Елизавета де К.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Елизавета де К.

С того момента, как Ленин уехал из Самары, он полностью посвятил свою жизнь революции. Он был совсем как тот нечаевский заговорщик, человек обреченный, подчинивший собственные интересы, все свои таланты и способности единственной цели, которой он служил, можно сказать, с религиозным рвением. Его не интересовало искусство, — он не разбирался ни в живописи, ни в скульптуре, ни в музыке. В литературе он тоже был несведущ. Он жил в мире статистики и сухой диалектики, простейших грубых формул и надеялся, что, используя их наподобие магических знаков, он проникнет в заветные тайны управления государством. Ему нельзя было отказать в юморе, но юмор его был резкий подчас. Остроумным его нельзя было назвать. Он не обладал даром поддерживать живую, интересную беседу. Многие из тех, кто его знал, считали, что в его одержимости той самой единственной целью было что-то пугающее. Троцкий, который его недолюбливал, говорил, что Ленин в общении с людьми умел только повелевать. Сам Ленин привык видеть в себе этакого «неподкупного Робеспьера» русской революции.

Но бывали, бывали редкие моменты в его жизни, когда он забывал о своей роли выдающейся исторической личности и мог себе позволить настолько расслабиться, что на какое-то время навязчивая идея социальной революции отступала на второй план. Трижды в своей жизни он влюблялся. О его первой любви мало что известно, и, кажется, она была кратковременной. Аполлинария Якубова происходила из той же среды, что и Крупская. Они были близкими подругами и вместе работали в одной петербургской подпольной организации, выполняя функции связных и агитаторов. Крупская описывает, как они с Аполлинарией, переодевшись в простолюдинок и повязавшись платками, смешивались с толпой работниц. Таким образом они добывали сведения о положении на фабриках Торнтона и передавали их Ленину в форме отчетов, а он, используя собранный ими материал, сочинял листовки. Когда работницы фабрик выходили в конце смены из ворот, Крупская с Якубовой совали им в руки свежие листовки. На счету у этих двух молодых революционерок было великое множество подобных проделок. Аполлинария восхищала Ленина. Она была гораздо миловиднее Крупской и посмышленей; Крупская, правда, была мягкая по характеру и работящая. Кто-то из их общих друзей так описывал Якубову: «Широкоплечая, с яркими карими глазами, светлыми волосами и прекрасным цветом лица, она была воплощением здоровья». К этому можно было добавить быстрый ум, любовь к приключениям, популярность в своей среде; Аполлинария уже тогда успела занять особое место среди революционно настроенной молодежи Санкт-Петербурга.

Незадолго до того, как Ленина арестовали, в 1895 году, он сделал ей предложение, а потом из тюремной камеры написал письмо, в котором просил Аполлинарию и Крупскую прийти на Шпалерную улицу и постоять за воротами тюрьмы, чтобы он мог хоть мельком увидеть их в окошко, когда его будут вести из камеры во двор на прогулку. Окошко было в коридоре, и оно выходило на Шпалерную улицу. Более четверти века спустя Крупская описала этот эпизод. В простодушии своем она говорит: «Аполлинария почему-то не могла пойти», и ей пришлось одной совершать это долгое бдение на улице под стенами тюрьмы. Отсутствие Аполлинарии совершенно понятно: обдумав сделанное Лениным предложение, она решила его отвергнуть. Аполлинария продолжала подпольную деятельность, была схвачена и сослана в Сибирь. Но в ссылке она находилась всего несколько месяцев. Ей помог бежать из Сибири молодой профессор права Тахтерев. Они нелегально выехали из России и поселились в Лондоне. Там они позже встретились с Лениным, жившим в Лондоне в эмиграции. Они дружили домами. Кстати, если помнит читатель, именно Тахтерев научил Ленина и Крупскую, как осадить домовладелицу, миссис Йиоу. Кроме того, не кто иной, как Тахтерев взял на себя все хлопоты по проведению съезда РСДРП в 1903 году: снял зал для заседаний и нанял квартиры, в которых должны были размещаться прибывшие на съезд делегаты. После отъезда Ленина в Швейцарию образ Аполлинарии изгладился из его памяти. В мае 1913 года она умерла от туберкулеза.

