Комната в Кремле

Комната в Кремле

Вся активная жизнь и деятельность Ленина-революционера были пронизаны исключительно одной идеей — идеей власти. Природа власти, то, как ею можно пользоваться, ее особые свойства, границы возможного и невозможного; как порой власть скрывает свою истинную суть, притворяясь скромницей или пялит на себя мантии, ей по праву не принадлежащие, — все это для Ленина составляло предмет неиссякаемого интереса, тщательного и скрупулезного изучения. Что его совершенно не интересовало, так это внешние атрибуты власти. Придворные церемонии мало занимали его, разве что как ушедшая в прошлое история. Он воспринимал их как спектакли, как зрелищные средства воздействия старой власти на верноподданных. И уж никогда он не испытывал ни малейшего желания, облачившись в пышные одежды, проследовать со свитой в триумфальной процессии. Его мысли поглощало другое — абсолютная точка приложения власти как точного хирургического инструмента, без всяких декоративных выдумок и прикрас. Он хотел только такой власти, и он ее получил — власть в чистом виде, полную, безграничную, во всем ее величии.

Придя к власти, Ленин никак не изменил привычный для него образ жизни. В изгнании Ленин чрезвычайно много читал. Теперь, когда он в Кремле, почти всегда в распорядке его дня три или четыре часа отводились для чтения. В ссылке Ленин не расставался с книгой даже во время еды. На кухню, где хозяйничала Крупская, он обязательно приходил с книгами. Тогда же были заведены занятия иностранными языками. Для них ежедневно отводилось определенное время. Ровно час каждый день, отложив все дела, Ленин занимался гимнастикой. Еще час посвящался просмотру корреспонденции и ответам на письма. Его жизнь в Кремле мало чем отличалась от жизни в Лондоне, Париже или Цюрихе. До конца своих дней он оставался человеком привычки.

Власть не изменила его. Ведь он пользовался ею большую часть своей зрелой жизни. Как вождь революционного движения он испытывал силу власти на своих соратниках и прибегал к ней для борьбы с противниками. Власть над небольшой кучкой людей тешит так же, как власть над целой империей. Он давно уже знал, что такое держать власть в своих руках.

Посетители, которым доводилось бывать тогда в Кремле, удивлялись тому, что не видели нигде знаков величия, а ведь Кремль был сердцем огромной империи. Никаких камергеров, возвещавших, что такому-то дозволено предстать пред Светлые Очи; ни кавалергардов на часах, ни трона. Они попадали в небольшую комнату, где в одном углу стояла пальма в кадке, в другом — книжные шкафы, и на стене висели географические карты. Пол был покрыт потертым ковром, а на окнах не было портьер. Письменный стол, небольшой стол для совещаний, покрытый зеленой хлопчатобумажной тканью, и вокруг него четыре обитых кожей кресла. И почти ничего, что внесло бы оживление в убранство этой комнаты, которая вполне могла сойти за кабинет директора училища в каком-нибудь заштатном городишке. При первом беглом осмотре только и приходило в голову, что хозяин кабинета имеет пристрастие к географии и общественным наукам и является противником легкомыслия и вольнодумства в любых проявлениях.

Получше приглядевшись, посетитель замечал нечто, свидетельствовавшее о том, что «директору» когда-то не чуждо было своеобразное романтическое отношение к жизни и, кроме того, он обнаруживал наличие красноречивых знаков власти, а именно — телефонов, которых было не менее пяти. Романтический аспект выдавал горельеф, висевший на стене напротив стола; к этому предмету мы еще вернемся, так как о нем следует поговорить подробнее. А сейчас займемся телефонами. Это важно, потому что в руке Ленина телефон превратился в непосредственный инструмент власти.

Когда телефон только входил в широкое употребление, те из русских, которые могли себе позволить телефон, приветствовали это замечательное нововведение. Но не Лев Толстой — телефон приводил его в ужас. Толстой предупреждал: «Берегитесь, вот придет Чингисхан и будет управлять по телефону». Сбылось, но в распоряжении «Чингисхана» был уже не один телефон, а целая батарея.

