«Муж скорбей»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Муж скорбей»

Отождествляя себя ничтоже сумняшеся с диктатурой пролетариата, Ленин, повторим, фактически являлся диктатором России. Всем руководил он, и никто не смел оспаривать его самодержавную роль в государстве. Наркомы собирались и обсуждали важные дела государственного значения, но чаще всего это были просто разговоры, носившие чисто теоретический характер, они служили чем-то вроде шумового оформления, способствовавшего работе его мысли. Только двое из комиссаров правительства заслужили его настоящее уважение — Троцкий и Дзержинский. Первый — потому что был, безусловно, наделен редкими «революционными» талантами; второй — за то, что это был человек, исключительно преданный служению революции. Рассказывали, будто, сидя в заключении в польской тюрьме, Дзержинский попросил разрешения мыть параши за другими узниками, наложив на себя этакую «епитимью», дабы искупить страдания, выпавшие на их долю. Высокий, худой, всегда в простой, грубой солдатской шинели, он словно сошел со страниц романа Достоевского. Когда его назначили руководителем ЧК, он проявил себя как человек, совершенно лишенный чувства жалости. Он, не задумываясь, с каким-то даже азартом подписывал смертные приговоры, — с таким же исступленным наслаждением ребенок рвет и терзает книжку, испачканную собственной мазней. Не то чтобы ему сильно нравилось убивать людей, вовсе нет. Скорее наоборот: он так страстно их любил, что был не в состоянии прощать им их грехи. Казни и расстрелы были для него вроде священных жертв; для него самого это тоже был своего рода акт самопожертвования, как мытье чужих параш в польской тюрьме.

Ленин публично оправдывал террор, но предпочитал говорить о нем отвлеченно, как будто он лично не имел никакого отношения к широко известным случаям кровавой расправы над людьми в застенках и подземельях Лубянки, в тюремных узилищах и просто в подвалах по всей стране. Удовольствия он от этого не испытывал. Другое дело Троцкий — тот всякий раз поздравлял себя, узнав об очередной партии казненных. Для него расправы над людьми были актами революционного возмездия. Что касается Дзержинского, то, истребляя людей, он с гордостью сознавал, что искореняет «сорняки», мешающие «цвести саду».

Ленинское отношение к массовым убийствам — момент, очень важный для нас, поскольку оно объясняет основную загадку — почему он выбрал именно такую форму коммунистического государства и внедрил ее в России. Террор был оружием, которое он применял с виртуозным мастерством и полным пренебрежением к общечеловеческим ценностям. Если перед ним возникало препятствие или сложная проблема, он первым делом пускал в ход террор. Террор был хорош во все времена; при помощи него легко и безболезненно решались любые вопросы, важные и мелкие. Для Ленина он был таким удобным и простым средством потому, что он не хотел морочить себе голову, придумывая какой-нибудь другой выход из положения. А выходы между тем были. Ленин с недоверием относился к буржуазной интеллигенции, и если эти люди отказывались, сбиваясь с ног, кидаться немедленно выполнять его приказы, он, не колеблясь, применял против них террор. А сам потом удивлялся, почему они так его боятся.

Ленин очень умело делал вид, что держится в стороне от террора, и в результате распространилась легенда, будто он был совершенно ни при чем, а все решал один Дзержинский. Это маловероятно, потому что по своему характеру Ленин был не такой человек, чтобы уступить решение того или иного важного вопроса кому-то другому, даже заслужившему его доверие. На деле он часто сам принимал решения о казнях и отдавал приказы к их исполнению. По вполне понятным причинам в печать просочилось не так много фактов, свидетельствующих о его непосредственном участии в принятии решений о массовых расправах с населением. Одна из наиболее убедительных историй на эту тему была рассказана меньшевиком Симоном Либерманом, которому была доверена руководящая работа в Комитете лесного хозяйства. Он был одним из очень немногих, кто был удостоен чести достаточно регулярно видеться с Лениным и даже изредка присутствовать на заседаниях Совета труда и обороны. Раз он был на заседании СТО вскоре после того, как был выпущен декрет советского правительства, обязывавший крестьян, живших около леса, поставлять дрова на ближайшие железнодорожные станции. На совещании по поводу этого декрета шли ожесточенные споры: крестьяне не выполняли его, и государству не удавалось реквизировать у них нужное количество дров. Дзержинский долго слушал и наконец выступил со своим предложением, которое, с его точки зрения, должно было решить проблему. Он предложил возложить ответственность за поставку требуемого количества дров на лесников. Кроме того, и сами лесники обязаны были поставить точно такое же количество дров, какое требовалось с каждого крестьянина, то есть дюжину кубов. Вот такое он предложил простое и «безобидное» решение. Симон Либерман рассказывает, чем все это закончилось:

«Некоторые из членов Совета стали высказывать свои возражения. Они отметили, что лесники принадлежали к интеллигенции и не привыкли выполнять тяжелые физические работы. На это Дзержинский ответил, что пора покончить с вековым неравенством между крестьянами и лесниками.

— Более того, — сказал в заключение председатель ЧК, — если крестьяне не смогут поставить требуемое количество дров, лесники, отвечающие за них, должны быть поголовно расстреляны. Когда мы расстреляем из них десяток-другой, остальные будут серьезнее относиться к своим обязанностям.

Было известно, что большинство лесников не питали симпатий к коммунистам. И все же чувствовалось, что присутствующие пришли в замешательство. В комнате настала тишина. Вдруг я услышал резкий голос: „Кто против этого предложения?“

Это был Ленин, который в своей неподражаемой манере решил положить конец спорам. Естественно, никто не отважился голосовать против Ленина и Дзержинского. И вдогонку, как запоздавшую мысль, Ленин высказал пожелание не вносить решение, касавшееся лесников, в официальную стенограмму заседания. И это было исполнено».

Вот так без всякого, казалось бы, дурного умысла, в атмосфере полной секретности было принято решение, в результате которого сотни и сотни лесников были обречены на смерть. Похоже, Ленину никогда не приходило в голову, что террор, возможно, вполне эффективное средство на войне, пагубен, будучи применен в хозяйственной жизни страны, — тут от него мало проку, а больше вреда. Приговаривая к расстрелу целый слой специалистов-лесников, он фактически уничтожал накопленный веками человеческий опыт в области лесоводства.

Вообще проблема дров и то, как она решалась, были овеяны духом смертоносного эксперимента, импровизации. Импровизации, порой самые дикие, были тогда в порядке вещей. Хватались за любую примитивную затею, за любое нелепое «изобретение» и внимательнейшим образом его изучали в надежде, что из него можно будет «выжать» топливо или энергию, необходимую для скудеющей военной машины. Симон Либерман рассказывает об одном красноармейце, пришедшем к нему со своим «изобретением». Он придумал машинку, с помощью которой, по его разумению, можно было бы аккумулировать энергию падающего дерева. Эту машинку с моторчиком привязывали к шее лесоруба. Либерман вынужден был совершенно серьезно выслушать проект молодого красноармейца, потому что его идея произвела сильнейшее впечатление на Дзержинского. Сам Ленин был потрясен идеей, выдвинутой одним зубным врачом, которая в представлении ее автора должна была покончить с топливной проблемой. Надо было только приказать, чтобы по всей России срубили верхушки сосен, и только-то. Либерман этому начинанию воспротивился, сказав, что дело того не стоит — слишком уж велики будут материальные затраты. Надо будет срубленные верхушки собирать, транспортировать, где-то хранить; кроме того, он объяснил, что даже в Швеции, где сосен было более чем достаточно, никому и в голову не приходило развивать на этой основе целую отрасль национального топливного хозяйства. Ленин вынес Либерману публичное порицание, указав ему на беспомощность его аргументации. Через час, когда Либерман вернулся с совещания домой, у него в квартире раздался телефонный звонок. «Товарищ Либерман, — сказал Ленин. — Я заметил, что резолюция, принятая Советом, вас огорчила. Эх, вы, мягкотелый интеллигент! Правительство всегда право. Продолжайте работать, как и прежде!»