Второй его роман был более продолжительный, бурный и мучительный. Он начался очень пылко и обещал быть серьезным; закончился же полным разрывом через девять лет, в Галиции.

Как и Аполлинария Якубова, Елизавета де К. была не только хорошенькой, но и умной и тоже была по натуре авантюристкой. Она имела средства, любила красиво одеваться, путешествовать, увлекалась искусством, много читала, разбиралась в литературе. Она знала лично многих писателей и в салонах Санкт-Петербурга была своим человеком. Она побывала замужем, но с мужем рассталась, и когда они встретились с Лениным, была свободна. Их первая встреча произошла ноябрьским вечером 1905 года в татарском ресторане.

Ленин тогда сотрудничал с газетой «Новая Жизнь». Для большевиков это было время необычайного оживления. Ежедневно из печати выходило 80 тысяч экземпляров этой газеты. Когда полиции удавалось конфисковать весь дневной тираж, а так бывало часто, большевики не сильно огорчались. Они понимали, что начинают привлекать общественное внимание.

В тот период в «Новой Жизни» появился ряд зажигательных статей, под которыми стояла подпись «Н. Ленин». Об этих статьях говорили. С точки зрения журналистики это были довольно удачные работы. Они были написаны ясным и понятным языком и били точно в цель. Он писал как человек, охваченный восторгом от доставшегося ему глотка свободы; он открыто поносил правительство и призывал народ к восстанию. Вообще тот факт, что в ту пору подобные выступления возможно было печатать в прессе, свидетельствует о поразительной либеральности царского правительства.

Ленин писал под одним псевдонимом, а жил под другим. Ему выправили паспорт на имя Уильяма Фрея, англичанина. Он постоянно скрывался, то и дело переходя с одной конспиративной квартиры на другую, ночуя каждый раз в другом месте. Он готовил восстание и выступал на нелегальных собраниях в рабочих районах. Редко, очень редко он выходил из укрытия, чтобы от души, как человек, уставший постоянно прятаться, поесть в каком-нибудь приличном ресторане.

В тот вечер он ужинал в ресторане со своим приятелем Михаилом Румянцевым, который тоже сотрудничал в «Новой Жизни». Елизавета де К. сидела за столиком одна. Румянцев хорошо ее знал, и, заметив, что Ленин проявляет необычайный интерес к молодой даме, он подошел к ней и пригласил ее пересесть за их стол.

— Вы познакомитесь с очень интересным человеком, — сказал он. — Это личность чрезвычайно известная, однако не следует задавать слишком много вопросов.

Елизавета де К. приняла приглашение; ей было любопытно, что это за таинственный незнакомец. Она пересела к ним и тут же была представлена «Уильяму Фрею». Конечно, она спросила, действительно ли он англичанин.

— Не совсем англичанин, — ответил он, и она заметила, как по его лицу скользнула лукавая улыбка.

Разговор был приятный и продолжался около часа. Ленин придерживал свой острый язычок и не отпускал колкостей. Он рассуждал, как широко мыслящий светский человек, а то, что он чуть-чуть подтрунивал над ней, как ни странно, ей нравилось и даже волновало. Она не могла понять, чем же он знаменит, что в нем такого таинственного и почему его личность окружена покровом тайны. Ей и в голову не приходило, что это был тот самый человек, который подписывал свои статьи в «Новой Жизни» псевдонимом «Н. Ленин».

Через неделю она зашла в редакцию «Новой Жизни», чтобы повидаться с одним из авторов, пишущих в газету, и неожиданно столкнулась там с этим таинственным незнакомцем.

— Рад вас видеть, — сказал он ей. — Что случилось? Отчего вы больше не жалуете своим вниманием татарский ресторан?

Он как будто опять слегка над ней подтрунивал, и ей показалось, что это было скрытое приглашение поужинать с ним. Но они были едва знакомы, чтобы тут же условиться о встрече. Елизавета де К. решила посоветоваться с Румянцевым. Тот засмеялся.

