Глава 6 РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЕ ОБЩЕСТВО

Глава 6

РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЕ ОБЩЕСТВО

Подлинный бомонд был учрежден Мережковским и K°, и туда, в их гордый стан, лежал путь Михаила Пришвина. Стремление попасть к декадентам Пришвин, как уже говорилось, позднее скрывал и в разные годы всячески подчеркивал свою от декадентов отстраненность.

«Между тем новая гроза нависла над моей свободой, распростившись органически с материалистически страдающей интеллигенцией, я сошелся с Мережковским—Розановым и всем этим кругом религиозно-философского общества. Под влиянием этих „идей“ я поехал в Заволжье и написал книгу „Невидимый город“ о сектантах. В кружке нашем приняли мою книгу чрезвычайно благосклонно, и я слышал не раз, как маститые мистики сочувственно меня называли „ищущим“. Под влиянием их я целую зиму провертелся в Петербурге среди пророков и богородиц хлыстовщины, написал религиозную повесть „Саморок“. И вдруг почувствовал, что опять погибаю в чужеумии среди засмысленных интеллигентов с другой стороны».

Но, как и в случае с Розановым, приходится констатировать некоторую хронологическую путаницу, забывчивость или стремление писателя сбить будущего Друга-читателя с толку. Так что попытаемся реконструировать события в их истинной последовательности.

Пришвин стал членом петербургского Религиозно-философского общества в октябре 1908 года, путешествие же состоялось летом того года, а книга «У стен града невидимого. Светлое озеро» вышла в свет в 1909-м. Таким образом, не путешествие состоялось после знакомства, а знакомство после путешествия.

Это существенно, и иначе не могло быть. Молодому литератору, который позднее сам себя не без иронии в «Охоте за счастьем» аттестовал как типичного заумного русского интеллигента, надо было с боем завоевывать место под нещедрым и капризным серебряновековым литературным солнышком. Для того чтобы заинтересовать собой Мережковского и его круг, чтобы подняться от Обезьяньей палаты, где Пришвин играл роль «князя и кавалера, известного этнографа, космографа и географа, певца птиц земли и звезд», до Религиозно-философского общества, материала первой книги было недостаточно, как недостаточно было и второй. И тогда писатель отправился в заволжские леса, к озеру Светлояр, где по легенде находился таинственный град Китеж. Место это было известно всей сектантской Руси, ежегодно на Ивана Купалу там собирались тысячи людей, и именно там Пришвин познакомился со стариком сектантом, который попросил его передать поклон не больше не меньше, как Мережковскому, и эту возможность Пришвин не упустил.

В раннем Дневнике описывается, как произошла их первая встреча:

«1908 г. 7 окт. Вчера познакомился с Мережковским, Гиппиус и Философовым… Как только я сказал, что на Светлом озере их помнят, Мережковский вскочил:

— Подождите, я позову…

И привел Философова, высокого господина с аристократическим видом. Потом пришла Гиппиус… Я заметил ее пломбы, широкий рот, бледное с пятнами лицо…»

Именно ей — Зинаиде Николаевне — через некоторое время он отдал рукопись своей написанной по следам путешествия к Китежу третьей книги «У стен града невидимого». Несмотря на чрезвычайно интересный замысел — показать сектантскую Русь, в художественном плане то была, по-видимому, самая неудачная из ранних пришвинских книга, что признавал и сам автор, усматривая в ней «некоторое манерничанье… и романтическую кокетливость стиля». Но с точки зрения общественного интереса, громадной религиозной и апокалиптической напряженности, интереса к сектантству она била в самое яблочко. А значит, и издателя можно было искать более серьезного, чем добрейший швейцарец Девриен, простодушно интересовавшийся у Пришвина, можно ли ему купить в «краю непуганых птиц» дачу.

Зинаида Николаевна, с которой позднее сравнит Пришвин охтенскую хлыстовскую богородицу Д. В. Смирнову, рукопись прочла, с автором побеседовала и отозвалась по принципу: да-нет не говорить, черного-белого не называть:

«У вас много вкуса, но много модности… Поймите красоту Капитанской дочки, эллинской статуи и вы поймете, что Евангелие не брошюра… Вы оттого не принимаете Христа, что боитесь смысла».