Три телефона стояли на столах, один висел на стене и еще один пристроился на подоконнике. В коридоре за дверью служба связи установила также телеграф. Ленинские телефоны не звонили, как все телефоны. Вместо звонка раздавался странный звук, что-то вроде жужжания. Когда Ленину звонили по телефону, которым он чаще всего пользовался, загоралась лампочка. Его телефоны работали прекрасно, а надо сказать, в России исправных телефонов было совсем мало. Ленинские телефоны часто осматривали и держали в надлежащем порядке. Ленин был довольно равнодушен ко всякого рода механизмам, но телефон приводил его в восхищение. Часы меньше интересовали его. Настенные часы в его кабинете редко показывали правильное время, несмотря на то, что часовщика вызывали постоянно; этот часовщик заводил и ремонтировал все часы, находившиеся в Кремле.

Итак, телефон и телеграф были теми средствами, с помощью которых Ленин правил. В то время пользовались так называемыми телеграфными машинками Хьюза, еще примитивной конструкции. Вдоль коридора, соединявшего жилые комнаты с кабинетом, было установлено в ряд множество таких аппаратов. Сюда приходили вести с фронтов, где шли бои, а также из всех городов, завоеванных большевиками. Полученные по телеграфу сообщения доставлялись Ленину на письменный стол, после чего он диктовал свои решения и приказы по телефону секретарю; и они тут же передавались по телеграфу. По оси: кабинет Ленина — коридор проходил главный нерв, обеспечивавший жизнедеятельность государства.

Несмотря на то, что большая часть распоряжений рассылалась телеграфом, Ленин обожал междугородные переговоры. Он испытывал почти личную симпатию к своей семейке телефонов, как к живым существам. Подметили, что, когда Ленин говорил по телефону, он чуть склонял голову набок, в сторону телефона, и искоса на него поглядывал. Так он обычно делал, когда беседовал с сидевшим рядом с ним человеком. Бывало, он скажет про телефон: «Сегодня не дурит», или: «Только что слышал вас прилично, а теперь звук куда-то исчезает». Если что-то случалось на линии, срочно вызывались инженеры, которые посылали монтеров устранять неполадки. Во время Гражданской войны то и дело выходила из строя линия, соединявшая Кремль с Харьковом. Ленин яростно кричал в трубку — беспомощность приводила его в бешенство. Он даже требовал, чтобы ЧК проверила, нет ли тут саботажа, и без конца посылал наркому почт и телеграфов записки, содержавшие приказы немедленно принять меры и исправить линию. Хотя у Ленина были установлены самые лучшие в России телефоны, но революция, война и зимние метели играли с проводами, как хотели.

За столом, где сидел Ленин, телефоны помещались справа от него; именно они первыми принимали его команды, а следовательно, являлись наглядным свидетельством того, что это и есть командный пост страны. На остальном пространстве стола царил непринужденный беспорядок. Здесь вперемешку лежали документы самого разного содержания и степени важности. На краю копились папки и газеты; постепенно все это превращалось в гору, и наступал момент, когда эта гора рушилась, погребая под собой все, что лежало на столе. Тогда газеты и лишние бумаги связывали в пачки и переносили на пол или на стул. После чего история вскоре повторялась. Принято считать, что Ленин обладал холодным, четким и логическим умом. Но на работе с документами это никак не сказывалось. У него постоянно пропадали бумаги. Однажды случилось так. Ему на стол положили отчеты о состоянии дел в сельском хозяйстве. Часом позже они загадочным образом пропали, точно их ветром сдуло. Они были найдены три недели спустя в папке с документами, предназначенными для ЧК. Однажды он сказал своему секретарю: «Вот у Икс все бумаги в порядке. Почему бы нам не взять с него пример?» Он был всерьез настроен внести разумный порядок в работу с документацией. Беспрестанно придумывались все новые системы, целью которых было усовершенствование процесса обработки бумаг, но безрезультатно. В конце концов было решено сортировать их в зависимости от степени их важности. Но и эта система была обречена на провал. Выяснилось, что работа с папкой, помеченной «самое срочное и важное», отнимала все его время. До других просто не доходили руки. Папка с документами «очень срочными и важными» так и лежала неоткрытая, а на папку со «срочными и важными» делами он мог едва глянуть. Однако беспорядок на столе и бумажные завалы общему делу не вредили. Главным в его работе было общение с людьми, в личной беседе или по телефону.