— Вы не понимаете, — ответил он. — Моего друга Фрея женщины, конечно же, интересуют, но, главным образом, в своей массе, так сказать, в коллективном, то есть социальном, или если хотите, в политическом смысле слова. Очень сомневаюсь в том, что он может увлечься какой-то определенной женщиной. Позвольте мне к этому добавить, что после нашего ужина он спросил меня, могу ли я вам доверять, потому что он относится с подозрением к любому новому знакомству, опасаясь доносчиков. Я вынужден был ему сказать, кто вы такая. Кроме того, я ему намекнул, что ваша квартира как нельзя лучше подходит для нелегальных встреч.

Так Елизавета де К. узнала, что таинственный незнакомец — революционер. Тут уж она никак не могла устоять перед желанием увидеть его в третий раз. Через несколько дней Румянцев устроил небольшой ужин для друзей. В разговоре возник вопрос о нелегальных собраниях. Елизавета де К. жила в фешенебельном районе. Вряд ли полиции пришло бы в голову, что в таком месте могут собраться революционеры. Елизавета де К. хорошо относилась к Румянцеву, даже восхищалась им; кроме того, она была заинтригована личностью Уильяма Фрея. Словом, она с готовностью предоставила свою квартиру революционерам для их собраний, которые должны были происходить два раза в неделю.

Очень быстро был отработан порядок таких встреч. Елизавета де К. отсылала свою служанку; затем вносила в столовую самовар и бутерброды и, когда раздавался звонок, сама открывала входную дверь.

Первым всегда появлялся Уильям Фрей. Он сообщал ей, какой будет пароль в тот день, и она по паролю пропускала людей в квартиру. После этого она удалялась к себе в спальню и не выходила оттуда до конца собрания.

Но несколько раз так случалось, что собрания не было. Уильям Фрей приходил один, и они проводили вечер вдвоем, ужинали t?te-?-t?te и допоздна разговаривали. Годы спустя Елизавета де К. вспоминала, что после ужина он с удовольствием мыл посуду и любил возиться с самоваром. Она была прекрасной музыкантшей и иногда играла для него на рояле. Известен случай, когда она однажды исполняла его любимую «Патетическую» сонату Бетховена. Она закончила, но он попросил ее сыграть сонату сначала, а затем, прервав ее, попросил еще раз повторить начало сонаты. Елизавета была удивлена. Чем же ему уж так особенно полюбились вступительные аккорды сонаты, подумала она. Каково же было ее изумление, когда на ее вопрос он ответил, что начало сонаты напоминает ему мелодию революционной песни, которую поет еврейский Бунд.

Как бы то ни было, настал момент, когда Ленин начал говорить с ней о политике. В политике была вся его жизнь. Временами в приступе глубочайшего уныния он падал в кресла, и лицо его выражало такое отчаяние и муку, что она боялась, как бы он не сошел с ума. Бывали дни, когда он говорил, словно механически роняя слова, и понять, что он говорит, было почти невозможно. Произносил он их глухим, безжизненным голосом. «В такие дни, — пишет она, — я не могла понять, человек он или машина».

Когда Ленин уехал в Стокгольм, она последовала за ним. Даже в Швеции он жил по законам конспирации, придерживаясь системы условных знаков, паролей; встречи их происходили в укромных местах. Как-то он по телефону назначил ей свидание у автомата, выдававшего бутерброды, но предупредил, что если вокруг будет кто-то из русских, она должна притвориться случайной прохожей. Приехав на условленное место, она увидела двух грузин, которые яростно колотили по автомату. Заметив Ленина, они стали кричать: «Товарищ Ильич, помогите нам с этой проклятой буржуазной машиной. Мы хотим бутерброды с ветчиной, а она сует нам печенье!» Ленину пришлось помочь товарищам, и они получили свои бутерброды с ветчиной. Елизавета сделала вид, что они с Лениным не знакомы, и он остался доволен. «Знаешь, кто эти грузины? — сказал он. — Делегаты нашего съезда с Кавказа. Замечательные ребята, но абсолютные дикари!»

Ленин был поглощен работой и не мог уделять Елизавете много времени. Они встречались только по воскресеньям. Как-то в одно из таких воскресений он взял напрокат лодку и решил покататься с Елизаветой по озеру. У него были широкие, мощные плечи, он отлично греб.

— Никак не могу вообразить тебя профессиональным революционером, — сказала она.

— А кем ты можешь меня вообразить?

— Крестьянином, рыбаком, моряком, кузнецом, — кем угодно, только не профессиональным революционером.

