К МИНОТАВРУ

Профессор Шевчик был большим ученым-физиком и малорослым одноглазым алкоголиком. Происхождение из «кухаркиных детей» — его мать работала уборщицей, — неучастие, в отличие от сокурсников, в Отечественной войне, давшее ему четырехлетнюю образовательную фору, были первоосновой его комплекса неполноценной полноценности. Также из голодного детства и юности он перенес в свою сытую профессорскую жизнь нечеловеческое скупердяйство — выпивки на «халяву» (кроме регулярных запоев в компании с красавицей-женой), мелкие хищения стройматериалов из хозчасти университета — и даже жлобство по отношению к собственному увлечению. Шевчик любил, знал и коллекционировал записи музыкальной классики, но хорошую аппаратуру не покупал. Да и зачем, когда народные умельцы с возглавляемой им кафедры из всякого подручного дерьма весело и с огоньком соорудили ему эксклюзивный магнитофон с колонками, выкрашенными подтеками молотковой эмали, и такой же по изяществу проигрыватель.

Но, в общем знаменателе, человеком он был хорошим и многое сделал как для своих учеников (знаменитая на всю страну школа электроники Шевчика), так и для родного университета, ректором которого он был до своей ранней естественной смерти от цирроза печени в сумасшедшем доме.

Сценарий моих странных, неравных и неровных отношений с Владимиром Николаевичем был просто-напросто списан с чаплинского кинофильма «Огни большого города» — пьяным миллионер обожал маленького Чарли, а трезвым, в лучшем случае, не узнавал. Ерничал я в университете по-черному по непостижимым для многих причинам. Их было три. Первая: мне все легко давалось, тем более, что и немного требовалось. Вторая: те сто или чуть больше рублей моей зарплаты не были основным моим доходом — я полупрофессионально (то есть с элементами шулерства) ночами посиживал за зеленым ломберным столом. И третья: авторитетов для меня не существовало благодаря природной наблюдательности — я смолоду видел в чужом руководящем глазу столько бревен, сколько в своем, рядовом, не замечал и соломинок.

Раз в два года я повышал свой светский уровень, посещая московские международные кинофестивали, что само по себе — сюжеты для многих небольших рассказов. Ездил я, как правило, в отпуск за свой счет, пока однажды мой завлаб, законченный совок и нищеброд, не предложил мне поехать на фестиваль за счет государства, то бишь в служебную командировку. Неожиданное предложение, безусловно, было корыстным: в условиях всеобщего дефицита начальник просил меня что-то купить для него лично в богатой столице.

Через неделю получаю от зава телеграмму с требованием срочно явиться на работу (наверное, заказанный им продукт был скоропортящимся, не помню). Я отстучал в ответ, что имеются сложности с авиа — и железнодорожными билетами в связи с летним сезоном. Раздраженный руководитель среднего звена присылает мне резкую депешу следующего содержания: «Обстановке служебной необходимости срочно выезжай любым видом транспорта».

В тот же день я с вещами поехал в Речной порт, купил билет первого класса на белый теплоход «Александр Фадеев» и целую неделю впервые в жизни на верхней палубе шикарного туристического лайнера курил табак и пил вино. Стоил вояж несусветных денег, на возврат которых я рассчитывал.

Когда я, сытый и загорелый, предстал пред слезными очами бледнолицего десятника с пустыми руками, великомученик чуть не лопнул от гнева и возмущения и, цепко схватив меня за руку, потащил к шефу Шевчику.

Растолкав посетителей в приемной, он ворвался к уже подвыпившему боссу. И, брызжа во все стороны слюной, начал докладывать ему об открыто совершенном тяжком преступлении — растрате казенных денег в особо крупном размере. Профессор выслушал тираду и спросил меня:

— Ну, а ты что молчишь, Глейзер?

Я вежливо вытащил из кармана мою курбскую переписку с завлабом грозным и тихо спросил:

— В чем вы, Владимир Николаевич, видите нарушение?

Шеф внимательно ознакомился с представленной документацией, откинулся на спинку кресла и, обращаясь к пламенному опричнику, огласил соломонов приговор:

— Оплати ему командировочные, мудак! И оба — вон отсюда!

Правой рукой и левым глазом Шевчика был высокий, стройный и веселый красавец из бывших комсомольских вождей Ренат Шакирович Амиров. Демократом он был без кавычек, условия номенклатурных игр соблюдал прагматично и не более, а когда сильно напивался, ложился на пол или на землю и громко объявлял:

— Нам, татарам, одна хуй! — И, главное, не врал.