Либерман еще легко отделался. Уличенным в беспомощности доводов, бывало, всаживали пулю в затылок.

Ленин без устали искал новые источники энергии. Он подолгу беседовал с Глебом Кржижановским, старым большевиком. Вместе они обдумывали, увлекаясь самыми безрассудными проектами, какие природные ресурсы в стране могут решить проблему топлива. Как-то в декабре 1919 года Кржижановский в беседе с Лениным предложил идею разработки залежей торфа, который с успехом мог быть использован как топливо для электростанций. Через какое-то время, когда он уже был дома, ему принесли вдогонку записку следующего содержания:

«Глеб Максимилианович!

Меня очень заинтересовало Ваше сообщение о торфе.

Не напишете ли статьи об этом в „Экономическую Жизнь“ (и затем брошюркой или в журнал)?

Необходимо обсудить вопрос в печати.

Вот-де запасы торфа — миллиарды.

Его тепловая ценность.

Его месторождение — под Москвой; Московская область. Под Питером — поточнее.

Его легкость добывания (сравнительно с углем, сланцем и проч.).

Применение труда местных рабочих и крестьян (хотя бы по 4 часа в сутки для начала)».

Письма Ленина Кржижановскому.

Заметьте: не успел Ленин как следует вникнуть в дело, как уже вычислил объем работ, прикинул, какие человеческие ресурсы можно было бы привлечь для воплощения данной идеи.

Сохранилось несколько писем Ленина Кржижановскому все по тому же поводу. Они испещрены пометками; какие-то слова он подчеркивает как особо важные по смыслу; много восклицательных знаков; часто бывает непонятно, почему то или иное слово выделено заглавными буквами. Все это свидетельствует о том, как волновала его топливная проблема. У Кржижановского есть воспоминание о долгой беседе с Лениным, во время которой они говорили об электроэнергии и как прекрасно оснащены ею, например, Соединенные Штаты, где электричество стало «поистине демократическим», доступным самым низшим слоям населения. Они вместе мечтали о том, что вот пройдут первые, самые тяжелые десять лет существования советской власти, и тогда они смогут «популяризировать» электричество в России, и причем в масштабах, какие Америке и не снились. А через несколько дней после этого разговора Ленин в порыве бурного вдохновения вернулся к этой теме и в своем письме к Кржижановскому начертал свою известную провидческую программу электрофикации России. В ней налицо его страстное увлечение гигантскими цифрами и конкретика перспектив; местным Советам и деревенским библиотекам, например, выделяется по две лампочки! И еще, обратите внимание, — он уже знает, откуда взять медную проволоку для проводов: очень просто — надо перелить церковные колокола. Он писал:

«Г. М.! Мне пришла в голову такая мысль.

Электричество надо пропагандировать. Как? Не только словом, но и примером.

Что это значит? Самое важное — популяризировать его. Для этого надо теперь же выработать план освещения электричеством каждого дома в РСФСР.

Это надолго, ибо ни 20000000 (— 40000000?) лампочек, ни проводов и проч. у нас долго не хватит.

Но план все же нужен тотчас, хотя бы и на ряд лет.

Это во-1-х.

А во-2-х, надо сокращенный план выработать тотчас и затем, это в 3-х, — и это самое главное — надо уметь вызвать и соревнование и самодеятельность масс для того, чтобы они тотчас принялись за дело.

Нельзя ли для этого тотчас разработать такой план (примерно):

1) все волости (10–15 тыс.) снабжаются электрическим освещением в один год;

2) все поселки (1/2–1 миллион, вероятно, не более 3/4 миллиона) в два года;

3) в первую очередь — изба-читальня и совдеп (2 лампочки);

4) столбы тотчас готовьте так-то;

5) изоляторы тотчас готовьте сами (керамические заводы, кажись, местные и маленькие?). Готовьте так-то;

6) медь на провода? Собирайте сами по уезду и волостям (тонкий намек на колокола и проч.);

7) обучение электричеству ставьте так-то.