Вокруг были безбрежные просторы озера, а над ними огромный купол северного неба. Елизавета заметила, что все это ей напоминает романы Кнута Гамсуна. Ленин сразу же принялся истолковывать роман Гамсуна «Голод», и, разумеется, в своем духе. Это произведение, по его словам, наглядно показывало физические и физиологические симптомы в состоянии человека, задавленного безжалостным капиталистическим режимом. Но она имела в виду вовсе не этот роман, а другие вещи Гамсуна, его идиллические романы-пасторали. Оказалось, что Ленин прочел только «Голод», об остальных произведениях писателя он не имел представления и читать их не собирался. Елизавета же была поклонницей Гамсуна.

— Теперь мне ясно, что из тебя социал-демократка не получится, — сказал он.

Она грустно покачала головой:

— А из тебя… Из тебя никогда и ничего другого не получится, кроме социал-демократа.

И она вернулась в Санкт-Петербург. Спустя несколько недель ей пришло от Ленина срочное письмо, в котором он требовал, чтобы она немедленно выполнила то, о чем он ее в письме просил. Письмо было такое: «Сейчас же напиши мне и точно сообщи, где и каким образом мы встретимся, иначе недоразумение может затянуться надолго». Его повелительный тон ей не понравился, и она решила прекратить свою связь с ним. Ее стала тяготить эта история.

Прошло два года. Елизавета жила в Женеве. Однажды она прочла в газете, что Ленин должен выступить перед какой-то аудиторией в Париже. Она села в поезд, следовавший в Париж, плохо понимая, что ее толкает на возобновление отношений, обреченных с самого начала. Возможно, в ее памяти всплыл один эпизод из прошлого… Это было в июне 1906 года. Они вместе с Румянцевым решили побывать на нелегальном митинге, который устраивали прямо в открытом поле под Петербургом. Елизавета подвязалась косынкой, как крестьянка, и надела домотканую юбку, позаимствованную у кого-то. До окраины города ее довезла конка, а потом она еще долго шла пешком, петляя по проселочным дорогам. Она бы заблудилась, но вдруг из придорожной канавы высунулся прятавшийся там человек и показал, куда надо идти, чтобы попасть на то самое поле, где должен был состояться митинг. Появление Ленина вызвало общий восторг у собравшихся. Он произнес пламенную речь, призывая народ к немедленному восстанию, и так распалил аудиторию, что вся многолюдная толпа двинулась торжественным маршем с развевающимся красным флагом, привязанным к толстой ветке дерева, прямо на Санкт-Петербург. Они как раз вышли на длинный Полюстровский проспект и растянулись по нему, когда их ряды были смяты конным отрядом казаков. Казаки начали стегать людей нагайками. Растерявшийся Румянцев тут же оказался под копытами коней. Ленин успел прыгнуть в канаву. Ясно было, что ему угрожает серьезная опасность. Его могли схватить и очень строго судить за подстрекательство к бунту. Вот тут-то Елизавета и пришла ему на помощь. Она вывела его окольными путями к Лесному, где они сели в конку и добрались до центра города. Ленин был в состоянии крайнего возбуждения и все твердил, что пора создавать боевую дружину, отряд вооруженных рабочих для борьбы с казаками.

— Знаете ли вы, что было бы, если бы вы уже имели такую боевую дружину? — с негодованием возразила она. — Все улицы были бы покрыты трупами казаков и рабочих вперемежку. А пока что мы отделались синяками и ссадинами, но зато живы.

Однако этот довод, судя по всему, показался ему несерьезным.

И еще был случай, сильно взволновавший ее. Дело было так. Как-то вечером они оставались одни в ее квартире. Он раздувал самовар. Раскаленный уголек попал ей на платье, и платье вспыхнуло. Ленин бросился к ней, сильно прижал к себе и своим телом потушил загоревшуюся ткань. Затем он отпустил ее. Платье пострадало не сильно, Елизавета осталась невредима, но сам Ленин был словно в шоке: он весь дрожал и был бледен как мертвец. Внезапно он повернулся и выскочил из дома. В тот момент ей показалось, что он любит ее…

Итак, по прибытии в Париж она отправилась на его лекцию. Сама по себе лекция не произвела на Елизавету никакого впечатления. Единственное, что она запомнила, это то, как он нервно ходил взад-вперед по сцене, излагая свою тему. В перерыве она зашла в маленькую комнатку позади эстрады, чтобы с ним повидаться. Но вокруг него толпились его обожатели, и пробиться сквозь их толпу не было возможности. Но наконец он сам заметил ее и даже вздрогнул от неожиданности. Его глаза стали круглыми от удивления, но он быстро взял себя в руки и произнес:

— Какими судьбами?

