ВО САДУ ЛИ, В ОГОРОДЕ
ВО САДУ ЛИ, В ОГОРОДЕ
О, лето красное, любил бы я тебя, когда б не пыль да зной, не комары да мухи, да летние трудовые семестры, воспетые в радостных комсомольских песнях типа «Яростный строй гитар, яростный стройотряд».
И хотя в ярости подступающей старости нет ничего ярче возвышающего обмана ушедшей молодости, миф о Карфагене должен быть разрушен!
Комсомольско-молодежный отряд непринудительного труда в честь трудолюбивого инсекта назывался «Муравей», и самодеятельная песня о нем несколько приземляла высокий штиль:
Роет землю муравей,
Жарит жопу суховей,
Командир в штабной тиши
С начфином делит барыши.
Бум с БАМом и блядство братских ГЭС были для нас далекой романтикой, и на первом курсе университета мы еще не знали подробностей. Нам хотелось дружить и быть вместе: мы уже поделились на разнополые пары и любили друг друга! Трех времен года на это явно не хватало. Ждали лета, веря в сказочные заработки бойцов стройотрядов. Самых крепких ребят нашей группы записали на курсы комбайнеров. И через две недели занятий мы получили удостоверения в соответствии с проявленным интеллектом. Мне вручили красный диплом «Помощник комбайнера».
К месту своего назначения мы ехали вместе с другими романтиками целым поездом с цветами, гитарами, мамиными пирожками и солидным запасом запрещенного спиртного. За сутки путешествия я коренным образом переосмыслил цель. И, выбросив в придорожную канаву сертификат помкомбайнерского качества, сошел с поезда тайным бойцом отряда «Муравей», в списках которого не значился. Но в них была любимая девушка, не расставаться с которой на всю оставшуюся жизнь я окончательно решил в эту душную железнодорожную ночь.
Нас разместили в детских яслях. Поясняю — в детских яслях! То есть кроваток больше метра в длину в спальных покоях и не предполагалось. Да что кроватки! Покушай — покакай. Но приспособление для второй части круговорота еды в природе в младенческом учреждении являло собой широкую доску с двухдюймовыми отверстиями в соответствии с техникой безопасности подрастающего поколения. Попасть в них без промаха могла только жопа имени Вильгельма Телля. Таких волшебных стрелков в стройотряде не было, и сортирные дыры вскоре наглухо покрылись несмываемым позором. К счастью, первая часть кругооборота и не предполагала второй — еда нам изначально просто не выдавалась, что привело к дилемме — как выработать вторичный продукт при отсутствии первичного?
Рыба, на ловлю которой в местной речке мы наивно рассчитывали, там не водилась по причине ее полного удушения коровьим навозом с находившейся вверх по течению говна животноводческой фермы. Яровые еще не поспели, и с голодухи даже поднимался вопрос о поедании «подкопеночков» — пойманных в стогах прошлогодней соломы жирных полевых мышей, запеченных без хвостов на углях в собственном соку, известных старшим товарищам как рядовое блюдо послевоенной деревни. Однако юные девицы начали так визжать от одного этого предложения, что и нам, мужикам, оно не понравилось. Решили писать письмо на деревню дедушке-командиру, мол, Христом Богом тебя молим, возьми ты нас отседа!
Однако дедушку — командира отряда мы не только до письма, но и после, и никогда вообще в лицо не видели и Ф. И. О. не ведали. Работы, за которую полагались басенные деньги, — тоже. Единственно, с кем нас можно было сравнить, так это с американским спецназовцем, заброшенным в пустыню с тремя спичками и универсальной отмычкой в жилетном кармане.
И что у вас, ребята, в рюкзаках? И что же за отмычечка в заначке? Водочка — эдакая фомочка для загадочной русской души.
Этим ключиком местный алкаш по кличке Буратино открыл для нас чудесный вид на неохраняемое стойбище пекинских уток, которые у аборигенов в пищу не шли по причине устойчивого несварения желудка от однообразия пайка. Коллаборационист сдал и сорок способов безоружной охоты на этих крякуш. Самым эффективным было внезапное падение в стадо и умыкание нерасторопных птичек, придавленных телом охотника. Так в нашем меню появились первые и вторые блюда. Жизнь постепенно стала налаживаться.
Но деньги? Те самые, которые в мечтах юных придурков уже были предназначены на покупку джинсов, плащей «болонья», магнитофонов «Днепр-9» с двумя дорожками и платочка маме — где их взять? Другим умом, кроме криминального, решить проблему было невозможно.
Утилизация! Вот было наше решение. И оно было принято на общем собрании единогласно. Так как я пребывал в отряде на таких же птичьих правах, как пекинские утки, мне было поручено ответственное задание — готовить последних к вареву и жареву. А именно, ощипывать на чердаке студенческих ясель невинно убиенных, складируя их пушистый покров в выданные нам для спанья наматрасники, которые в детские кроватки все равно не лезли и высокой стопкой ждали достойного применения в сенях.
Во саду ли, в огороде
Поймали пекинца.
Ощипали пух да перья —
Будет на перинцу!