Даже если со стола убирались лишние газеты и документы, свободного места на нем оставалось мало. Поражало огромное количество ручек и карандашей, усердно отточенных и острых, как пики. Были тут два перекидных календаря, две пары больших ножниц, перламутровый нож для разрезания бумаги, клей в пузырьках с резиновыми пробками, чернильница затейливой работы и пепельница в форме морской раковины. И кроме того, коллекция разнообразных подарков, которые подносили Ленину. Среди них заслуживает упоминания большая статуэтка чугунного литья, изображающая обезьяну, сидящую на груде книг, которая сосредоточенно разглядывает человеческий череп. Эта композиция стояла на самом видном месте, преобладая над прочими вещицами, и производит жутковатое впечатление.

Когда Ленин, отрываясь от работы, поднимал глаза, он видел прямо перед собой дверь, географические карты на стене напротив, диван, которым он редко пользовался. На полке дивана стоял большой портрет Карла Маркса. Над портретом Маркса висели часы, те самые, что всегда врали. А слева от Маркса помещался бронзовый горельеф с изображением Степана Халтурина. Странное соседство Халтурина с Марксом было не случайным. Ленин таким образом хотел показать свое особое отношение к молодому революционеру, казненному в 1882 году за убийство военного прокурора Юга России Стрельникова. Скульптор выбил имя Халтурина внизу, но надпись была плохо видна. Ленин испробовал несколько способов выделить буквы, для начала обведя их мелом. В конце концов их выделили, покрасив золотой краской.

Степан Халтурин удостоился такой чести — в бронзовом изображении украшать кабинет Ленина — не за то, что он расправился с прокурором Стрельниковым. Этот молодой рабочий из крестьян пленил сердце Ленина. Красивый, умный, с тонкими чертами лица, отличавшийся невероятной храбростью, он поклялся убить царя и был почти у цели. Под именем Батышков он был принят на работу в Зимний дворец плотником. Постепенно заслужил репутацию отличного мастера. Начальство, коему было вверено содержание и ремонтные работы Зимнего дворца, отнеслось к нему благосклонно, вскоре он уже работал столяром и краснодеревщиком. Товарищи по работе его любили. Он прикидывался этаким неповоротливым, медлительным увальнем, слегка глуповатым, и начальство иногда делало ему выговор за его привычку тупо пялиться и чесать в затылке. Актер он был прекрасный и роль свою играл с таким блеском, что Петроцкий, жандармский капрал, отвечавший за весь штат дворцовой обслуги, собирался посватать за него свою дочку. Он воображал, что когда-нибудь этот честный малый станет главным мастером. А Халтурин тем временем тайно носил во дворец динамит. У него в подвале была койка, на которой он спал. Взрывчатку он складывал под подушку.

Внести динамит во дворец было не так сложно. Трудно было жить рядом с этим грузом: от его испарений у Халтурина ужасно болела голова. Кроме того, по ночам охрана совершала обход. В конце концов ему пришлось сложить динамит в ящик, где он хранил новую рубаху и другие личные вещи. Халтурин продолжал прикидываться простофилей, задавая «дурацкие» вопросы; так он узнал много важного, например, каковы маршруты внутри дворца царя и других членов царской семьи. Халтурин планировал поставить детонатор в подвальном помещении, расположенном под комнатой охраны; этажом выше находилась царская столовая. Взрыв разнес бы подвал, комнату охраны и неминуемо столовую, где всегда обедала царская семья. По обыкновению царь обедал между половиной шестого и шестью часами вечера. Халтурин рассудил, что если взорвать динамит чуть позже шести, то наверняка царь с ближайшими родственниками взлетит на воздух.

Он все еще продолжал таскать взрывчатку во дворец, но тут как раз полиция арестовала какого-то революционера и нашла у него план Зимнего дворца. На том плане царская столовая была помечена зловещим красным крестом. С той поры подвалы стали патрулировать усерднее. В нескольких шагах от ящика со взрывчаткой был выставлен жандармский пост. Однажды даже сам царь нежданно-негаданно пожаловал в подвалы с обходом. Он прошел так близко от Халтурина, что тот потом с досадой говорил: «Эх, был бы молоток под рукой, убил бы, не задумываясь!» С невероятным хладнокровием он продолжал разрабатывать план взрыва. Вдоль стены подвала шла железная труба. Халтурин протянул шнур так, что за трубой его не было видно. 17 февраля 1880 года приблизительно в шесть часов пятнадцать минут вечера он с помощью свечного огарка запалил шнур и, не спеша, вышел из дворца. Прогремел чудовищный взрыв. Все огни во дворце погасли. В темноте слышались душераздирающие крики, и вскоре забегали санитары с носилками, вынося тела убитых и изувеченных. За каких-то полчаса по Петербургу разнесся слух, что царь убит. Но царь был жив и здоров, потому что по непредвиденным обстоятельствам обед августейших особ задержался. Царь в этот день давал личную аудиенцию прибывшему Гессенскому принцу Александру, но тот задержался с визитом, и время обеда отодвинулось. В результате взрыва погибли десять солдат и один человек из гражданских. Еще шестьдесят человек были серьезно ранены. Заговор провалился, но Исполнительный комитет «Народной воли» не унывал. Им удалось, как считали они, показать всем, что даже в своем дворце царь не может быть в полной безопасности.

