многообещающим специалистом по Латинской Америке. После этого ареста начался самый большой скандал в истории нашего института.

Выслушав Иноземцева, я спрашиваю его: «Николай Николаевич, ты мне можешь объяснить, в чем дело в конце концов, почему все это так раздули?» Он смотрит на меня бесконечно усталым взглядом и тихо произносит: «Ну что ты от меня хочешь?»

Действительно, чего я от него хотел? Чтобы он рассказал мне подоплеку этого странного дела? Но он не мог, да и не хотел этого рассказывать, хотя знал, в чем дело, и эта-то подоплека вызвала у него тревогу, перешедшую в панику. Ведь фактически дело не стоило ломаного гроша: несколько молодых сотрудников академических институтов выпускали подпольный журнал «евро-коммунистического» направления. Никакой угрозы для Советской власти в этом не было, кому вообще в нашей стране был интересен еврокоммунизм, это распространившееся в некоторых компартиях Западной Европы течение, критиковавшее наше вторжение в Чехословакию и другие аспекты политики советского руководства? Забегая вперед, скажу, что через несколько месяцев, уже после смерти Иноземцева, все арестованные были освобождены без всякого суда, и дело было прекращено. Почему же первоначально был устроен такой скандал?

Семнадцать лет спустя, просматривая рассекреченные протоколы заседаний Политбюро, я натолкнулся на листок под названием: «О подпольной антисоветской организации в ИМЭМО. Доклад товарища Ю. В. Андропова на заседании Политбюро ЦК КПСС». Оказывается, в апреле 1982 года Андропов сделал на Политбюро специальный доклад, в котором по именам были названы Фалин, Кудюкин и другие участники «группы». Вот такой размах приобрело это ничтожное, в сущности, дело. И об этом заседании, вероятно, информировали Иноземцева, и вот почему он так перепугался. Это было намного хуже, чем беседа с Гришиным. Иноземцев, академик и член ЦК, входивший в брежневский «мозговой центр», понял, что против него лично организована масштабная кампания. Так оно и было: «дело Фадина и Кудюкина» было лишь предлогом, удачно подвернувшимся случаем, а инициатором кампании был секретарь ЦК Зимянин. Не знаю, чем именно насолил ему Иноземцев. Но причем тут Андропов? Я слышал впоследствии такую версию: некий Луньков, один из руководителей Союза студентов СССР, будучи в Грузии, в присутствии иностранцев предложил тост за Сталина, а также одобрительно отозвался о Берия. Переводчица, сотрудница нашего института, сообщила об этом Иноземцеву, а тот — куда-то выше. К несчастью, оказалось, что Луньков — родственник одного из заместителей председателя КГБ, который и пожаловался Андропову, ставшему в это время уже секретарем ЦК. Так возникла уже вторая, кагебешная линия кампании против Иноземцева. В любом случае Иноземцев понял, что его мечтам о большой политической карьере пришел конец, даже если бы он остался директором института.

А в «деле» всплыли новые подробности. Выяснилось, что Фадин встречался на квартире одной нашей сотрудницы с руководителем компартии Сальвадора, который тогда возглавлял вооруженную борьбу против правящего режима, и спросил его: «Где гарантия, что после победы коммунистов в Сальвадоре не будет установлен режим сталинского типа?» Этот разговор был подслушан КГБ и записан на пленку. Молодую сотрудницу, хозяйку квартиры (она тоже работала в моем отделе), дирекция немедленно уволила из института, но произошла накладка: приказ об увольнении был подписан, когда она была на больничном, и она подала в суд на дирекцию, нарушившую законодательство. Я пошел наперекор дирекции и согласился защищать ее на суде; тогда дирекция отменила свое решение и оставила ее на работе.

Тем временем Иноземцев предпринимал шаги для того, чтобы обезопасить себя. Как мне потом рассказывали, на заседании дирекции он сказал: «Мирского надо снимать с должности заведующего отделом». Он стал по мелочам придираться к работе отдела, и я понял, что за этим последует: на заседании парткома объявят, что я не справляюсь со своими обязанностями, и будут рекомендовать дирекции освободить меня от должности заведующего. Я решил не дожидаться этого. В один прекрасный день в июне я пришел к директору и, когда он начал опять высказывать претензии ко мне по явно надуманным поводам, сказал, глядя ему в глаза: «Знаешь что, Николай Николаевич, лучше я уйду из института». В его глазах я уловил облегчение и, хотя первыми его словами были: «Как уйдешь, куда? И кого на твое место?» — я понял, что поступаю правильно; тут же взял лист бумаги и написал заявление об уходе по собственному желанию, сказав: «Уйду в Институт научной информации, я там работаю на четверть ставки, Виноградов меня возьмет старшим научным сотрудником». Директор Института научной информации Виноградов сначала было принял меня с распростертыми объятиями, но затем, узнав, что мое дело будет разбирать райком партии, перетрусил и отказался. Я остался в своем институте на должности главного научного сотрудника.

То, что последовало затем, было обычной советской рутиной. Партком признал работу партийной организации отдела неудовлетворительной, а райком партии вынес мне строгий выговор за потерю бдительности и недостатки в политико-воспитательной работе в отделе. А Иноземцев умер от инфаркта на своей даче в августе того же года.

Ходили слухи, что наш институт вообще собирались закрыть и не сделали этого только потому, что Олег Богомолов и Александр Бовин лично пришли к Брежневу и попросили его не допускать этого. Новым директором института стал Александр Николаевич Яковлев, бывший посол в Канаде, а до этого высокопоставленный работник ЦК. А вскоре, как я уже упоминал, арестованных ребят выпустили. Фадин стал блестящим журналистом и известным политологом; к сожалению, он трагически погиб в автокатастрофе несколько лет тому назад.

Пока развертывалось все это надуманное дело, институт лихорадило несколько месяцев подряд. Сколько нервов было потрепано, сколько собраний и заседаний проведено, сколько обвинений выдвинуто! На заседании комиссии, образованной парткомом для расследования крамольного дела, в частности, говорилось: «Мирский хвастался тем, что у него отдел с человеческим лицом, а оказалось, что в этом отделе орудовали антисоветские элементы». Многие проявили себя с худшей стороны — я уже упоминал о том, как конкурсная комиссия по заданию парткома пыталась изгнать из института Киву Майданика, одного из лучших, наиболее талантливых ученых, вина которого была в том, что он являлся научным руководителем Фадина.

Но жизнь продолжалась, и в стране грянули перемены. В ноябре 1982 года умер Брежнев. Его место занял Андропов, избранный генеральным секретарем на заседании Политбюро (тогда ходила шутка: «Кто проголосовал за товарища Андропова, опустите руки и отойдите от стенки!»). Уже тяжело больной, он властвовал недолго, и после его смерти весной 1984 года ему наследовал еще более немощный и дряхлый, совершенно ничтожный и бесцветный Черненко, в свою очередь сошедший в могилу через год. И вот тогда-то началась новая эпоха. В Кремле появился Горбачев.