Едва ли г-жа Гиппиус, она же критик Антон Крайний, кривила душой. Ощущение маскарадности, некоторой условности первых пришвинских книг при всем их художественном обаянии шло в его творчестве по нарастающей именно по мере приближения и вхождения в Религиозно-философское общество. Различие это можно почувствовать, если сравнить «В краю непуганых птиц» и «У стен града невидимого».

В первой книге, когда автору для знакомства со староверами предлагают прикинуться ищущим, он отказывается:

«Советовали мне сделать так: взять с собой старую икону, чашку, одеться по-местному и поселиться где-нибудь у христолюбцев в любом доме; потом на глазах хозяев креститься двумя перстами, пить из своей чашки, молиться своей иконе и потихоньку попросить хозяев не говорить о себе полиции. Тогда будто бы сейчас же и откроются двери всех скрытников-христолюбцев, а вместе с тем и настоящих скрытников, которые живут часто тут же в потайных местах. Но эта комедия мне была не по душе».

В третьей — повторяется та же ситуация, но отношение к маскировке другое:

«Чтобы сойтись с ними, я перестаю курить, есть скоромное, пить чай. И все-таки побаиваюсь. Первое условие для сближения — искренность. Но где ее найти, когда все эти предметы культа: старинные иконы, семь просфор, хождение посолонь, двуперстие, — для меня лишь этнографические ценности.

Стучусь под окошком одного дома и побаиваюсь.

Старик черный и крепкий, как дуб, пролежавший сто лет в болоте, отворяет.

— Откулешний? Зачем?

— Ищу правильную веру».

Пришвин вряд ли сильно лукавил или только разыгрывал комедию — поиск правильной веры в православной (то есть уже имеющей правильную веру) стране стал к началу двадцатого века явлением повседневным, на котором сходились и отшатнувшийся народ, и беспокойная интеллигенция. Пришвин не был исключением: и сектантство, и старообрядчество казались ему более глубокими и более народными явлениями, нежели традиционное, «официальное» православие.

Здесь и таится основное отличие пришвинских книг от произведений Максимова и Арсеньева, которых никак невозможно было б встретить на заседаниях сомнительных обществ и уж тем более на сектантских радениях. Или Мельникова-Печерского, чиновника Министерства внутренних дел, крупнейшего специалиста по сектантству и расколу в прошлом веке, ни на йоту не отступившего от православия. А незадолго до Мережковского и Пришвина в этих краях побывал Короленко и написал о них повесть «Светлояр». Но Короленко остался для сектантов чужим, он природу описывал, а Мережковский стал своим («наш, он с нами притчами говорил»).

И Пришвин в этом невольном выборе двух традиций примкнул к Мережковскому, который не то радовался, не то печалился (или, может быть, слегка кокетничал) из-за того, что только сектанты его и понимают.

Хотя и не пришла Гиппиус от Пришвина и его книги в восторг, в РФО он был принят, а в 1909 году сделал доклад на заседании другого знаменитого общества — Императорского географического — о своей поездке к Светлояру, где поразил почтенную публику тем, что, не сказав ни слова и не обратившись к собравшимся с приличествующими словами, вдруг лег животом на эстраду и пополз, громко повторяя вслух:

«Ползут, все ползут… тут, там, везде. Мужчины, женщины — все ползут…»

По свидетельству очевидца театрального ползания В. Д. Бонч-Бруевича, автора знаменитой серии книг, посвященных изучению русского сектантства и будущего управделами ленинского Кремля, именно тогда укрепились связи Пришвина с главой петербургской хлыстовской секты «Начало века» П. М. Легкобытовым, человеком, потрясшим молодого писателя, ибо вдруг оказалось, что за народной жизнью можно и не ездить за тридевять земель, а найти ее прямо здесь, в северной столице.

«Он, — записал Пришвин о Легкобытове, — для меня больше народ, чем, может быть, весь народ».

Так интерес к сектантству в глухих углах России отозвался сектантством столичным, и Пришвин получил новую порцию для наблюдений и размышлений о странной схожести двух сект — интеллигентской во главе с Мережковским и простонародной во главе с Легкобытовым (хотя два вождя друг друга недолюбливали: Павел Михайлович звал Дмитрия Сергеевича «шалуном», а Дмитрий Сергеевич Павла Михайловича — «антихристом»).