Нельзя ли подобную вещь обдумать, разработать и декретировать?

Ваш Ленин».

Ошибкой было бы думать, что Ленин взял на себя роль покровителя наук. Отнюдь нет. Скорее, он, как ребенок, играл с новой игрушкой. А как ребенок с ней играет? Смотрит на нее, вертит и так и сяк, тянет к носу, любуется, а сам не знает, как она устроена и что с ней делать, и того гляди сломает. Так и Ленин. В данном случае, захваченный своей идеей, он выдвигает еще и лозунг: «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Как видим, Ленин был волен давать коммунизму любое определение, какое ему заблагорассудится.

На 8-м Всероссийском съезде Советов, состоявшемся в декабре 1920 года, Ленин в своей речи заявил, что недалек тот день, когда вся Россия покроется густой сетью электростанций. Участники съезда позже вспоминали, что в зале стоял пронизывающий холод и под потолком еле-еле светились лампочки. А сам Ленин любил рассказывать историю, как он посетил крестьян Волоколамского уезда в отдаленном уголке Московской губернии. Деревенская улица была освещена электрическими лампочками. Один из крестьян сказал: «Мы, крестьяне, были темны, и вот теперь у нас появился свет, неестественный свет, который будет освещать нашу крестьянскую темноту». Ленин потом заметил, что его ничуть не удивили слова крестьянина. С тех пор в обойму пропагандистских ленинских фраз вошло выражение — «обучение масс электричеству».

Ленин до конца сохранил странное, неоднозначное отношение к науке. Те из наук, что могли быть поставлены на службу у коммунистов, считались им нужными и полезными. Остальные были не в счет, потому что наука, как и искусство, не вписывалась в догматические рамки понятия классовой структуры и марксистской диалектики. Когда кто-нибудь ему — в который раз! — напоминал, что ученые-математики умирают от голода, он в притворном ужасе всплескивал руками и выдавал тираду, что, дескать, Советы прекрасно обойдутся без этих буржуазных профессоров с их сушеными мозгами. Он ненавидел университеты. Верно, он отлично помнил, как сам был исключен из Казанского университета, и потому, видимо, будучи у власти, не предпринимал никаких мер, чтобы как-то поддержать ученых в темные годы лишений и голода. Однако к 1920 году в его отношении к науке намечается перемена. Пока еще смутно, сквозь дым пожарищ и разруху Гражданской войны, ему видится будущее, и в этом будущем уже находится некоторое место и для науки: она должна служить коммунистическому обществу.

Его неожиданно проснувшийся жадный интерес к науке был продиктован не праздным любопытством или прагматизмом. Да, он любил свести сложную проблему к нехитрой бухгалтерской арифметике; не понимал основных научных законов и принципов; он вводил по отношению к научным работникам суровые дисциплинарные меры — так, например, требовал, чтобы члены только что созданного научного совета работали по четырнадцать часов в сутки, и ни минутой меньше. Пусть при виде математической формулы он грустно качал головой как человек, оказавшийся бессильным решить загадку мироздания, но что касается электричества… Он сразу же интуитивно почуял и ухватился за возможности, которые таились в нем. Всю свою жизнь он посвятил изучению энергетических законов власти. Теперь его познания в этой области расширились. Он понял, что электрическая энергия — это тоже власть.

Однако основным предметом его исследований всегда была советская власть, это странное образование, возникшее во время революции 1905 года. Ленин постоянно изучал и развивал идею советской власти, пытался вместить ее в новые теоретические рамки, предрекая ей все новые и совершенно не вообразимые перспективы. В работе «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме», написанной весной 1920 года, он заявлял следующее: «Идея Советской власти теперь возникает во всем мире, распространяясь с невероятной быстротой среди пролетариата всех стран». Но вот что интересно: он никогда не мог дать точное определение советской власти. Что это? Советы рабочих? Или диктатура пролетариата? Или слова, за которыми скрывался факт его личной диктатуры? В своих статьях и речах он пытается решить эту проблему, подходит к ней и так и этак, бьется, без конца выдумывая все новые определения, по сути — слова-заменители. «Совет», «диктатура», «пролетариат», «коммунизм» — все в одном контексте, и он жонглирует ими, как хочет. А однажды на съезде Советов в 1921 году в своей речи он признал, что, с точки зрения теории Маркса, пролетариат в России еще не сформировался как класс. Шляпников, тот самый, что организовал встречу Ленина на Финляндском вокзале, сильно рискуя впасть в немилость, на это заметил: «Тогда разрешите вас поздравить с тем, что вы являетесь авангардом несуществующего класса». Разумеется, его реплика предназначалась не для ленинских ушей.