Нечаев, находившийся в мрачной тесной камере в Петропавловской крепости, был вне себя от счастья. «Не получилось сейчас, — сказал он стражникам, — увидите, получится в другой раз!» И правда, прошло немногим более года, и царь действительно был убит в результате взрыва мины, подложенной революционерами из той же «Народной воли».

Ленин особенно ценил в Халтурине его напор, простой взгляд на вещи и безоглядную решимость во что бы то ни стало уничтожить монархию. Это был человек, имевший смелость взять на себя всю тяжесть террористического акта. Ленин, например, глубоко уважал Желябова и даже как-то назвал его «революционером-бойцом», но Желябов руководил группой революционеров, ему подчинялись и выполняли его приказы. Халтурин же в одиночку хотел убить царя и взорвать Зимний дворец. В этом страшном, разрушительном акте, бесшабашном, грозившем непредсказуемыми последствиями, Ленин усматривал некую красоту: он словно любовался удачным математическим решением.

Продолжим. Отрываясь от бумаг, Ленин всегда мог видеть эти два портрета. Они связывали его с прошлым. В кабинете не было портретов ни его отца, ни старшего брата. Ленин не заблуждался на свой счет. Он прекрасно знал, какое место ему уготовано в истории. При этом он совершенно не выносил своих портретов в газетах. Они его ужасали. Да, гордыня в нем была, огромная, непомерная, но вот чего не было, так это мелочного честолюбия.

Вообще он во многом был сходен с отцом, строгим и педантичным инспектором училищ, который сумел выбиться из самых низов общества и дослужиться до высокого чина. Ленин оставался этаким директором провинциального училища до конца своих дней. В нем сидел безжалостный и суровый педагог. Кто не выдерживал его экзамена, отправлялся под расстрел.

Отсюда, из этой комнаты в Кремле, во все концы России, преодолевая бескрайние просторы, неслись приказы на поля сражений, на заводы, комиссарам. С какой бы новой инициативой он ни выступил — все обретало силу закона. Стоило ему чего-то захотеть — и его желание мгновенно исполнялось. Как по мановению волшебной палочки из-под земли вырастали армии. Одна его речь — и экономика огромной страны, покорная его воле, сворачивала совсем в иное русло. Он был как новоявленный Моисей, чьи слова почитались, как ниспосланные свыше и потому заключали в себе конечную истину.

Надо сказать, эту роль он играл с поразительным мастерством. Внешне он производил впечатление человека мягкого, более того, великодушного. Он был чутким товарищем по отношению к своим соратникам и близким знакомым. Он умел очаровывать. Троцкий как-то заметил, что у Ленина была черта — он «влюблялся» в людей. Вне всякого сомнения, он был сильно привязан к некоторым из своих сподвижников. Может быть, даже любил их. Он был неизменно вежлив со всеми, кто был у него в услужении, всегда благодарил истопницу, которая приходила разжигать ему печь; секретарей, которым диктовал свои решения; охранников, несущих вахту у его кабинета. Предметом особого его беспокойства было состояние здоровья его товарищей. Когда во время всеобщего голода Цюрупа, возглавлявший Наркомат продовольствия, упал при Ленине в голодный обморок, Ленин приложил немало усилий к тому, чтобы рацион питания его товарищей был, по крайней мере, приближен к норме, получаемой рабочими. И тогда в Кремле была организована кухня для сотрудников. Цюрупа работал по восемнадцать часов в сутки, и Ленин, бывало, погрозив ему пальцем, говорил: «Не будьте расточительны! Вы не бережете государственное достояние!»