Шевчик справлял очередной день рождения в ресторане с людьми из своего ближнего круга. Я пьянствовал в соседнем, не помню с кем. Линии нашей судьбы пересеклись в квартале от дома шефа, когда я увидел на углу пошатывающегося Рената, а в ста метрах — поворачивающих к дому Владимира Николаевича с супругой. Ренат честно рассказывал мне о ходе именин, добавив, что продолжения, к величайшему его сожалению, уже не будет, когда я своим стремительным взором усек замсекретаря парткома доброго алкоголика Юрия Ивановича, огородами, как Котовский из анекдота, нырнувшего в подъезд шефа.

— Ренат, — начал я тотчас созревшую провокацию, — а праздник-то продолжается. Но некие злые силы вычеркнули тебя из ближнего круга друзей именинника. И с этим надо бороться!

Обиженный верностью моих предположений, Амиров тотчас предложил мне заглушить его горе в каком-нибудь шинке. Однако я продолжил предательскую акцию.

— Добро должно быть с кулаками. Давай сожмем твою обиду в мой кулак и пойдем вместе к шефу для выяснения отношений!

— Да ты с ума сошел! Выкинет, как щенков, из дома с непредсказуемыми последствиями!

— Кто не рискует, тот не пьет кизлярского! — намекнул я на любимый коньяк Рената.

— Ладно, — согласился с финалом предстоящего похода на Варшаву бывший отчаянный комсомольский вожак. — Только ты идешь первым!

Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Через пять минут мы, с дистанцией в лестничный пролет, поднялись к волшебной двери. Ее без замешательств открыла шефиня и расплылась в улыбке непредвиденного удовольствия — она была не только красавица, но и умница.

— Володенька, дорогой, заходи, Владимир Николаевич будет доволен, ты же у нас никогда не бывал, правда?

— Я не один, Надежда Петровна, а с мальчиком, он стеснительный и ждет отдельного приглашения внизу, на лестничной площадке.

— Ренатик, солнышко, — заглядывая вниз, проворковала шефиня, радостно прочувствовав надвигающийся скандал, — проходи, дорогой, долгожданненький!

Гуськом мы прошли в идеально чистую квартиру, где, для основательности, я, а потом и Ренат сняли в прихожей обувь, и под музыку Вивальди-Вивальди-Вивальди, доносящуюся из зала, один за другим в носках продефилировали на тайную вечерю.

— Незваный гость хуже Рената Шакировича! — под гробовое молчание апостолов произнес я заготовленное в подъезде вступительное слово.

Тут тишина стала еще гробовей, так как замолкла пластинка. Я подошел к проигрывателю, рядом с которым лежала следующая музыкальная заготовка — Гайдн в красочной обложке, — быстро оценил напряжение и, взяв в руки диск, начал с умным видом вслух зачитывать крупными буквами написанную на обложке шпаргалку:

— О, Франц Йозеф Гайдн! Олимп классической венской школы! Предтеча Моцарта и Бетховена, доведший до совершенства и симфонию, и квартет, и сонату. Сто четыре симфонии! Восемьдесят три квартета! Пятьдесят две чудесных сонаты! Это нам всем о чем-то говорит? Предлагаю начать сегодняшнее прослушивание со знаменитой симфонии… «Прощальная»!

«Похоже, я в кон попал с апофеозом, не врут обложки и календари», — горько спрогнозировал я в уме ход дальнейших событий.

Эрудированные только в области физики адепты открыли рты от моих специальных познаний шире, чем от моей наглости, даже Ренатик разомкнул одеревенелые губы. Шеф набычился, и я понял ошибку в начальных условиях уравнения, за решение которого по молодости и дури взялся, — клиент был трезв более, чем пьян!

Тут в залу мелкими шажками шоколадницы вплывает шефиня Надюша с расписным подносом, заставленным чашечками мейсенского фарфора, и принимает посильное участие в комедии:

— А вот и чай, дорогие гости! Володенька, вы с чем предпочитаете — с лимоном или с вареньем?

— С коньяком кизлярским, если можно! — подсказывая Ренату неминуемо близкий финал, вежливо говорю я.

И тут сказал Учитель:

— Все! Ренат остается, а мы со старшим инженером на минутку уединимся!

В прихожей шеф лично вручил мне в руки грязные туфли, открыл входную (выходную!) дверь и, настойчиво выталкивая искателя приключений наружу в одних носках, промычал:

— Если я эту твою цыганочку с выходом, паче чаянья, за делами не забуду, завтра же тебя уволю как пить дать!

Через пять минут к лавочке в темном дворе, где в ожидании финала ждал я незадачливого компаньона, выкатился с ботинками в руках взъерошенный Ренат.

— Ну, что? — с несбыточной надеждой спросил я.

— Шеф меня уволил!

— А дальше?

— А дальше сказал: «Ну что, Ренат, не выпить ли нам на посошок?» И хлопнул стакан водки!

Я понял, что мое научное и Ренатово административное будущее небезнадежно — шеф прямой дорогой пошел в спасительный запой!