— Приехала тебя послушать, — ответила она. — Кроме того, у меня есть для тебя поручение от одного человека, — и протянула ему конверт, в котором лежала записка с ее адресом и номером телефона. После чего она сразу же ушла.

На следующее утро она ждала от него звонка, но вместо этого он явился к ней сам, собственной персоной. Он выглядел смущенным, и одновременно в нем чувствовалась некоторая игривость. Он давно потерял надежду когда-нибудь вновь ее увидеть. Но когда он протянул к ней руки, чтобы ее обнять, она произнесла:

— Между нами все кончено, мой друг.

— Да, конечно, — засмеялся он. — Но ты должна меня понять. Все-таки ты очень интересная женщина.

Они стали разговаривать, и так возобновились их отношения. Это была дружба, — от былой любви ничего не осталось. Оба они уже были старше и опытней и не требовали слишком многого друг от друга. Через несколько дней она вернулась в Женеву. Время от времени после долгого перерыва они встречались и иногда обменивались письмами. Письма Елизаветы к нему куда-то затерялись; зато письма Ленина к ней она сохранила.

Они поражают тем, что написаны в несвойственном для него тоне; он как будто «сдается» и уже не пытается изменить ее, принимая ее такой, какая есть. Правда, иногда он делает слабые попытки заставить ее мыслить по-марксистски. Вскоре после того как она вернулась в Женеву, он написал ей такое письмо: «Я действительно считаю, что было бы неплохо, если бы ты перестала жить, как райская птичка. Честно говоря, ты напоминаешь ту самую пташку божию, которая не знает ни заботы, ни труда. Как известно, эти небесные создания не жнут, не сеют — от них нет никакой пользы. Я твердо убежден в том, что ты в точности как та самая птичка. Ты должна много и серьезно заниматься и создать вокруг себя здоровую и удобную обстановку, при этом, конечно, не погрязая в мелочном и унылом буржуазном существовании на манер той жизни, что описывает в своих романах Чириков.[22] Нет, ты должна жить так, как велит тебе твоя природа, и чтобы у тебя было все необходимое для этого, при условии, что ты будешь постоянно расти интеллектуально, — ведь должна же ты оставить после себя какой-то след для тех, кто придет тебе на смену».

Она ответила, что полна желания расти интеллектуально, но не понимает, зачем для этого так уж нужно читать «Das Kapital» или становиться членом партии. Она напоминала ему, что ей всегда была чужда нетерпимость, особенно в том ее виде, в каком ее пришлось наблюдать воочию в редакции «Новой Жизни», когда большевики изгоняли из газеты журналистов, не согласных с линией партии. Он незамедлительно ответил ей отповедью, темой которой была необходимость жесткого контроля политической линии. Другого ответа она и не ждала, и догматический тон совершенно не удивил ее. В свою очередь она указала ему на любопытное несоответствие между принятой большевиками программой и их тактикой. На это последовала еще одна отповедь. В ней он подробно объяснял разницу между французским оппортунизмом и британским компромиссом. Оппортунизм, говорил он, есть постоянная попытка приспособиться к фактам; это есть сделка с собственной совестью, уступки в ущерб основной программе; подчинение внешнему влиянию, шаг назад под давлением обстоятельств. Компромисс, наоборот, действует внутри самих существующих сил; это тактика, не требующая шага назад. Славная задача — идти вперед, во что бы то ни стало. «Программа остается, тактика меняется».