Когда к нему приходили посетители, он весь обращался в слух; просто сгорал от нетерпения немедленно выслушать, с чем к нему пришли. Вячеслав Карпинский, хороший знакомый Ленина, вспоминал, как однажды он стал свидетелем такой сцены. К Ленину пришла делегация крестьян. Едва они появились на пороге, Ленин вышел из-за стола и, подавшись корпусом чуть вперед, поспешил им навстречу, уже на ходу протягивая руку. Он долго здоровался с каждым из них, с приветливой улыбкой заглядывая в глаза. Спросил, откуда они. И тут же захлопотал, рассаживая гостей, чтобы им всем было удобно. Пока суетились, разговор не начинался. Но вот люди уселись, освоились. Только тогда Ленин начал разговор. Он хорошо запомнил их имена и фамилии и обращался к ним по имени и отчеству и на «вы». Но иногда, разговаривая с крестьянином в годах, мог как бы случайно вдруг перейти на «ты» — по-свойски, так сказать, по-стариковски. Он был любезный хозяин и умел расположить к себе, даже если, как не раз бывало, люди приходили к нему с обидой такой, что терпеть ее было уже невмоготу.

Карпинский рассказывает, как один из крестьян, не совладав с собой, вдруг вскочил и закричал, обращаясь к Ленину:

— Послушайте, товарищ Ленин! Да у нас в деревне такое творится! Разве можно это вынести? Голова кругом идет!

Ленин, похоже, был очень озадачен.

— Успокойтесь, Иван Родионович, — сказал он. — Ну-ка, расскажите, в чем дело? Что вас так огорчает?

— Что меня огорчает? Наш сельский Совет, вот что меня огорчает, и всех остальных тоже. Они всё у нас отнимают!

— А кто выбирал сельский Совет?

— Ну, наверное, мы и выбирали..

— Конечно, вы сами, и сами можете их отозвать.

Крестьянин оторопел. Ему и в голову не приходило, что можно так просто разогнать сельсовет, освободить деревню.

— Неужто вправду мы можем так сделать?

— Не только можете, вы должны это сделать. По советскому закону любой депутат, не оправдавший доверия народа, может быть отозван из состава Совета до истечения срока его избрания. Надеюсь, вы поняли, что надо делать, Иван Родионович?

Вот так, в приятном, задушевном разговоре Ленин ловко обошел собеседника. Крестьянин был совершенно обезоружен.

Тем же приемом Ленин пользовался, когда к нему наведывались зарубежные знаменитости. Осенью 1920 года его гостем в Кремле был Герберт Уэллс. Писатель ожидал, что ему придется сразиться с закостенелым марксистом-догматиком. Кто-то предупредил его, что Ленин имеет привычку говорить за всех, не давая никому высказаться, и не терпит противоположных мнений. Но все было не так. Они беседовали довольно долго. Это был спор, который больше был похож на приятную беседу. Ленин уверенно и тонко отстаивал свою точку зрения, почти совсем не жестикулировал и ни разу не повысил голос. Уэллс писал, что по манере говорить Ленин скорее напоминал ученого хорошего толка. У писателя остался в памяти ворох бумаг на столе, и еще — когда Ленин садился на край стула, его короткие ноги едва доставали до пола. Комната была хорошо освещена, а из окна открывался вид на кремлевскую площадь.

До этого Уэллс побывал в Петрограде, который ему показался мертвым. Запустение, которое он там увидел, привело его к мысли, что городу необходимы свободная торговля и свободные рыночные отношения, ведь только так в городе может сохраниться нормальная жизнь. Свобода торговли приводит в движение все механизмы города. Запрет на нее парализует городскую жизнь. В Петрограде прекрасные, большие дома стояли заброшенные, пустые. Но эти доводы не показались Ленину убедительными. В его понимании «стирание» городов должно было явиться логическим завершением преобразований в коммунистическом обществе.

— Города очень сильно уменьшатся, — рассуждал Ленин. — Они станут совсем другие. Да, совсем другие.

Уэллс, продолжая говорить о великолепных произведениях архитектуры, высказал мысль о том, что при коммунизме они должны быть сохранены как реликвии, наподобие храмов в Пестуме. Ленин охотно поддержал его. Однако судьба городов его ничуть не волновала. Наверное, так же слепы к красоте великих городов были бы его далекие предки, чуваши, жившие в избушках в сельской глуши. Да они и не ведали об их существовании.