Снова и снова в своих работах Ленин возвращается к теме Советов, объясняя, как Советы, возникшие в 1905 году, превратились в 1917 году в государственную власть. В работе «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» он заявляет, что в этом есть определенная закономерность. В 1905 году, пишет он, Советы были органами, которые руководили стачечным движением, по своему размаху и силе беспрецедентному для всего мира. В марте 1917 года была создана буржуазно-демократическая республика, которая была свободнее любой другой страны в мире. А затем последовала Октябрьская революция, в результате которой «рабочие взяли власть впервые во всем мире». Как бы ни были подобные утверждения близки сердцу Ленина, они не дают теоретического обоснования закономерности возникновения коммунистического государства. Зато он становится убедительнее, когда подходит в этой работе к рассуждениям о том, что революция может победить только в стране, расшатанной национальным кризисом, когда «низы», воспользовавшись этим, отнимают власть у «верхов»; при этом дело упрощается тем, что «верхи» уже сами не могут управлять, они бессильны. Здесь его голос звучит уверенно, авторитетно. Но уже в следующий момент, когда он переходит к так называемой «детской болезни „левизны“ в коммунизме», то есть неспособности коммунистических партий других стран захватить власть в своих государствах, появляется сомнение. По его словам, некоторые революционеры боятся победы и тратят время на бесконечные жаркие споры, пытаясь определить, какого типа коммунистическое государство они собираются строить, как будто победа русского коммунизма не является для них примером. Они лишены понимания момента и умения идти на компромисс. Ленин объясняет, что именно компромисс составляет суть борьбы за власть. Компромисс есть умение сосуществовать с союзниками до той поры, пока не возникнет необходимость их уничтожить. И тут, вспоминая, как он чудом спасся, когда на него напали бандиты, он для убедительности приводит пример: «Представьте себе, что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты. Вы даете им деньги, паспорт, револьвер, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо»: лучше потерять автомобиль, чем жизнь. Искусство революции есть искусство компромисса, утверждал Ленин.

Интересно и такое его заявление. Ленин пишет: «Нападки на „диктатуру вождей“ в нашей партии были всегда: первый раз я вспоминаю такие нападки в 1895 году, когда формально еще не было партии, но центральная группа в Питере начала складываться и должна была брать на себя руководство районными группами. На IX съезде нашей партии (IV. 1920) была небольшая оппозиция, тоже говорившая против „диктатуры вождей“, „олигархии“ и т. п.». Это был один из тех редких случаев, когда Ленин вынужден был признать, что проблема надпартийной верхушки на самом деле существовала.

«Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» — наименее выразительная из ленинских работ. Она многословна, расплывчата; автор постоянно отвлекается, отходит от основной темы, но зато не забывает то и дело возносить хвалу себе и доказывать правоту своего, ленинского, курса. При этом он никак не объясняет главных проблем, лежащих в самой сути коммунизма и составляющих его загадку, возможно, непостижимую и для него самого. Например, для чего была нужна диктатура пролетариата, и так ли она была необходима? А если по каким-то законам, ниспосланным свыше, она и впрямь была нужна, то как мог пролетариат осуществлять свою диктатуру на практике, не передоверив власть тирану? И почему все-таки долгожданная европейская революция так и не совершилась?

В течение лета и осени того же года Ленину не раз пришлось задумываться над этим вопросом.