Правда, ни на какие сборы в узком кругу Религиозно-философского общества Пришвина не допускали, не был он и на нескольких эзотерических собраниях с участием «самых верных», которые наделали немало шуму в Северной Пальмире и заставляли их участников неловко оправдываться, и хотя Михаил Михайлович заносил в Дневник все, что знал понаслышке, не случайно в дневниках и письмах самых известных литераторов тех лет имя Пришвина встречается крайне редко. Позднее Михаил Михайлович называл себя равноправным участником литературной и религиозной жизни начала века и писал в Дневнике о том, что в «Петербурге среди писателей было трое совершенно „русских“: Розанов, Ремизов и Пришвин», но на самом деле как бы благосклонно и сочувственно ни был принят маститыми мистиками Пришвин, ни в салоне Мережковского, ни в памяти его участников большого следа он не оставил.

Ему там было очень непросто. Он понимал, что у Мережковских собирается элита, и чувствовал свою второразрядность, некоторую ущербность, провинциальность, если угодно.

Человек самолюбивый и честолюбивый, что никак нельзя вменить ему в вину, с положением «ищущего, но не нашедшего», как звали его в кругах Мережковского, Пришвин вряд ли мог смириться. В том самом необыкновенно искреннем и серьезном письме-исповеди к покойной матери, которое я уже цитировал, есть очень важные строки, объясняющие его состояние не только в начале литературного пути, но и тогда, когда он был вполне признанным писателем и автором трехтомного собрания сочинений:

«Знаешь, я как-то робею перед другими писателями, мне кажется, что надо на что-то опираться. Но, раздумывая о написанном ими раньше, я вижу, что ошибаюсь: и они тоже опираются на иллюзию (вдохновение), и они тоже все испытывают это состояние без опоры».

Вхождение его в литературу не было ни стремительным, ни ослепительно ярким, как у литературных баловней модернизма, не было у него на счету ни одного серьезного литературного знакомства со стариками, как у Бунина с Чеховым или у Горького с Толстым. Знаменитый Бердяев был его ровесником, Блок моложе на семь лет, Ремизов, его учитель, — на четыре, и Белый, и Ахматова, и Иванов-Разумник — все они были куда более молодыми и известными. А блестящая эпоха Серебряного века тем и была знаменательна, что ее творцы вырастали на глазах, молодость, талант, слава — были синонимами, стариками считались Брюсов и Анненский, и вот появляется этот странный угловатый человек — сектант не сектант, поэт не поэт, этнограф не этнограф, годный разве только на то, чтобы с ним «поваландаться у хлыстов», как небрежно отмечал в Записных книжках Блок.

Несмотря на свою эксцентричность, революционную биографию, полукочевой образ жизни и «лесную жену», Пришвин был для модернистов чем-то чересчур пресным, «статуеобразным», как выразился Розанов; «Вам 16 лет, вы наивный человек», — сказала Гиппиус. Ему не хватало не таланта, нет, но блеска, сверкания, личного магнетизма, которым щедро были наделены окружавшие его люди, и постоянно надо было им что-то доказывать («Ясно вижу себя корявеньким, неладным топориком, определившим все мои отношения с литераторами», — писал он позднее в «Глазах земли»). Пришвин долго оставался начинающим писателем, очеркистом, журналистом, при том что внутренний его рост был огромным, о чем свидетельствует прежде всего Дневник. А если прибавить к этому еще и огромное самолюбие, что признавал и сам Пришвин (немало из-за этого самолюбия претерпев, в зрелые годы он написал:

«Мне как-то боязно решиться ампутировать мой раненый орган самолюбия, мне кажется, что без него я лишусь самой способности крутить папиросу необходимого литературного тщеславия и буду просто добродетельным человеком»),

то мы увидим портрет человека весьма несчастного, закомплексованного и неуверенного в себе — идеальная кандидатура для поступления в секту.

Тот же Блок, устным отзывом которого на свою книгу «За волшебным колобком» «это, конечно, поэзия, но и еще что-то» Пришвин так гордился и, по-разному расставляя акценты, его неоднократно повторял, довольно холодно, хотя и очень деликатно — тем более что Пришвин сам попросил его об этой рецензии — отозвался о книге «У стен града невидимого».