В веселом, жизнеутверждающем тоне Ленин развивал тему преобразований. Он говорил о том, что следовало перестроить города, чтобы в них было удобно жить и работать членам нового коммунистического общества. Тем же законам должна подчиниться и деревня. Деревенские хозяйства изменятся по сути и расширятся. Этот процесс неизбежен.

На предприятиях нового типа по-иному будет организовано управление. Работать на них будут не крестьяне, а рабочие; новые крестьянские хозяйства разрастутся.

— Уже и сейчас, — сказал Ленин, — у нас не всю сельскохозяйственную продукцию дает крестьянин. Кое-где существует крупное сельскохозяйственное производство. Там, где позволяют условия, правительство уже взяло в свои руки крупные поместья, в которых работают не крестьяне, а рабочие. Такая практика может расшириться, внедряясь сначала в одной губернии, потом в другой. Крестьяне других губерний, неграмотные и эгоистичные, не будут знать, что происходит, пока не придет их черед…

Уэллс пишет, что, когда речь зашла о крестьянах, Ленин заговорщицки придвинулся поближе к нему и снизил голос, как будто боялся, что крестьяне могут его услышать.

Эти два человека пытались пробиться друг к другу, понять намерения другого, как капитаны кораблей, разделенных непреодолимым потоком. Оба они стараются разгадать в сигналах, посылаемых с той стороны, знакомый язык и, бывает, улавливают какие-то отдельные слова, но так и не могут договориться. Слишком велика бездна, разделяющая их. Так случилось и в разговоре Ленина с Уэллсом. Каждый из них остался загадкой для другого. Уэллс был потрясен неожиданным для себя открытием. Он увидел, что Ленин, окончательно отбросив красивые фразы, уже не скрывал того, что русская революция была не чем иным, как наступлением эпохи эксперимента без конца и без края.

Ленин, со своей стороны, тоже был крайне озадачен. Он никак не мог понять, почему социалистическая революция до сих пор не докатилась до Европы. «Почему в Англии не начинается социальная революция? — допытывался он. — Почему вы ничего не делаете, чтобы подготовить ее? Почему вы не уничтожаете капитализм и не создаете коммунистическое государство?» Эта незадача отравляла ему жизнь, и до конца дней своих он совершенно недоумевал: как так? Не кто иной, как он, проложил для Западной Европы столь славный путь, а она, Европа, отказалась по нему следовать.

Судя по тому, что пишет Уэллс, во время их встречи Ленин был абсолютно раскован, оживлен, много говорил, улыбался. Это был человек, который прекрасно сознавал силу своей власти. И знал, на что способна эта власть в любой момент. Он мечтал, и в его мечтаниях ему виделись исчезающие города, деревни, села… Странно, но при этом он производил впечатление серьезного, здравомыслящего человека и даже вполне практичного хозяина.

Такое впечатление Ленин оставлял у всех, кто встречался с ним в период его могущества. Он казался человеком, отлично владевшим собой, не позволявшим давать волю своим чувствам. Он никогда ни в чем не сомневался, во всем был тверд. Но под внешней оболочкой спокойствия и невозмутимости бушевали бури.

Ленину были чужды обычные человеческие грешки, свойственные всем смертным. Он был одержим грехом гордыни, а это такой грех, который губит душу человека, поселившись в ней. В своей гордыне он считал себя единственным воспреемником и хранителем «священных» догматов Маркса. В себе он видел творца нового общественного строя; с себя начинал новый отсчет времени, новую эру человечества, эпоху разрушения старого. Те, кто не желал признавать этого, подлежали уничтожению — немедленному, беспощадному, безоговорочному, любой ценой. Так он писал Григорию Сокольникову[54] в мае 1919 года.