Спровоцированная Антантой польская армия в апреле вторглась в Россию, заняла Киев и грозила оккупировать всю Украину. Целый месяц армия Пилсудского удерживала Киев, но в результате контрнаступления Красной Армии вынуждена была отступить. Ленин недоумевал: как могло случиться, что польские рабочие и крестьяне, из которых состояла армия Пилсудского, посмели вторгнуться в страну, являющуюся родиной социализма? Он считал, что он в курсе всех событий, что у него прекрасные источники информации. Говорили же ему, что польские рабочие активно создают Советы! Да и сам он получал из Польши заверения в том, что поляки считают его вождем мировой социалистической революции. Его работы переводили на польский язык. Как всегда, Ленин нашел простую и удобную для себя формулировку: польских помещиков и капиталистов подкупили немецкими деньгами, и те в отчаянии и паническом страхе перед социализмом накинулись на Россию.

Ленин решил, что настал час проучить капиталистов. Вопреки мнению Троцкого, Ленин приказал Красной Армии идти походом на Варшаву, чтобы освободить польских рабочих и крестьян от угнетателей. Представляется, что он с легким сердцем отдавал этот приказ. Прежде чем выступили войска, вперед была выслана целая армия агитаторов; аэропланы разбрасывали над польской территорией листовки. Казалось, испытанные методы убеждения с помощью пропаганды и террор сработают и тут, в Польше, как они сработали в России. Для Ленина Польша была «мостиком» между Россией и его любимой, несравненной Германией. Ему грезилось, что, когда этот «мостик» будет преодолен, российские и германские Советы, взявшись за руки, явят собой неоспоримое свидетельство реальности советской власти, и остальной Европе, пусть нехотя, но придется это признать. Вот тогда-то она и займется пламенем революции, и сбудется его надежда, та самая, что поддерживала его в часы грозных испытаний. Он свято верил в то, что победа коммунизма в Германии будет означать победу коммунизма во всем мире.

Пока Красная Армия шла на Варшаву, Ленин жил в предвкушении своего триумфа. Уже заранее в Москве было сформировано польское революционное правительство. Ленин послал в Польшу телеграмму за телеграммой, подчеркивая необходимость как можно скорее установить революционную власть. В распоряжение нового польского правительства предоставлялись огромные денежные средства, и между ним и правительством Ленина уже были заключены договоры.

Ленин не сомневался в том, что молодые талантливые военачальники Тухачевский и Егоров завоюют Польшу. Особенно большие надежды он возлагал на Буденного. Молодой, горячий кавалерист со знаменитыми развевающимися усами как будто сошел со страниц «Тараса Бульбы» Гоголя. Троцкий не верил в успех операции, упорно повторяя, что поляки за свою землю будут биться до последнего. Ленин к опасениям Троцкого относился со странным, смешанным чувством: он отметал страхи, которые внушали ему слова Троцкого, но не прислушиваться к его словам не мог. Он подозревал, что Троцкий не очень разбирается в польском менталитете, и тем не менее беспрестанно обращался к нему за советами — какая-то неуверенность все же у него была, и он ждал, что тот внесет ясность в сложившуюся ситуацию. Но ясности быть не могло. Отсутствовал точный план операции. Егоров, которому было приказано идти на Варшаву, последовав совету Сталина, своего политкомиссара, свернул на юг и пошел на крупный промышленный город Львов в надежде, что львовские рабочие с энтузиазмом присоединятся к его армии и пойдут вместе с Красной Армией на Варшаву. Честолюбивому Сталину хотелось войти с победой во Львов. Поляки, выждав, когда Красная Армия подойдет к Варшаве, дали ей решительный бой. Русские растерялись. Атака со стороны поляков была неожиданностью для них, ведь они думали, что в Варшаве их встретят с распростертыми объятиями. Разгром был полный, армия Тухачевского бежала. Отступление удалось остановить только в Минске, но к тому времени от армии Тухачевского мало что осталось.