Отдавая должное языку молодого писателя, Блок заключил:

«К сожалению, М. Пришвин владеет литературной формой далеко не так свободно, как языком. От этого его книги, очень серьезные, очень задумчивые, очень своеобразные, читаются с трудом. Это — богатый сырой материал, требующий скорее изучения, чем чтения».

Не менее жестка была и Зинаида Гиппиус, которая прямо использовала фигуру Пришвина для того, чтобы проиллюстрировать важные для нее тезисы:

«Личного, личностей сейчас очень мало в нашей прекраснейшей литературе. Оттого так и однообразен удивительно-тонкий приятный стиль современных писателей художников. Отличить сразу Городецкого от А. Толстого, Ауслендера от Городецкого или даже от Чулкова — очень трудно. Я уже скорее отличу от Пришвина (и то не сразу), но потому, что Пришвин особенно характерен, его „бессодержательность“ особенно откровенна; при обычной яркости и образности языка, при всей художественности его описаний он сам до последней степени отсутствует; и это делает его очерки или дикими от безсмыслия, или просто-напросто этнографическими».

Собственно говоря, открыл, или, как бы мы сегодня сказали, раскрутил, Пришвина не Мережковский, не Блок и не Гиппиус, а Р. В. Иванов-Разумник, написавший в 1910 году апологетическую статью «Великий Пан», в которой прямо отталкивался от литературной неизвестности своего героя и тыкал ею в нос своим недругам:

«С каким радостным чувством читаешь книги М. Пришвина. Имя это, повторяю, пока мало кому известно, и вряд ли много говорит оно даже тем, которые имя это знают».

Но это только в 1910 году, и это Иванов-Разумник, которого декаденты самого ставили не слишком высоко и который, к слову сказать, через год-другой вдребезги разругался с Религиозно-философским обществом, обвинив почтенное собрание в «бесплодном плетении словесных узоров» при «страшной жажде почвы, земли, живой крови, духа жизни», и при этом, что характерно, побивал всех врагов с помощью пришвинской дубинки, в роли которой оказалась повесть Михаила Михайловича «Никон Староколенный».

Пришвина это прямо не коснулось, хотя он в противостоянии Разумника с элитой был все-таки ближе к религиозно-философам, но кто мог тогда представлять истинную цену путешественника в «гордо замкнутом кружке декадентов», где Пришвин вращался, как неофит среди хлыстов, кроме разве что Ремизова, да и тот очень долго относился к Михаилу Михайловичу снисходительно?

На заседаниях общества этнограф больше помалкивал, дневников его, разумеется, никто не читал, а дореволюционная проза Пришвина, как бы хороша она ни была и как бы ни нахвалил ее будущий идеолог скифства и враг Плеханова, не могла конкурировать с лучшими образцами его современников, по крайней мере по степени известности и популярности.

Чем, как не робостью и неуверенностью в себе, объяснить, что в 1914 году он писал Бунину:

«Меня очень радует ваше приглашение издавать свои книги у вас. Мне было бы много приятнее при помощи вашего издательства стать на собственные ноги».

Неужели семи лет в литературе, нескольких книг и трехтомного собрания сочинений было недостаточно для того, чтобы подняться?

А с другой стороны: «Появился Пришвин, вид у него гордости необычайной, как некий мышь в крупах, так смотрит», — писал в 1912 году Ремизов Иванову-Разумнику, и очевидно, что эта гордость была оборотной стороной уязвленности.

И все же свое место Пришвин нашел. То были годы страстного, пылкого обращения интеллигенции к народу, ее болезненного самоощущения в отрыве от него, которые вызвали поворот, пристальное и даже патологическое внимание к наиболее темным, иррациональным сторонам российской жизни, к сектантству, к расколу в его самых радикальных толках и согласиях, а следовательно, и к раскольничьей апокалиптике.

Именно апокалиптичность сознания стала той самой обетованной почвой, где состоялась долгожданная и чаемая встреча интеллигенции и народа, схлестнулись два потока и преобразовались в один, но встреча оказалась губительна, ибо в действительности почва была заражена.