Такими нотациями, с профессорскими интонациями, он, видимо, желал наставить ее на путь истинный. Но на нее это не действовало. У него лучше получалось, когда он писал о материях, не имеющих отношения к его политическим убеждениям. Умер Толстой, и она попросила Ленина высказать свое мнение по поводу столь странной с точки зрения вызвавших ее обстоятельств кончины писателя. Он ответил ей так: «Во-первых, я всегда следую правилу отгонять от себя грустные мысли, даже если для этого требуется волевое усилие, и особенно в тех случаях, когда это не пустые мысли, или если они непосредственно касаются моих личных дел. Так жить вполне возможно. Теперь о Толстом — мне кажется, что подобный уход из жизни чрезвычайно возвысил его. Он достойно завершил свою жизнь. Его конец был как последний мазок на холсте художника, самый верный и самый блестящий; упрекнуть его можно лишь в одном, в том, что в своей жизни он поступал прямо противоположно тем заповедям, которые сам проповедовал. Однако графинюшка позаботилась, чтобы его тело было возвращено в ее собственный дом, она не могла позволить ему покоиться под сенью нищеты. Вот уж поистине цепкая женщина! Я чувствую, что ни у кого не получится подражать Толстому в том, как он жил. Такова была его судьба, а у каждого из нас судьба своя. Я все время повторяю про себя строки из стихотворения Жуковского, в котором говорится, что человек постоянно примеривает на себя разные кресты, и есть среди них тяжкие и легкие, дорогие и дешевые; и все он никак не может выбрать крест себе по плечу. Единственный же крест, который человеку по плечу, это тот, что он уже несет. И как ни тягостна была, наверное, для Толстого мысль, что жизнь его кончается, свой крест он донес до конца. Нам остается только восхищаться тем, с каким искусством он завершил свой жизненный путь».

Одобрив поступок Толстого, Ленин страшно негодовал, когда узнал о самоубийстве Поля Лафарга и его жены Лауры, дочери Карла Маркса. «Нет, я не одобряю их поступка, — писал он. — Они были еще в состоянии писать, действовать, и если даже не в полную силу, все равно они могли бы следить за ходом событий, помогать нужными советами». Смерть Лафаргов его потрясла. С тех пор время от времени он возвращался к теме самоубийства. Иногда он положительно отзывался о подобном акте, а иногда считал, что человек не имеет морального права самостоятельно уйти из жизни. Все зависело от того, в каком состоянии духа Ленин в данный момент находился. Будучи в депрессии, он как-то сказал Крупской: «Если ты уже не можешь работать, то надо смириться с этой истиной и умереть, как Лафарги».

Когда в августе 1913 года умер Август Бебель, вождь германской социал-демократической партии, Ленин попросил Елизавету прислать ему эдельвейсов, чтобы он мог положить их на могилу Бебеля. Он писал:

«Драгоценная моя,

пользуясь тем, что ты уезжаешь в Швейцарию, я хочу попросить тебя об одном одолжении. Уверен, что ты не забыла, как часто мы говорили о знаменитом цветке эдельвейсе. Мне только что попалось упоминание об этом цветке в газете в связи с описанием венков, возложенных на гроб Бебеля. Если тебе не под силу залезть туда, где растут эдельвейсы, то, пожалуйста, купи их для меня и засуши, а если это вообще возможно, то привези их свежими.

Позволь мне напомнить, что я уже сто раз писал тебе о „Kompleto Lernolibro Esperantistoy“, вышедшей в Цюрихе, стоимостью в один франк с четвертью за книгу. Ты просила меня написать, как называется книга, и я сделал это дважды, но с тех пор никаких вестей по этому поводу не получил. Не сомневаюсь, ты думаешь, что я забыл, но я не забыл и буду сам напоминать тебе об этой книге, пока ты мне ее не вышлешь.

Наслаждайся жизнью, толстей и смейся вволю. И будь хорошей».

Он не случайно так настойчиво просил выслать ему книгу на эсперанто. Сидя в президиумах конференций и съездов, он видел, какие трудности возникают между делегатами из разных стран из-за того, что они не знают иностранных языков. Он видел в эсперанто разумное решение этой проблемы. Искусственным языком эсперанто уже широко пользовались на международных съездах. Ленину нравилось его приятное и мелодичное звучание. Некоторое время он даже появлялся на занятиях эсперантистов в Цюрихе, однако его интерес к изучению этого языка быстро прошел.