Ярость Ленина не знала границ. В то время когда Тухачевский наступал на Варшаву, в Москве проходил 2-й конгресс Коммунистического Интернационала. Водя указкой по огромной карте, висевшей на стене, Ленин сообщал делегатам, как идет продвижение войск. Эти краткие сообщения он устраивал ежедневно, и они всегда сопровождались дружными аплодисментами и хором поздравлений. Судя по воспоминаниям некоторых делегатов, Ленин тогда в своих речах и статьях любил подчеркнуть, что в отличие от наполеоновской стратегии революцию нельзя ввозить в страну на остриях штыков. Но когда пришли известия о поражении Красной Армии, он собрал Военный совет, на котором грозил Егорову и Сталину трибуналом, обвиняя в провале операции всех, кроме себя. Но в глубине души он знал, что это его вина.

В своих публичных выступлениях он заявлял, что никогда не желал войны с Польшей, что он сделал все возможное, чтобы вновь не взваливать на плечи измученного войной народа новые тяготы. Он говорил, что Советы вынуждены были прибегнуть к военным действиям под давлением обстоятельств, когда мирные переговоры окончательно провалились. Но с Кларой Цеткин, немецкой коммунисткой, ветераном Социал-демократической партии Германии, он был более откровенен. В то время она находилась в Москве и лежала в больнице. Он сидел у постели Клары Цеткин, усталый, больной человек, и временами надолго умолкал, погружаясь в задумчивость. Он говорил ей: «…В Польше случилось то, что должно было, пожалуй, случиться. Ведь вы знаете все те обстоятельства, которые привели к тому, что наш безумно смелый, победоносный авангард не мог получить никакого подкрепления со стороны пехоты, не мог получить ни снаряжения, ни даже черствого хлеба в достаточном количестве и поэтому должен был реквизировать хлеб и другие предметы первой необходимости у польских крестьян и мелкой буржуазии; последние же, под влиянием этого, готовы были видеть в красноармейцах врагов, а не братьев-освободителей. Конечно, нет нужды говорить, что они чувствовали, думали и действовали при этом отнюдь не социалистически, не революционно, а националистически, шовинистически, империалистически. Крестьяне и рабочие, одураченные сторонниками Пилсудского и Дашинского, защищали своих классовых врагов, давали умирать с голоду нашим храбрым красноармейцам, завлекали их в засаду и убивали».

Ленину хотелось свести все к классовой борьбе, и он пытался представить дело так, будто польские рабочие и крестьяне были совращены и обмануты своими реакционными вождями. Но он прекрасно знал, какие зверства чинила Красная Армия, продвигаясь по территории Польши. Красноармейцы поджигали целые деревни, насиловали и убивали на каждом шагу.

Вряд ли Ленин мог быть до конца откровенен и с Кларой Цеткин, скорее всего в пределах, возможных для человека его склада. Он рассказал ей, что Радек был с самого начала против вторжения в Польшу, и даже намекнул на то, что между ними были жестокие споры, кончившиеся полным разрывом отношений. Но, продолжал он, некоторое время назад они помирились в процессе долгого разговора, происходившего между ними по телефону поздней ночью, даже ближе к утру. Вряд ли Радек осмелился бы звонить Ленину, да еще «ближе к утру». Видимо, Ленина очень тревожило происшедшее и он сам позвонил Радеку. Тот всегда ходил у Ленина в политических дурачках. Тем неприятнее было сознавать Ленину, что Радек, а не он, оказался прав.