Пришвин не мог быть в стороне от споров. Они волновали его душу, в мудреных разговорах с Мережковским о Третьем Завете он торопится наверстать упущенное («Каждый день, переживаемый теперь мной, год в моем развитии») и знал об этих вещах не понаслышке — то был его глубоко выстраданный личный опыт.

«Это чувство конца (эсхатология) в одинаковой степени развито у простого народа и у нашей интеллигенции, и оно именно дает теперь силу большевикам, а не как просто марксистское рассуждение»,

— писал он позднее.

Пришвин хорошо видел и представлял обе стороны — и интеллигентскую, и народную. Русскую интеллигенцию тянуло к сектантам, сектанты, много десятилетий угнетаемые правительством и господствующей церковью, видели в интеллигенции защиту — это был своеобразный социальный заказ времени

(«Вообще все бы с удовольствием повертелись, а потому заискивали у хлыстов»),

и Пришвин вызвался быть проводником в этот вертящийся мир, он был как будто для этого предназначен и сделал своеобразную карьеру в тогдашнем литературном мире и в журналистике, печатая статьи о сектантах в «Русских ведомостях», а позднее составив из этих материалов третью часть своей следующей книги «Заворошка».

Он возил Вяч. Иванова к хлыстовской богородице, а потом молодая красивая женщина со строгими чертами лица, с головы до ног укутанная черной шалью, сидела на лекции поэта-эллиниста. Он звал с собою к хлыстам Блока, был своим человеком в секте «Начало века» и «не раз приводил на край ее чана людей из нашей творческой интеллигенции».

Дома у него собирались хлысты, и он готовил их к выступлению в Религиозно-философском собрании; ввел в Религиозно-философское собрание И. С. Проханова, сектанта-молоканина, теолога, издававшего в Петербурге журнал «Духовный христианин». После Закона о свободе совести и вероисповедания, принятого в 1908 году, подпольная, неортодоксальная Русь вылезла наружу, и до каких только фантастических вещей не договаривались ее вожди и рядовые адепты и как часто вспоминались эти люди и эти споры потом, когда вспыхнул русский бунт, но тогда все казалось живым, новым, оно внушало надежду, радость, опьянение.

Пришвину в этом пассионарном мире, куда стремились проникнуть русские интеллектуалы, доверяли, в нем было некое обаяние, но все же с сектантством Пришвин никогда себя полностью не отождествлял, с самого начала заняв позицию наблюдателя, но вовсе не адепта или неофита. Ему не изменяли трезвость и зоркость мышления, он не попадал ни под чье влияние до самозабвения, как А. Белый в плен к Штейнеру и теософам, не сталкивался с алкоголизмом, как Блок, не был гомосексуалистом, как Клюев или Кузьмин, и т. д. и т. п.

(«Все эти импотенты, педерасты, онанисты, мне враждебные люди, хотя были бы и гениальными: я не признаю. Моя жена с огромными бедрами, и мне было с ней отлично».)

Он был психически здоровым человеком, и это свойство так же выгодно отличало его от болезненной и изнеженной декадентской среды.

Для того чтобы быть декадентом, надо было полностью декадентству отдаться, для того чтобы стать сектантом, — броситься в чан, никакая половинчатость здесь в расчет не шла и не принималась, броситься наполовину нельзя — а Пришвин осторожничал, потому и уцелел и сквозь все прошел. Проскочил — как отзывались в 1898 году елецкие соседи о студенте-неудачнике, вышедшем из тюрьмы.

Прирожденный охотник имел очень быстрый и цепкий ум и так же лихо, как с Олонецкой губернией, на диво тамошним этнографам, или с ветлужскими сектантами, к удивлению религиоведов, очень скоро разобрался и со своими духовными поисками и сомнениями:

«По-мужицки верить нельзя… По Мережковскому тоже нельзя… По-своему?.. Но я не религиозный человек. Мне хочется самому жить, творить не Бога, а свою собственную, нескладную жизнь… Это моя первая святая обязанность».

А через несколько лет, в 1914 году, закрывая свое декаденство и объявляя его изжитым:

«Моя натура, как я постиг это: не отрицать, а утверждать; чтобы утверждать без отрицания, нужно удалиться от людей установившихся, жизнь которых есть постоянное отрицание и утверждение: вот почему я с природой и с первобытными людьми».