В большинстве сохранившихся писем из тех, что Ленин писал Елизавете де К., речь идет о политике и вопросах социального характера. Они читаются как тексты заготовленных для выступлений речей. Мысль четко выстроена, тон категорический, не допускающий возражений, и — можно даже сказать — нарочито занудный. Но интересно, что все-таки остается впечатление импровизации, — как будто он, давным-давно отчаявшись обратить ее в свою веру, делает бессильные попытки отбиться от вопросов, которые она ставила перед ним самим фактом своего существования. Ленину был чужд ее мир. Однажды он сказал ей, что еще не встречал женщины, прочитавшей «Das Kapital» от корки до корки, или усвоившей железнодорожное расписание, или любительницы шахматной игры. Он даже подарил ей коробку с шахматами в надежде на то, что она станет исключением из правил. В свою очередь она могла бы о нем сказать, что еще никогда не встречала человека, столь далекого от всего того, ради чего человечество вообще живет на Земле; да вдобавок вознамерившегося перевернуть мир, в котором сам так мало понимал; человека, настолько невосприимчивого к искусству. Был случай, когда она послала ему открытку с репродукцией «Моны Лизы», попросила его внимательно ее рассмотреть и высказать свое мнение по поводу этого известного произведения искусства. Он ей ответил: «Я ничего не понял в твоей „Моне Лизе“. Ни ее лицо, ни одежды ни о чем мне не говорят. Кажется, есть опера, которая так называется, и книга Д’Аннунцио. Просто ничего не понимаю в этой штуке, которую ты мне прислала».

Она подумала: может, он ее разыгрывает? Хотя подобные шутки были не в его духе. Но в том то и дело, что он ответил ей совершенно честно, потому что спустя некоторое время она получила от него открытку с такими словами: «Ты забыла про свою „Мону Лизу“? Ты же обещала, что объяснишь мне все про нее, но сколько я ни повторял мою просьбу, ты забываешь. Напиши, и на этот раз не забудь».

За все девять лет их дружбы это был единственный случай, когда он в своем письме к ней коснулся темы изобразительного искусства.

Их последнее свидание произошло в Галиции накануне Первой мировой войны. Елизавета де К. написала ему, что хочет его видеть. Он предложил ей приехать в Поронино; там ее должен был встретить кто-то из его агентов. Атмосфера секретности, которой была окружена их встреча, была ей неприятна. Особенно ей стало не по себе, когда она увиделась с агентом Ленина. Им оказался некто Ганецкий — господин с холеным лицом, преисполненный чувства собственной значимости. Ей показалось, что этот человек таит в себе какую-то угрозу. Кстати, в дальнейшем Ганецкий сыграет важную роль в осуществлении плана переезда Ленина в Россию через германскую территорию в опломбированном вагоне. Елизавете де К. были омерзительны напускная таинственность, подобострастие и неестественные манеры Ганецкого. Он ей напоминал вымуштрованного лакея из дорогой гостиницы. И когда, наконец, после многих проволочек они с Лениным встретились, она была изумлена произошедшей в нем переменой. Он стал намного резче. И хотя это было очень смело с ее стороны, она рискнула задать ему вопрос: как изменило его время, не стал ли он терпимее? Неужели он до сих пор верует в железные марксистские догмы? Ведь нет ничего дороже простой человеческой свободы.

— Людям не нужна свобода, — ответил он ей. — Свобода есть одна из форм диктатуры буржуазии. В подлинном государстве нет свободы. Народ хочет власти, но что, скажите пожалуйста, он будет делать, когда ее получит? Перед нами три задачи, которые мы должны осуществить: дать землю крестьянам, мир солдатам и власть рабочему классу. Все прочие действия, не направленные непосредственно на осуществление этих задач, являются антимарксистскими и, следовательно, ошибочными.

Это была невеселая встреча, и Елизавета де К. вскоре попрощалась. Перед тем как уйти, она вдруг вспомнила стихотворение Жуковского, которое Ленин часто цитировал в письмах к ней. Она решила вернуть его к тем строкам и сказала:

— Знаешь, мне кажется, что ты избрал непосильный для себя крест.

С тех пор она его больше никогда не видела.

После этого была еще одна женщина, оставившая глубокий след в его жизни, — Инесса Арманд. В своих письмах он обращался к ней на «ты», как и к Елизавете де К. Этому роману суждена была более долгая жизнь, и закончился он только со смертью Инессы Арманд.