Сидя в тишине своего кабинета, в окружении книг, за столом, заваленным документами государственной важности, он вдруг находил повод для гнева: ему не подчинялись; допустили какой-то промах; снова проволочка с выполнением приказа… И тут же разражалась гроза, сверкали молнии, и еще долго потом громыхал гром. Раз как-то к Ленину обратился некто Булатов. Он жаловался на руководителей местных Советов в Новгороде. Спустя несколько дней Ленин узнал, что Булатов арестован. Он счел его арест недопустимым актом злоупотребления властью. Ему было ясно, что Булатов оказался в тюрьме, потому что посмел дойти до самого Председателя Совета Народных Комиссаров. Недолго думая, Ленин посылает телеграмму в Исполнительный комитет Новгородской губернии: «По-видимому, Булатов арестован за жалобу мне. Предупреждаю, что за это председателей губисполкома, Чека и членов исполкома буду арестовывать и добиваться их расстрела. Почему не ответили на мой запрос?

Предсовнаркома Ленин».

Ленин готов был приговорить к расстрелу всю верхушку Новгородской губернии, а поводом был арест одного человека. В своих воспоминаниях Крупская приводит эту телеграмму. Она считает ее очень характерной для Ленина.

Зачем ему понадобилось посылать такую телеграмму? Скорее всего, Ленин просто намеревался запугать местные власти, вселить в них смертельный страх. А велика ли разница — убить или запугать до смерти, особенно если учесть, что его властью приговор мог быть приведен в исполнение в любой момент.

Среди писем, написанных им в тихом кремлевском кабинете, попадаются такие, в которых каждая строчка буквально вопиет, требуя развязать террор как средство обороны. В то же время это вопль ужаса и отчаяния — так кричит человек, доведенный до предела своих сил. Были моменты, когда его охватывал смертельный ужас. Ему казалось, что рушатся все его мечты. Тогда, в остром приступе одиночества, он метался в тоске, как герой из рассказа Чехова «Палата N!! 6», ожидая неминуемой беды и понимая, что только чудо может его спасти. Когда-то Энгельс сказал, что террор есть не что иное, как диктатура терроризированных собственным страхом людей. Возможно, Ленин не знал об этом высказывании Энгельса. Однако паническое нетерпение, с которым Ленин взывал к террору, говорит о том, что он был в большей степени жертвой, нежели палачом. Самый страшный террор оправдывался формулировкой: «назрел момент». Расстреливали не одного из десяти, чтобы другим было неповадно, а шестерых, семерых, да всех подряд, до полного истребления. Ленин применял террор вполне в духе древних римлян. Один римский император, Галлиен, как-то выкрикнул: «Терзайте, бейте, истребляйте!» Разве не к тому же призывал Ленин, повелев уничтожать людей «немедленно, беспощадно, безоговорочно, любой ценой»?

Ленин — Зиновьеву (июнь, 1918):

«Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты и пекисты) удержали.

Протестую решительно!

Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.

Это не-воз-мож-но!

Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает.

Привет! Ленин».

Ленин — Е. Б. Бош[55] (август, 1918):

«Получил Вашу телеграмму. Крайне удивлен отсутствием сообщений о ходе и исходе подавления кулацкого восстания пяти волостей. Не хочу думать, что Вы проявили промедление или слабость при подавлении и при образцовой конфискации всего имущества и особенно хлеба у восставших кулаков.

Предсовнаркома Ленин».

Ленин — Г. Ф. федорову[56] (август, 1918):

«В Нижнем, явно, готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов (Вас, Маркина и др.), навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п.

Ни минуты промедления…

Надо действовать вовсю: массовые обыски. Расстрелы за хранение оружия. Массовый вывоз меньшевиков и ненадежных…

Ваш Ленин».

Вот такие послания Ленин без устали метал во все концы России из своего мирного уголка в Кремле. Слово «расстрелять» стало для него таким привычным, что почти потеряло свой смысл. Расстрелять всех или таких-то — было для него все равно, что отдать распоряжение перебить мух. Сам он до ужаса боялся смерти, процесса тления, причем настолько, что не велел ставить цветы в своем кабинете — не хотел видеть их увядания. Но смерть абстрактная, где-то далеко, на другом конце телеграфных проводов могла его даже порадовать. Он так лихо выводил: «расстрелять и выслать», не задумываясь над тем, что получалась бессмыслица: кого выслать? Расстрелянных? Но главное, что вызывает у нас особое омерзение, когда мы читаем его смертоносные телеграммы, — это их хамский тон.