По предварительной калькуляции, исходя из базарной (ныне рыночной) стоимости, подушка из утиного пуха тянула на о-го-го, а перина — аж на о-го-го в квадрате! Утиная охота, таким образом, выводила нас на светлый путь сытой жизни. И я стал жить и работать в подполье, то есть на чердаке, делая свой первый бизнес на крови. Сначала приванивало, потом привык — деньги не пахнут! Но сказку убивают былью.
Пока я без респиратора выполнял ответственное и секретное от руководства колхоза задание, объевшиеся утятиной коллеги стали обращать свои сытые взоры на гусиное стадо повышенной калорийности управляющего отделением — местного латифундиста по этнообразующему имени — Иван Иваныч Иванов! Он был невероятно толст и свежепьян, мы были худы и чаще трезвы, поэтому такой Иван-царевич, конечно же, был нашим классовым врагом!
Гусей его никто не пас. Во-первых, туземцы были в курсе их презумпции. А во-вторых, вожак стада, осознавший свою номенклатурную принадлежность, шипел, а потом больно щипал даже бездомных собак, гармонично дополнявших облезлое местное население.
Мясистого вожака повязали наши отчаянные герои. Взяли тихо, скрутив его гордую башку в обеденное время, когда колхозники в едином порыве были пьяны вусмерть. Праздник освобождения от труда имени Веры Засулич был назначен на следующую вальпургиеву ночь после покушения. Для этого в близпьющий город, названный в честь первого справедливо казненного эсера Пугачева, был отправлен десант во главе с коллегой разбойного вида Бобом Избалыковым, который производил впечатление вооруженного холодным оружием даже в бане. Свое природное злодейство Избалыков доказал в первые голодные дни.
В поисках пищи они с коллегой Скибиным подрядились в качестве «дипломированных ветеринаров» делать на колхозной ферме прививки телятям от моровой сибирской язвы. Первопричиной этой гуманитарной миссии было молоко отчужденных от деток коров, которое в виде обрата два бойца получали по бартеру. Огромный шприц дрожал в руке медбрата, когда баран Скибин не удержал теленка. С тех пор до самой смерти талантливый инженер и всеобщий любимец Сережа Скибин никогда не болел этой страшной болезнью.
К вечеру ходоки в обмен на пух и перья обеспечили тылы неподъемным фанерным чемоданом перцовки — крепкого алкогольного напитка, дешевле которого райпотребсоюз не продавал.
На маевку выезжали затемно, арендовав, не спросясь, припаркованную к яслям облезлую полуторку, которая заводилась железным крючком вне системы зажигания. Протарахтели в ночи по бездорожью к первому водоему, встали на заслуженный отдых и разожгли пионерский костер как для освещения, так и для приготовления ритуального блюда.
Покойного расчленили на мелкие части, бросили их в зачерпнутое из болотца, коим оказался водоем, ведро водицы и приступили к трапезе. Выпив полчемодана перцовки, начали закусывать содержимым ведерка. Варево оказалось с сюрпризом: каждый третий окорочок был не гусячьим, а лягушачьим, не сразу опознанным неискушенными во французской кухне гурманами. Не в меру брезгливым, до тошноты, девицам в качестве антидота была предложена все та же перцовка, известная в народе как универсальное средство от кашля, сглаза и поноса.
С песнями про яростный стройотряд мы под утро вернулись на место дислокации. Там нас уже ждал страдающий и жаждущий мести хозяин обезвожденного гусиного стада — латифундист Иванов в компании с участковым милиционером, в нетрезвом, как всегда, виде вершившим сельское правосудие. Сначала для протокола нас пересчитали по бумажке.
Оказалось, что не только двойной, но и тройной пересчет давал в результате одного лишнего! А им был внесписочный я! Принимать решение во вражеском окружении было под силу лишь опытным бойцам. Отслужившие в армии ветераны-сокурсники загородили амбразуру своими телами и выпустили меня огородами в чисто поле, из которого открывался безальтернативный путь — на вокзал.
Стою, оплеванный, в заплеванном вагоне и вдруг вижу: загружают в поезд синего комбайнера Ципоруху, моего коллегу по одноименным курсам! В одной руке бутылка, в другой свежевыстроганный самопальный костыль. Что такое?
Интервью было кратким. Местный шофер, на автопилоте доставлявший героев-комбайнеров на ежедневные деревенские посиделки, в пыли и сумерках залетел в такую колдобину, что еле стоявший в кузове боец стройотряда вылетел из кабриолета на двадцать метров вбок; при этом он умственно не пострадал, но на глазах уцелевших коллег посинел до неузнаваемости. Пьяный местный фельдшер мог диагностировать только радужный переход спектра носа и выписал сизому чуду-юду направление в областную больницу на рентген кожи для научного объяснения феномена. Куда и следовал с неразлучной бутылкой мой попутчик.
Вот как чудно и счастливо для двух уродов, духовного и физического, закончилась их бескорыстная комсомольская трудоэпопея:
И мы едем, и мы едем
из дурмана
от обмана,
что он с запахом тайги!