По всей видимости, разговор Ленина с Кларой Цеткин происходил в начале октября, когда Ленин все еще тяжело переживал утрату: смерть Инессы Арманд, скончавшейся от холеры на Кавказе. Ее тело было привезено в Москву. Ленин хоронил ее, и сам у ее гроба выглядел, как тень. Он так похудел, что его трудно было узнать. Он любил ее больше всех женщин, какие у него были, преданно и бесконечно. Крупская была для него няней, товарищем, соратником, спутницей жизни, которой он во всем доверялся. Она ухаживала за ним, когда он болел, следила, чтобы он вовремя ел, подстригала ему волосы, когда они отрастали. Но только Инесса Арманд, полуфранцуженка-полушотландка, дочь актеров, была той женщиной, которая умела зажечь в нем радость жизни. Ее смерть, последовавшая вскоре после поражения Красной Армии в Польше, стала для него ударом, от которого он так и не оправился. С тех пор он начал стремительно стареть. Как пишет Клара Цеткин, во время их встречи его лицо, покрытое глубокими морщинами, выражало такое горе и страдание, что ей невольно захотелось сравнить его с образом распятого Христа: «Пока Ленин говорил, лицо его у меня на глазах как-то съежилось. Бесчисленные большие и мелкие морщины глубоко бороздили его. Каждая из них была проведена тяжелой заботой или же разъедающей болью. Выражение затаенного страдания, которое невозможно передать словами, было на его лице. Меня охватило чувство жалости к нему, я была потрясена. В моей памяти возник образ распятого Христа, работы средневекового мастера Матиаса Грюневальда. Кажется, это распятие имеет свое название: „Муж скорбей“. Христос на кресте Грюневальда совсем не похож на знаменитый образ распятого Христа, выполненного Гвидо Рэни, — на сладчайшего, всепрощающего мученика, „жениха небесного“, утешителя старых дев и несчастных в браке женщин. Христос Грюневальда истинно мученик, истерзанный страданиями человек, человек глубоко скорбящий, переживающий смертную муку, — ведь он взял на себя все грехи мира. Вот таким, „мужем скорбей“, и явился мне Ленин, раздавленным горем, сломленным, тяжко переживающим невзгоды и боль, доставшиеся русскому трудовому народу».

Возможно, далеко не всякому придется по вкусу то, что Клара Цеткин сравнивает лицо Ленина с ликом распятого Христа. Ленин и сам не одобрил бы подобное сравнение и даже был бы, возможно, раздражен им, хотя иногда и ронял такую фразу, что он, мол, несет на своих плечах непосильный крест. Убежденный атеист, одержимый мыслью разрушить институт Церкви и упразднить религию как таковую вне зависимости от конфессий, он заявлял, что во все века поклонение Христу было инструментом угнетения народных масс. И все-таки, при всей неуместности этого сравнения К. Цеткин, отдаленное сходство было — в выражении лица: Ленин был измученным, больным человеком, крайне истощенным перегрузками в работе и ответственностью, которую он сам взвалил на себя. Его хронически терзала бессонница, он страдал от чудовищных головных болей, причиной которых могла быть пуля, засевшая в его теле и, как предполагали врачи, пропитанная ядом кураре, хотя точно этого никто не знал. Крупская вспоминала, что в конце 1919 года он выглядел ужасно, как тяжело больной человек. В тот период он мог подолгу сидеть, застыв в неподвижной позе, глядя перед собой в одну точку пустыми глазами, не в состоянии что-либо делать. На фотографии, сделанной в июле 1920 года, мы видим его глаза, сосредоточенные, в тревожном ожидании, под глазами — темные круги, рот крепко сжат, как будто он превозмогает боль; на лбу пролегли глубокие продольные морщины; их пересекают поперечные борозды, которые расходятся от переносицы наподобие ветвей дерева — такие исполосованные напряженными морщинами лбы иногда наблюдаются у людей безумных. Это лицо человека, снедаемого тревогами и скорбями, человека, молчаливо взывающего о помощи и знающего, что помощи ждать неоткуда.

В трудные дни 1919 года, осенью и зимой, Инесса часто заходила к нему и иногда приводила с собой свою младшую дочь, Варвару. Они сидели на кухне, и в этой тесной компании Ленин давал волю своему воображению. Он мечтал вслух, описывая, какая прекрасная жизнь будет при коммунизме, когда настанут мир и изобилие. Девочка слушала, и глаза у нее сияли. В те редкие минуты он снова радовался жизни. И вот Инессы больше нет, она умерла, а с ней умерло что-то и внутри у него. Впереди был долгий, изнурительный путь к безрадостному будущему. «Трудна и беспощадна задача коммунистов», — сказал он когда-то, но эта задача оказалась во сто крат труднее и беспощаднее, чем он мог тогда предположить.