Любые войны и революции чреваты излишней жестокостью, пролитием невинной крови; их оправдывают необходимостью. Ленин не нуждался в оправданиях. Он считал массовый террор единственным действенным средством борьбы, а потому наиболее подходящим. Казни одиночек не воодушевляли его. И лишь когда красный террор достигал апогея, становился стихией масс — вот тогда ликовала его душа. Его пульс ощущается в каждой строчке приказов, выдавая его азарт, нетерпение и его жестокость. Маркс славил Парижскую Коммуну, снимая с нее вину за пролитую кровь: всякая революция есть насилие. Ленин восславил насилие. Оно было для него лекарством, без которого невозможно двигаться дальше; а может, бичом, который подхлестывал его самого; или оно было для него чем-то вроде кровопускания, дававшего выход его неукротимому темпераменту.

В разные периоды жизни Ленину доводилось писать о терроре. Он отвергал террор, называл его «неправильным путем», — но то было на словах. На деле же он всегда приветствовал террор. «В принципе мы никогда не отказывались от террора, и не можем от него отказаться», — писал он в газете «Искра» в 1901 году, и затем добавлял: «Это боевой прием, без которого невозможно обойтись на определенном этапе борьбы». Но эти «определенные этапы» все удлинялись и стало очевидным, что Ленин стремится установить вечное царство террора, без времени и границ. Так рождалась новая теория государства. Террор объявлялся главным инструментом государственной власти. К своему собственному удивлению, Ленин обнаружил, что террор является настолько надежной защитой власти, что никаких других защитных средств ей не требуется.

Конечно, теория перманентного террора была детищем не одного Ленина. Немалую лепту в нее внесли Нечаев и Бакунин, не говоря уже о Троцком, который расцветил ее иными красками и даже написал трактат на эту тему. Что и говорить, террор и в самом деле бывает отличным подспорьем в руках диктатора, стремящегося удержаться у власти. Однако он имеет и свои неизбежные недостатки. Это не обычное оружие, которое стреляет только тогда, когда спускают курок; его нельзя по желанию включить и выключить. У террора есть особое свойство самовоспроизведения: террор рождает террор, новый террор — новый виток террора, и так далее, и без конца. Он, как рак, разрастаясь, принимает все более чудовищные, неожиданные формы; его тлетворные микробы захватывают здоровые ткани… Террор губительно действует на всех, кто становится к нему причастен. И уж никак не избежит этой участи тот, кто первый запустил его.

Ленинская резолюция на одном из поступивших к нему документов: «Прочтите, вникните, двиньте скорее…» — так пытался бороться Ленин с нарождавшимся советским бюрократизмом.

Ленин никогда не присутствовал при расстрелах, никогда не видел, какие страшные следы оставляет взлелеянное им чудовище. Почти все время он проводил в своем кабинете, где поглощенно работал, изучая бумаги, составляя тексты телеграмм. Лишь изредка, когда в комнату входила его секретарь, горбатенькая женщина, чтобы положить ему на стол новую стопку бумаг, он поднимал голову, улыбался ей и снова погружался в работу. Он вел жизнь настоящего подвижника и отшельника. Впрочем, в конце дня его уединение нарушалось. Обычно поздно вечером в соседней комнате собирался Совет Народных Комиссаров. Считалось, что такие заседания проводились того, чтобы обсудить наиболее важные проблемы дня, но со временем они превратились в своего рода летучки, на которых Ленин диктовал свои решения. Выглядело все это так: наркомы собирались, разговаривали между собой, обсуждали дела, спорили. В это время Ленин что-то записывал, делал пометки или читал книгу. Он мог даже работать над очередной статьей, вполуха слушая, о чем идет речь. Наконец кто-нибудь говорил: «А что по этому поводу думает Владимир Ильич?» И тогда очень кратко, в нескольких сжатых фразах, Ленин излагал свое личное мнение. И, как правило, то, что он диктовал, становилось руководством к действию.

Сидя в своем кремлевском кабинете, Ленин сосредоточил в своих руках абсолютную власть над страной. Мало кому из диктаторов в мировой истории удавалось захватить такие бразды правления. Из небольшой, убогой комнаты с грязновато-голубыми обоями и пальмой в кадке Ленин правил Россией с размахом, о котором ни один из ее царей и мечтать не мог. Ни Иван Грозный, ни Петр Первый не обладали его могуществом. Отсюда, из этого надежного оплота власти, Ленин насаждал свою волю, и в конце концов стало ясно, что все в России подчинено только ему и за всем присматривает его недремлющее око. Велик был страх, который внушало одно его имя.